- Вы спрашиваете, должно быть себя, - Евстафий поеживаясь на утреннем ветерке, стоял на СВОЕМ утесе над Днепром, а позади него позевывая переминались с ноги на ногу козаки и Агафон, - зачем он нас позвал - зачем показывает нам все это: золото, оружие, капище языческое... – Евстафий усмехнулся:
- Вот оно, перед вами, - всемирное древо Иггдрасиль! Непра-река! Это ее корни упираются в Черное Море, крона-теряется в полуночных московитских дебрях. Это хорошо что мы можем не скрываясь – вот так свободно поговорить – нету больше соглядатаев-иноземцев: мурза бежал, кавалер на рассвете съехал – голубь к нему вишь прилетел почтовый – он и засобирался. Ну да бог с ними, с иноземцами - призвал я вас к себе от того, что при каждом из вас метка была особая. У тебя, Белый, лук хоросанский, у тебя, Савваттеич, нож заветный, а у тебя Афоня – весло отцовское резное – и на всем этом знак тайный, необычный для наших мест – ясень-дерево, Иггдрасиль.




Каждый из вас владел этим даром судьбы, и знать не знает - ЧТО выпало на его долю, что этот неведомо кем посланный дар, и ЕСТЬ его судьба. У вас козакИ оружие для силы руки вашей, у тебя Агафоша, - гетман ласково посмотрел на хмуро ссутулившегося на краю обрыва инока, - весло отцовское на добрый путь и всяк из вас свое пусть исполнит... – Ружинский замолчал, задумался – козаки замахали руками, делая знаки своему нелюдимому приятелю:
- Ну чего ты снова от стаи отбиваешься, дятел?! Иди, иди сюда придурок! - Позвал монаха Белый, но тот только покачал головой и протянул руку указывая на Днепр – влекомая быстриком между скал, к мысу приближалась лодка, а на дне её вниз лицом лежал кормчий.
- Ну, - кажется поговорили, раздосадованно махнул рукой Евстафий. – На дозорной вышке уже пропел рожок – оттуда тоже заметили. По берегу забегали, спуская на воду дуба, козаки – а пока Евстафий со скал спускался они уж и вернулись, вытащили челнок на берег поскидали шапки, извлекли и бережно положили путника на песок.
- Что там, - поморщился гетман, - живого ли принесла Непра?
- Не, где там, - казак отряхнул с колен песок, - вишь стрелу в левую бочину ему, бедолаге, всадил татарин! Добрый выстрел - аккурат в сердце попал. На Кодаке должно быть... Не мучился, однако – сразу помер
- Подстрелили его с левого берега басурманы, - покачал головой подошедший бунчужный. – Гетман кивнул – дескать ясно, что дело тёмно и прошел к лодке. – На песке уставясь в небо немигающим взглядом, ногами к воде лежал гребец - в монашеском, заскорузлом от крови, облачении.
- Ваш, что ли? – хмурясь толкнул локтем в бок Агафона Белый.
- Наш, самаро-пустынский от... - брат Никодим. Мы с ним, было дело, как-то и в одной келье проживали, – вздохнул инок. - Вот перстень у него, как и у меня патриарший – Тихон дал в дорогу. – Светит камушек красным, да толку – отбегался Дима, отгребся...
- Ага, был брат, а стал чорту сват, - сплюнул Самийло.
- Не кощунствуй, - покачал головой Агафон, - его преподобный послал, и перстень дал как и мне. Видно чего там у них в пУстыне стряслося – может в дубке есть чего.
- Ага, - таранка там ваша монастырская протухлая, подначил инока Белый, - на самом деле ревновал, что сам не предложил посмотреть.
- Стряслося там у них чего -то, - убежденно повторил Агафон.
- В пУстыне что-то стряслось... стряслось... - без выражения, погруженный в свои думы эхом отозвался гетман и зашагал к лодке. Склонившись над челноком, он сразу увидел, то что - там было: на сидении гребца волнистыми каракулями кровью было написано – ИГГДРАСИЛЬ.

-Сюда! Сюда в мою комнату несите! – В кабинет гетмана, толкаясь ввалились Семен с Самийлом – они за руки-за ноги пыхтя волокли убитого гонца.
- Куда его?!
- На диван, на диван кладите, - следом за ними в сопровождении Агафона появил и сам гетман.
- На диван? Вот это? – Не поверили своим ушам козаки.
- Да, это! – Прикрикнул на них гетман. Еще больше удивившись, Самийло с Семеном сделали как было велено. – Гетман испытывающее посмотрел на присутствующих: - Вот что, - я попрошу вас ничему не удивляться, и ни о чем не спрашивать, - ладно? - Он извлек из фиоки стола, уже знакомую козакам по подземному храму, серебряную шкатулочку, вынул оттуда несколько чешуек белой смолы и помешивая пальцем, со словами: «Что делаю! Что я делаю!» - размутил загустевшее молоко небесной козы в винном бокале.
- Ну что, народ - будем сейчас мы с вами оживлять раба Божьего! – невесело ухмыльнулся гетман.
- Как оживлять?! - В один голос воскликнули присутствующие.
- Ну никакое это не оживление, конечно... скорее некая разновидность гальванизации – уклонился от прямого ответа Евстафий и, разжав ножом зубы покойнику, влил жидкость в уже покрывающиеся трупными пятнами губы. – Ты, Агафон, если тебе неприятно станет – выйди, а то ведь, гляди, не понравится тебе мое врачевание – потащишь еще меня на Епархиальный суд. – Гетман скрывая усмешку, покосился на переминающегося в дверях монаха. – Ты как, вообще, Агафоша – «Синтагму» иеромонаха Матея Властара в монастыре-то почитывал? Номоканон знаешь или так себе - на «Символе веры» застрял?
- Несмешная шутка, - пожал плечами инок. – А вот у другого Матвея по этому поводу сказано: « Если согрешит перед тобой брат твой, пойди и обличи его между тобой и им одним...» - он возможно продолжил бы цитировать, но покойник вздрогнул, как буд-то вдруг возобновилась его агония и гетман, сразу позабыв про Агафона, воскликнул: - Началось, началось! – Семен, а ну ка сбрызни ему в лицо!
- Кому? Афоне?
- Нет, сокелейнику евонному – Никодиму! - Семен сбегал в сени, зачерпнул там пригоршнями из кадки воды и плеснул в лицо, кому было велено – тот заметался, забился, заелозил ногами по гетманскому диванчику хватая воздух запекшимся ртом.
- Тише ты, шалый! – Прикрикнул на Белого Евстафий. – Утопишь ведь! – И была в том правда – мал-те не балакирь* ( 2 л, старинная мера объема) воды принес тот в намозоленных саблей горстях. – Обильно окропленный Никодим сел и отверз очи - козаки, не вынесшие демонстрации опыта по гальванизация трупа, рванули в сени, по пути сбив с ног и изрядно потоптав нерасторопного монаха
- Нету больше пУстыни нашей, Никольской, – похоже, не соображая где он и что с ним, заявил гонец и снова пал навзничь.
- Что значит - нету пУстыни? – как ни в чем ни бывало, поинтересовался гетман.
- Спалили вчера татары пустынь, братию коих порезали, коих на манер святого Стефана стрелами расстреляли, а коих поперетопили – малая часть по дебрям рассеялась - которые пободрей ушли с преподобным на Кильчинский перевоз. Меня Тихон снарядил на Пороги – меня и еще одного. Только его еще на Самаре подстрелили. Он сперва угреб от меня - он здоровый был брат Никола, вот его первым и подстрелили. Тоже как меня - в сердце. Его ветром потом прибило к нашему берегу – и я на него наткнулся... Перстень снял, чтоб татарам не достался. Ну я тоже недолго резвился. – Глядя в потолок дал пояснения вернувшийся с того света.
- Говори – сколько там их, кто таковы – ногайцы, буджаки, крымчаки?
- Крымчаки, числом два мена – Солхат-мурза их привел, с ними какая-то сука из наших, завтра здесь будут, – гулко, как через печную трубу на стриху, ответствовал гонец
- Почем знаешь что сюда нагрянут? – Ружинский впился глазами в лицо монаха.
- Преподобный так велели передать, - закатывая очи и, похоже, снова собираясь потерять сознание, ответствовал гонец.
- Погоди, погоди, брат Никодим, - Ружинский ударил монаха по щеке и тот, вздрогнув, снова отверз очи. – Чего дальше-то там у вас, в ПУстыне приключилося?
- Нехорошо князь, упокойников беспокоити! У меня стрела в сердце татарская, а ты что да как... Заушаваешь меня, раба Божьего... Не годится это, не по христиански...
- Потерпи чуток, монах скоро уж предстанешь пред своим Богом, - чуть раньше - чуть позже... Что еще приметил во время осады?
- Не было её осады-то! Рано утром, когда все еще спали ворвалися крымчаки в монастырь и сразу принялись резать братию... И с ним эта, из наших, была – по ихнему одетая, на кипчакский манер, но я ее признал – видел я ее в Романково на ярманке.
- Ты уж говорил про нее... Откуда знаешь, что именно два тумена пришло?
-Бунчуки ихние я видел, - гонец закатил глаза, - всё что ли?
- Брат Никодим, а брат Никодим, - выскочил из-за спины Евстафия Агафон, пал на колени у гетманского диванчика. – Скажи, скажи нам как там було - какова есть жизнь после жизни?
- Та с вами разве оглядишься – что там, да как! – Недовольно молвил Никодим. - Мне вот тщанием некоторых и смерть после жизни не дадена! Нету мне от вас покою, - ты вот любопытничаешь: «жисть после жизни», - передразнивая Агафона, - и, недобро косясь на гетмана, добавил: – Ты бы не водился с чернокнижником-то, брат Агафон, нехорошо это как-то, а впрочем как знаешь... Прощавайте люди добрые... ухожу я от вас... И уж совсем издалека-издалека: - Не пои больше меня гетман пойлом ведовским своим – прошу тебя...
- Не буду, - твердо пообещал Евстафий, - иди себе, куда следует, раб Божий, а ты, Агафон, побудь с умирающим, помолись как положено, - велел и вышел вон, а за ним и козаки, перекрестясь и поклонившись в пояс покинули горницу.

Когда Агафон, щурясь от давно перевалившего зенит солнца, появился на пороге гетманского флигеля, - уютную усадьбу было уже не узнать – по двору сновали растрепанные женщины-скотницы догружая на уже тронувшуюся подводу свои последние немудреные пожитки. Хозяйское стадо пылило за Сурой, переваливая за гребень водораздела, а Филя-Лох и еще два табунщика, выкатывая глаза и по-дурному скалясь, матюкаясь загоняли в воду встревоженных лошадей - торопились поскорее настичь ушедших в степь товарищей. Вместе с дворовыми людьми отбыл и кавалер Гийом де Боплан. Наспех расцеловался с гетманом сунул ему пахнущий парфумом конверт и – o, revuar, Vikonte! C ним вместе ускакала в далекое инстранство и «petit tatreuseos» - гетман отпустил, и, как бы, даже благословил: «Это тебе, кавалер, от меня tataria minore souvenir! А ты слушайся его, да оберегай, он хоть и дурень, а человек хороший!» На том и расстались. А на враз опустевшем подворье суетилась уже озабоченная гетманская стража. Бунчужные, раздувая ноздри, как голодные в предвкушении пира руководили подготовкой к обороне – козаки размещали на бревенчатых галереях усадьбы килеврины и мушкеты – Ружинский, как видно, принял решение держать осаду родового имения, - он тоже время от времени бодро покрикивал на казаков, указывая то на одно,- то на другое место, где по его мнению следовало поставить мешок с песком, ведро с водой или на скорую руку вырубить дополнительную бойницу.
- Ваше сясьльство, а ваше сясьльство, - приблизившись позвал его Агафон.
- Да, говори, слушаю тебя, инок, - не оборачиваясь отозвался Евстафий, и тут же закричал зычно на нерасторопного козака: - Ну закрепил ты там кое как килеврины, зарядить, не забыл - это слава Богу, а вот выпалишь, что потом станешь делать?! Пойдешь обратно за свинцом-порохом?!.. – казак, кивнул – дескать все в порядке и показал заныканную между бревнами галереи пороховницу.
- Я это... мне сказать... – подал голос Агафон.
- Да говори же – чего мнешь мняло?!
- Тут такое дело - там Дима умереть никак не может, мается.
- Какой-такой Дима?
- Ну, это... - брат Никодим, то есть!
- Что ж совсем никак ему не умереть?
- Никак! Да вон! – На пороге флигеля действительно – бледный, с синяками под глазами, покачиваясь стоял Никодим, колупая пальцем обломок впившейся в его левый бок татарской стрелы. – Как ни был занят гетман, но все ж подошел к Никодиму, приобнял:
- Что, брат Никодимушка?! – Не умирается тебе горемычному?! Ты на меня не держи зла-обиды, брат Никодим! Я это... сгоряча намутил тебе сгущенки, больше чем надо... – Так что придется тебе с нами покозаковать малёхо! После умрешь – это завсегда успеется – а сейчас каждый человек, знаешь ли, на счету! – Как поется в козацкой нашей песне - гетман хриплым речитативом спел: «... и пусть слабая, нам но подмога - твой песок и дырявый кувшин»... Впрочем, ты эту песню не слыхал, брат Никодим... Ну что же, Бог сподобит - какого-нито татарина и ты отторгнешь от лица земли – ведь вы, монахи, только с виду косорукие. Агафон, вон как оборотня уложил!Так что я на тебя очень даже рассчитываю - ты нам сейчас, брат, как подарок. Погоди умирать, дядя!
- Та не уложил я Петра Иваныча – так попал попал ему в жопу стрелой только то и делов, - засмущался монах.
- Ну вот попади случайно еще сколько-то, да не в нашего горе-оборотня, а татарину, да не в муд, а в самый, что ни на есть его глаз прижмуренный!- Засмеялся Ружинский - собирал нос в гармошку и становясь похожим на улыбающегся песиголовца.
- Погодить, говоришь... Это можно - погодить, - отозвался, додумав какую-то свою мысль не состоявшийся мертвец, - ну а сейчас-то мне чего делать? – он озабочено потрогал обломок стрелы, - не болит, однако ж совсем!
-Да! Что нам делать, Остап Григорьич, вы нам столько прикажите? – Поддержал товарища Агафон, – Гетман уж и хотел сказать им что-то ободряющее – дескать, теперь-то уж для всякого дело найдется, - хотел да не успел, – в усадьбу, подпрыгивая на ухабах, въехала маджара. в которой измучено мотали головами с полдюжины запорошенных пылью дедов-монахов, среди них и игумен Тихон, перепачканный в сажу и злой, можно было бы сказать, как черт, если бы, конечно, не его сан. А за возницу у них - «не сiло-не впало» – девка! - Ей бы поскорей отсюдова прочь - подальше от татарской омчи, а она СЮДА, ненормальная!
-
[549x368]