Ну что может знать о смерти рядовой обыватель? Так, знания на уровне общей осведомленности, в пределах всем надоевшего, протокольного, ритуала. Он ведь и о жизни толком ничего не понимает в отличие от тех осведомленных граждан, которые при любой власти знают где взять для перепродажи на барахолке мыло, свечки и керосин. Да и эти осведомленные - без понятия об инфернальных - не побоюсь этого слова - силах? Да что там: "инфернально"-"экзистеционально" ! - Чириканье это "шорох орехов" - все мы просто мыслящий тростник - на высыхающем болоте и тьма окружает нас. И мы шуршим во тьме – ш-ш-ш, ш-ш-ш! Могущественные правители незыблемых, казалось бы, империй - машут руками на трибунах, изнемогают, в попытках разогнать над головами подвластных им народов грозные тучи. Ни один не разогнал. Тяжелый рок обрушивается на цветущее царство, про которое еще недавно думалось: эта земля «обласкана небом» - и оп-ля про, это царство-государство ничего не понятно, кроме одного – оно проклято Богом.
И уж поверьте - ни в одной битве нету стороны, поддержаной в полной мере кровожадными демонами войны. Воинственные эгрегоры гонят перед собой центурии, фаланги, тумены, дивизии - и нам не ведомы соображения, недоступна страсть астральных воителей. Сколько бы мы не старались, не нам тягаться с ними силе ненависти и отчаянья. Мы всего лишь люди, мой читатель - и хотя определенная доля демонизма некоторым из нас, временами, доступна, но все же, согласитесь - солдаты бегущие на пулеметы в основной своей массе, только напускают на себя свирепый вид. Широко раззевая кариозные рты они кричат «ура!» от страху и жалости к себе и своим стареньким мамам. А вот пулеметчики, стреляя в атакующих, боятся куда меньше и от того «уру» не кричат, а просто строчат по людЯм из своих митральез и матюкаются. Но и они молятся, молятся, поверьте! В окопах нет атеистов, мой терпеливый читатель!
Расчет Солхата на то, что у гетмана не достанет артиллерии для обороны усадьбы-форта, был не вполне верен. Отдав пушки для защиты кильчино-мандрыковской переправы Евстафий действительно остался всего с двумя пушками, но он уже давно вывел формулу воинского успеха – сила войска равна его массе, помноженной на скорость перемещения. Действительно, все просто: коль недостает войска, быстрее нужно все делать. Для этой самой быстроты ( жизнь еще на Кодымских Болотах подсказала, что так надо!) по всему периметру усадьбы - не зря мурзе было запрещено подниматься на стены-галереи- был проложен дубовый брус. Брус был обильно насален - платформа с колесом от брички, на которой крепились три мортиры - вращай да пали по врагам христианской веры. Отстрелялся – и скользи себе вдоль частокола, а по ходу опять - заряжай да пали! В каждом срубе мельничный жернов - менять направление движения на изломах стены. Доехал, вытолкнул салазки на жернов, повернул его, столкнул – и ехай до следующего сруба. Шевелится надо пушкарям что да то да– это не сабелькой махать - уря-я-я! Тут умеющий, сноровистый пушкарь-зарядчик нужен. – Ну а деды-пердуны как раз их таких - первый залп из двух стволов был сделали из угловой, западной , где стояли Кася с Игуменом, башни. - Поворот колеса - и опять – бах! Бах! Поразметало по опушке выступивших было из леса мюридов... И сразу же в в разные концы – поскользили, потолкали, потолкали – давай-давай-давай - одна, толкаемая Самийлой пушка, к восточной стене, туда где посылал стрелу за стрелой, поражая выскакивающих из-за скал ширинских лучников, Агафон. Вторые салазки - с Семеном - поехали по насаленному гребню к северной стене - там отстреливался, от наседавших со стороны Домачинки куманов, сам гетман. Каждый его выстрел обрывал в терновниках чью-то жизнь, но на противоположном крае балки уже выстроились в ряд лучники и подоспевший Семен едва успел развернуть на старом мельничном кругу орудие. Во-овремя! - И еще разок! - Подчистил картечью с холма уже поднявших луки стрелков, и пыхтя потолкал салазки назад к угловой башне. Глядя как азартно орудуют банником восседающие на салазках деды – гетман прослезился и впервые за много лет промазал по татарину – по горшкам, упражняясь бывало мазал – но по турку, татарину или, там, ногайцу – этого сроду не бывало. Однако ж некогда было расстраиваться - Семен, отстрелявшись, уже развернулся на жернове назад ехать и Ружинскому опять нужно было как-то справляться одному. А на угловой засеке расстреливала по-македонски с двух рук, рвущихся на стены нукеров Касатка, у ее ног забивал стволы разряженных пертиналей игумен. Самийло с восточной и Семен с северной стен одновременно прикатили
- Ну что зарядили?! - прокричал в ухо пушкарю Семен.
- Забил заряд я в пушку туго! – гордо ответил старый козак.
- У меня готово, Сёма!
- И у меня, Сеня!
Белый и Корж, развернув орудия, дали еще один залп по опушке, отсекая, от уже забросивших на частокол кошки, вторую волну атакующих.
- Все дети, идите с Богом, мы тут уже сами как-нибудь, - улыбнулся Тихон.
- Да идите, идите – замахали руками пушкари и стали забивать в пушку следующий заряд. Но не те уже силы были у дедов - устали они банниками шурувать – перебегая двор запорожцы и Кася услыхали у себе за спиной, как чахоточно кашлянули на галерее кое-как заряженные пушки и стоны раненых заглушил радостный вопль уцелевших - поняли: картечи больше не будет! – Взобравшимся на галереи татарам, как на ладони открылась вся усадьба: с террасы положив на перила стволы самопалов отстреливались запорожцы и Кася, - с восточной и северной стены по населенным канатам скользили к дому на ремнях Агафон и Ружинский. – «Алла! Алла!» - грянул над Сурой победный клич. Частокол покрылся ликующей людской массой и через какое-то мгновение, в разных концах усадьбы ликующие воины вскрикивая и хлопая в ладоши уже танцевали победный зикр. Штурм закончился полной победой атакующих. Задержавшиеся на галереях нукеры, в горячечном запале принялись высаживать двери детинца, откуда на них отчаянно матерились деды-пердуны, а вскоре затихла пальба и у флигеля и послышался грохот разбиваемых окон - это самые нетерпеливые и горячие уже принялись громить господский дом.
Услышав звон, Кажан разволновался:
- Слышь мурза, надо бы вмешаться – нето они там щас навоюют, моджахеды твои засратые - камня на камне не оставят, а то гляди и самого Ружинского зарежут.
- Чего козака не стреляет? Шайтан-кыгыз шибко хорошо стреляла... чего перестала... - зачем перестала?...– недоверчиво промямлил Солхат.
- Глаша-ханум говорит - Евстафи-паша шибко умный голова, - подал откуда-то сзади голос сотник Чокалдыр. - Не нада нам-а крепость-а бегать, Солхат-мурза!
- Ой Солхатушко, ой любый мой, запричитала Глафира – не ходи ты в это распроклятое место, - скольких оно уже запогубило! Нехай нукеры всех там поперережут, а мы уж туда после них, - а? Сокол ты мой ясный, коханый то мой, радость моя узкоглазая! – Солхат еще больше от таких речей засомневался:
– Ехай твоя одна, Кажан-ата! Ты велик-ая дервиш-а, а мы люди простые не грамотные, нам себя шибко жалк-а. – Почтительно прижал камчу груди Солхат. - Много нукер побила Естафи-паша из пушка – ике йоз(двести,тат.) мало, думаю оч йоз(триста.тат.) сегодня совсем-насовсем умирала. Никада такой фокус-мокус моя не смотрела – стари дервиш-казака пушка ездит туда-суда и в моя нукер хурярит. А вдруг там в гетманская загородка какой-не-такой билядь мне в башка пи-и-изда-анёт ?! Кьто тада мой бейлик править стъ-анет?! Кьто тада Гль-аша ль-убить-ль-аскать? Ты ехай Кажанъ-ата, я тут со свой мюридъ-а еще мало-мало стояттъ...
- Как в воду поглядел куман – в этот момент и впрямь П***АНУЛО!!! – Деды-пердуны вместе с Тихоном позасвешие в башнях срубах, запалили порох, а может и чего похуже.- Долбануло так что бревна сруба, вместе со старыми козаками попоразметало по балке Домачинке – где козацкое ухо с серьгой, где скрюченый палец с черным годами нестриженным ногтем, - а вон там, на листу лопуха карий козацкий глаз засмотрелся в небо и отражаются в нем облака. Мда-а-а! От простого пороха так-то и не рванет... Евстафий же чернокнижник - чего-то вполне мог своего намешать - все может быть... Я же думаю, однако, просто пороху не пожалели... Хули его жалеть порох-то?... И вот токо-токо бревна откавыркалися в овражке за частоколом, а тут и весь периметр гетманской усадьбы вздрогнул, а после заскрипел-зарипел и ту-ду-дуду – за-авалился – опять же где-то что-то в нужном месте выдернуто было! И-эх! Пыль, стон, проклятия... и барский дом точно так же – гр-гр-гр-гр – пра-асел! Был дом и нема! – Неведомой силой отделило его от скалы и о земь - хрясь! Поразметало по бревнышку! – Такая вот эч кита! (срань, тат.) - Солхат так и сказал когда пыль малость осела: арт санык бер ягы, говорит! ( «ну и жопа!» тат.)
Кажан хоть и держался невозмутимо, а побледнел, таки маленько. - Расстроился, значит, что задуманное им самовозвышение может не задаться! Но твердый характер его выручил: он первым ринулся к руине посмотреть что да как. А там фантасмагория, братцы вы мои, катавассия со смертельной, не побоюсь этого слова, вакханалией ! – Бревна, тела, стоны... Ну бревна таскать, покалеченных откапывать - это как-то не по господски... Солхат, Кажан и Глаша - ищо пылюка не осела - принялись бродить по руине гетманского дома, - скакать – оп-ля, оп-ля - по всем этим бревнам и другим остаткам былой, так сказать, роскоши. А там все в перемешку, друзья мои! – Тут тебе и обломки польской мебели, и ошметки ковров-гобеленов, и листы от книжек драгоценных, равно как и руки-ноги, естественно не без этого, не без этого.
У подножья скалы шкап - дверца шкапа на ветру –бздынь, бздынь, бздынь! – Нету защитников крепости, нету опасности - вообще, по правде сказать, нету ничего интересного - только пронзительного дня гиперборей дверкой – бздынь, бздынь... – и тихо и грустно как-то. Ну кому грустно, а кому свет в окошке:
- Там, там – из вшивонера колидор до поземелля! - Глаша подскочила, выложила гетманскую тайну. Ну её Солхат, натурально, отпихнул и в шкаф - шмыг! Сделал, значит, всех татарская его морда! Кажан тоже ушлый - мешкать не стал – в шкаф, - оп ля! А за ним и мюриды – в шкаф, в шкаф, шкаф... Все сто мюридов, которые живые остались, мурзу охраняя, все во вшивоньер повскакакали, а последний за ними - сотник Чокалдыр. А Глаша - та не полезла. Повертелась-повертелась, позаглядала-позаглядала за дверку и... не полезла. Осталась, значит. Стоит она там, задумалась. И слышит она сзади голос:
- ЧуднО! Не могу понять - как столько народу в этот чемайдан уместилось? - Оглянулась Глаша – Петро-тиун стоит, сынишку за руку держит. Нормальный вполне мужик - только страсть как волосат и грязный запредельно. Глаша не удивилася и говорит:
- Что Петя, попустило тебя маленько?
- Попустило, - отвечает Петро, - с каждым часом легчает и легчает, слава Богу! Я снова, нормальный как есть, человек делаюсь. Сына, вот, мово, Ваню, отыскал. Нормально! Только с****ывать отсюдова нада, Глафира Дормидонтовна, - с***ывать да побыстрее. – Не таков наш Евстафий Григорич, чтобы еще какую-ни то х**ню напоследок не учинить. Эти шо во вшивоньер сиганули – они уже не жильцы, я так полагаю, – он покивал, утверждаясь в собственных соображениях. - Не не жильцы они!... А там у леса коней ногайских не счесть и добра не-меряно! - Ваня мой едва не надорвался – два ведерка золотых желудей приволок. - Петро мечтательно прижмурился. Айда с нами на Низ – в Олешье, на Довбычку, на Белозерку! Или еще лучше до меня в Мерефу-слободу. На Слобожанщине теперь, с таким-то состоянием, какое нам по воле Господа, - Петро перекрестился, - в руки свалилося, - нам ведь теперь никто ничего! Мы ведь теперь, - с таким-то нашим состоянием - всех раком поставим. - Глаза оборотня сверкнули. - Вы Глафира Дормидонтовна, серденько мое, не серчайте, - да только гетмнаша из вас - как с мово х*я аблакат! Позабудь ты того гетмАна – конец пришел его геманству, да и старый он для тебя был. А я тебя жалеть буду... То что тебя татарин после меня драл, мне без разницы – бо и я сам после гетмана... это... Ну, то есть мы уже после Григориьча, нашего покохалися... – Мне без разницы, кто там до миня – важно, шоб после миня никого! – Он хрипло, с волчьим подвывом запел:

У моёй коханой - ни-ка-во-о-о-о-о!
Вона, вона любить мене од-на-во-о-о-о!
Вона гонить самогонку
Вона рОдить мне мальчонку!–
Сла-
-вно...
- го-о-о!

- Что ж мне с тобой делать, волчара?.. По правде - ты мне волком был милее, а сейчас – молчит мое сердце... – Раздумчиво проговорила Глаша, выслушав оборотнево завывание. – Согласиться тошно, отказаться бздошно... И понесла я, похоже... Только вот ума не приложу: от тебя ли волк позорный, от Григорьича ли, от мурзы ли... И пора уж, а не кровит ни фига - тишина-а-а! - Глаша помяла груди и озабоченно повторила: - Ни фига!... - Тишина! Так-шо пожалуй - и айда... Короче согласная я... - и пошли они все трое - прочь с гиблого места. Уходя, поднял Ваня Сирко с земли обгорелый лист бумаги – красивая бумажечка – в левом углу корона, дудочка, ястреб и буковки забавные – как воробьиные какашечки - все крючечки да точечки - красиво-о... Читать Ваня не знал ни по нашему, ни по какому другому, а потому скомкал он бумажечку заморскую и бросил в разграющийся на месте гетманской усадьбы пламень. Бросил так как по французски не знал, но мы то с тобой, мой читатель по французски с детства, "ля-ля фа-фа" - можно сказать с молоком гуврнантки ! Да-с! Читаем!!! Читаем пока не сгорело! В бумаге той на архаичном французском, с непривычным для нас с Вами, мой читатель отсутствием преглагольных местоимений и всего-навсего двумя падежами, было написано следуещее:

Дорогой друг! Обстоятельства неспокойного времени вынуждают меня оставить Вас, виконт, в весьма непростой ситуации. Я бы не задумываясь разделили с Вами вашу участь, какой бы он не была, но со мной труд моей жизни, - мои драгоценные карты. Слово дворянина – я бы не колеблясь остался с Вами, дорогой виконт, но я солдат и вы меня поймете – приказ для меня превыше личных устремлений! Мои карты должны быть сохранены и доставлены Его Величеству несмотря ни на что. Между тем мои лазутчики собщают о приближении к Таволжанским переправам татарской конницы - они направляются не куда-нибудь, а к Вам на Суру, виконт. Что движет татарами – месть ли за сделанные им Вами в прошлом унижения, или иные причины - сейчас не важно. Ведет их ваш бывший пленник Солхат-мурза, с ним и ваша пассия Глафира. Ея низменная сущность открылась мне сегодня ночью: пока вы держали речь перед своими пейзанами, она – я видел своими глазами, - отдалась больному ликантропиеей тиуну совершенно невообразимым образом – оставаясь запертой в клетке. При этом оборотень оставался снаружи. - Я, впечатленный увидимым, даже сделал набросок, который вы можете увидеть на обратной стороне сего послания. Знайте же -она и мурза могут пытаться использовать Ваше к ней доброе отношение, в то время как...» - Ну и так так далее, мой читатель.
В то время как!.. В то время как многое, многое происходит в свете! Кто-то, к примеру, не замечает, что грудастая малоротая проводница поезда Ясиноватая-Одесса к нему и так, и сяк, и отчаявшись соискать благосклонное внимание Его Благородия, дает себя везде трогать приставленному к Их Благородию соглядатаю.
В то время как! ... В то время как мы мысленно восклицаем: «Эх и угораздило же меня родиться в этой стране с умом и талантом» – и уныло хлебаем дрянной, отдающий корабельной шваброй вагонный чаёк, приставленный к нам филер, нагло греет свои красные лапы у роскошной приднепровской пазухе и лакомится отменным буряковым самогоном.
О сколько пазух, где вполне могли бы согреваться, мои или ваши руки, мой друг, – отпылали, отгорели впустую, не изведав, нашей с Вами нежности, канули в лету не воспетые в присущей нашему поколению утонченной манере имажинистов-акмеистов! Сколько незамеченных нами ласковых рук, ждали случая расстегнуть наши с Вами брюки, мой читатель, да так и не дождались - занялись ерундой: каими-нибудь там чертежами двигателей внутреннего сгорания...
Эх невнимательность наша, невнимательность!.. Сколько же всего прошло - прошло мимо, мимо... Сколько упущенных возможностей уж не вернуть нам никогда, друзья мои, сколько осталось необласканных буфетчиц, проводниц и кандидаток в мастера спорта! Сколько неисполненной службы нам с вами не сослужить, не исполнить. – Ну да ладно - что уж теперь-то...
Ушли они солнцем палимые: Глаша, Петро, маленький Ваня - больше мы с вами, мой читатель, их не увидим. Бог с ними, справятся они, надо полагать. Ум у них трезвый и чуйка есть – наиглавная на свете чуйка - вовремя тикать. Без этой самой чуйки в любые времена человеку - арт санык бер ягы.(жопа.тат.)
А вот как обстоит с чуйкой у остальных персонажей нашей правдивой повести нам с вами, мой читатель, как раз и предстоит узнать. Напоследок...

Натыкаясь друг на друга в кромешной тьме подземного хода Солхат, Кажан и все сто мюридов достигли наконец подземного храма. – Там у корней священного дерева стояли, взявшись за руки Самийла, Семен, Касатка, Агафон – пред ними гетман. - Гетман бросил на вошедших взгляд и властно подняв руку со светильником, остановил их. Его голос зазвучал под сводами тихо – он обращался только к своим боевым товарищам, но и враги слышали каждое его слово:
- Я не знаю, кто из вас мои рОдные дети. Верю - сказавший об этом, не солгал и не впал в заблуждение. И то верно, что все мне родные-близкие. Дам я вам, мои дорогие, последний урок, который может дать всякий родитель своему любезному чаду – урок собственной смерти. С тем и прощайте! – С этими словами короный гетман Евстафий Ружинский опустил светильник на закрепленный в корнях дерева бочоночек с порохом.

....Говорят, что отставший от отряда подранок-Чокалдыр, уже в глубокой старости, в кофейнях Бахчисарая, рассказывал: за мгновенье до взрыва запорожцы, монах-расстрига и шайтан-кызга бросились в колодец, зияющий у корней дерева и там погибли. Он, масляная рожа, брехал по Джанкойским кебабням, что своими глазами видел, видел своими глазами, как обрушилось священное дерево. Что он, хвала Аллаху, отстал и, не успев войти в подземное капище уцелел, увидев драматичный финал вышеописываемых событий. Та тикал он, люди добрые, по колидору и ничего такого невидал – брехло Аксмеджитское! Я убежден, товарисчи, что выжили все, бросившиеся в мрачный змеиный колодец. Знание людей, (я ведь не только медработник, но и заслуженный душелюб и людовед, друзья мои!) подсказывает мне, что враждебно настроенный к Ружинскому ногаец, предсмертную речь гетмана изложил бы примерно так: «Слушайте меня мои дети, слушайте и запоминайте! – Самая большая ошибка моей жизни в том, что я не принял ислам, что не целовал благословенные ичиги солнцеподобного султана Баязета...» ну и так далее. Нет, друзья мои, на самом деле - кроме Чокалдыра конечно же были еще оставшиеся в живых, вырвавшиеся на свет Божий из взорванного Ружинским подземелья. Они то и донесли до потомков подробности этой героической повести, - повести правдивой поучительной и не лишенной, к тому же, некоторых пикантных деталей.