Он умел мыться в биде. Привычка обитателей бедных кварталов. Душа ведь могло и не оказаться поблизости. Но биде - pour toujours! Об этом поведала миру его дочь Шарлотта Генсбур. Теперь ее глуховатый, грустно-торжественный голос, звучащий в наушниках аудио-гида, неотделим для меня от дома на рю Верней, куда мне повезло попасть два дня назад. Как все и предупреждали, запись за полгода вперед. Вечная очередь у входа в дом-музей. В основном стоят немолодые пары. Для них имя Сержа Генсбура - безошибочный пароль в их молодость, долгожданное возвращение в прошлое, наконец, это тот самый Париж, которого больше нигде нет. Только здесь.
Три дни мы провели в поисках любимой тени. Посетили кладбище Монпарнас, где похоронены Серж и Джейн Биркин, побывали на травести шоу в кабаре «Мадам Артур» на пляс Пигаль, где по протекции своего отца он начинал аккомпаниатором, а потом сам стал выступать со своими песенками. Без всякого, надо признать, успеха. Успех ему принесли любящие, талантливые, необыкновенные женщины. Их голоса, как правило, лучше подходили мелодиям, которые он сочинял. А слова, на первый взгляд довольно простые, даже банальные, обретали дополнительный смысл и поэтическую многозначность.
Мы тоже помянули их в эти дни: Брижит Бардо, Режин, Жюльетт Греко, Зизи Жанмер, Мирей Дарк, Катрин Денев… И, конечно, Джейн Биркин. Его муза, лучший, своенравная Галатея, а точнее, убегающая, исчезающая и навеки приговоренная к своему божеству Эхо.
Она незримой тенью сопровождала нас все эти дни. Ее тоненький голос, ее улыбка с расщелиной между передними зубами - верный знак удачливых людей. Наконец, ее смешная соломенная корзинка, вроде той, с которой моя бабушка ходила на Пятницкий рынок, а Джейн, самая звездная фемина Парижа 70-х, - в супершикарные кабаки и клубы.
Это продолжалось довольно долго, пока ее корзина не стала самой дорогой на свете сумкой Birkin Hermes.
И о ней мы тоже не забыли, посетив парижскую мастерскую Maison Barberis, где эти сумки реставрируют, причем с таким вдохновенным тщанием и вдумчивым мастерством, на которые уже, кажется, никто не способен в пресловутой индустрии люкса. Сумки получаются как новые. И даже лучше!
Вообще в истории Биркин и Генсбура больше всего поражает головокружительная, невыносимая легкость, с которой в одном кадре буквально на расстоянии вытянутой руки разместились драма и комикс, чистое творчество и сугубо коммерческие проекты для денег, всеобщее обожание и общественный остракизм, звезда Давида и русские корни…
Пытаться отыскать логику или соблюсти хоть какую-то симметрию в данном случае невозможно. Но из этого хаоса, из этого смешения всех и вся, собственно, и возникли песни, стихи и миф Сержа Генсбура
Особенно остро это чувствуешь, находясь в доме, где все сохранилось так, как было при его жизни. Ты ходишь не по музею с аудиогидом в наушниках, а спускаешься в подвал памяти, где на тебя со всех стен смотрят выцветшие фотографии некогда знаменитых красавиц. Ты дышишь воздухом воспоминаний и пережитых катастроф. В доме темно. Все стены и потолки - черные. Окна укрыты решетками. Надо полагать, от фанатов и воров. Но при жизни Сержа решеток не было. Он бы никогда не смог жить в любом, даже самом безопасном подобии тюрьмы.
Дом на улице Верней был его логовом, притоном, пещерой Алладина, а заодно еще и камерой хранения бесчисленных сокровищ - баночек, коробочек, картинок, флакончиков, детских игрушек… И все эти пожелтевшие вырезки из старых журналов и газет, которые он собирал с превеликим тщанием и любовью. И накрахмаленные рубашки, и белые туфли Repetto на тонкой подошве в любую погоду, и отутюженные голубые джинсы, всегда идеально пригнанные по фигуре. С годами все тяжелеют и набирают ненужный жир. А Серж только худел, став под конец почти невесомым и прозрачным. Аккуратист, чистюля, модник. Как все это сочеталось с его запоями и усугублявшейся страстью к самоуничтожению понять обыденному сознанию невмоготу. Ну вот так и сочеталось!
Кто знает, может быть, этот культ чистоты, как и черные стены дома на улице Верней, служили для него последним укрытием от хаоса и ужаса жизни. «Это дом очень одинокого человека, который совсем не мог жить один», - предупреждает вначале свое аудио-тура Шарлотта. И сразу обращает наше внимание на большой черный агрегат, стоящий в центре гостиной на журнальном столике. Это был старинный многоканальный телефон-факс, к которому Серж кидался первым делом, как только оказывался один. Под номером первым там значилась сама Шарлотта, под вторым - ее мама Джейн, потом подруга Сержа последних лет и мать его сына - Бамбу. Женщины его жизни, разметанный по Парижу любимый гарем, с которым он не уставал возиться, ссориться, мириться, выяснять отношения, выслушивать жалобы, вникать в проблемы, осыпать при случае дорогими подарками.
Он был невероятно щедрым. Всем помогал. Никому не отказывал. Чужим и дальним. Знакомым и незнакомым. Люди это знали, и со всей Франции к нему шли письма. Мольбы с грамматическими и орфографическими ошибками. В основном о деньгах, иногда об автографах. Но чаще всего признания в любви.
Казалось, что вся его жизнь только и состоит из бессонного сочинения песен, безостановочных сигарет Gitanes, литров Пастиса и бесконечных денежных переводов одним, другим, третьим… Шарлотта собрала все эти квитки и чековые книжки. Кажется, она не выбросила ни одного счета, ни одной квитанции. Папа любил порядок в делах и бумагах.
В какой-то момент этот дом станет главным делом ее жизни. Сохранить, сберечь дорогие руины, а вместе с ними удержать исчезающую любимую тень хотя бы вот так, в виде знакомого горбоносого профиля на афишах, сумках, дисках… И опять судьба Генсбура: музейный проект, поначалу не суливший ничего, кроме минуса в своей доходной части, обернулся невиданным успехом. Теперь этот дом на улице Верней - одна из любимейших достопримечательностей Парижа, куда приезжают люди со всего мира просто постоять, пройтись по узкому черному коридору, подняться по скрипучей лестница, подышать горьким воздухом воспоминаний.
«Просьба не закрывать двери» , - скажет мне темнокожая служительница на входе. Жизнь нараспашку, как есть. Без музейных прикрас и осторожных иносказаний. Тут и ванная, в которой они любили плескаться втроем - Джейн, Серж и маленькая Шарлотта. И все его мыла и шампуни, и венецианская хрустальная люстра, и это его знаменитое биде….
А в соседней комнате - большое ложе, застеленное черным покрывалом. Он умер один. Пятый инфаркт. Никому в этот день не позвонил. Ни о чем не попросил. Приехали пожарники, разбили окно и забрались в дом. Но было уже поздно. Потом примчались все его главные женщины.
Как вспоминала Шарлотта, ни говорить, ни плакать ни у кого из них не было сил. Самое страшное, чего они так все боялись, случилось. Пока ждали перевозку, они легли на пол в спальне вокруг его ложа, прижались друг к другу. Так и лежали, молча: мертвый строгий Серж на своем черном ложе и его женщины - прямо у его ног, подобно вдовам какого-нибудь древнего фараона, готовые покинуть этот мир вслед за своим господином.
Но тогда он никого из них с собой не позвал, не забрал. Только маленькую плюшевую обезьянку Манки, любимый талисман, которая сама же Джейн и положила ему в гроб.
…Они воссоединятся на том же Монпарнасском кладбище спустя двадцать два года. Не рядом, но довольно близко. Джейн и Серж… Две самые знаменитые могилы, обозначенные на кладбищенском плане. Он там с родителями. Она со своей несчастной старшей дочерью Кейт, покончившей с собой в 2013 году. На могиле Джейн расцвела последняя осенняя роза. А ее фотокарточка, обернутая в целлофан и фольгу, колебалась от малейшего дуновения ветра. Very Jane Birkin style! Все ненадежно, эфемерно, мимолетно… Не навсегда.
Но когда мы туда пришли, был солнечный, безветренный день. Кто-то из группы вспомнил, что по православному календарю сегодня «родительская суббота». А значит, самое время навещать и вспоминать тех, кого с нами нет, но кто по-прежнему хранит и поддерживает нас в намерении жить дальше… И правда, Париж Сержа Генсбура и Джейн Биркин стоит того.
Serge Gainsbourg & Jane Birkin - Je t aime... moi non plus(Original videoclip, Fontana 1969).mp4