Ну зачем она все это наговорила Манучарову? Приступ безумия? Или приступ маразма? Кто теперь будет разбираться? Никто. И я не буду. Не хочу. Говорить об этом сейчас неловко и стыдно. Но я знал ее другой. Очень грустной, несчастливой, внутренне бесконечно одинокой. Валентина Илларионовна Талызина тогда только похоронила старенькую маму. И каждый день ездила к ней на Ваганьковское. Советовалась со мной, какие цветы лучше посадить. Могила моего отца неподалеку. Место она выхлопотала совсем рядом с Колумбарием. Все очень чинно, достойно. Беломраморный памятник. Вокруг одно начальство. Рядом великий Василий Суриков и братские могилы. Для Валентины Илларионовны это всегда было важно: звания, ордена, машина к подъезду, как принимали, как провожали, какой гонорар... И вся обстановка у нее в квартире в доме на Большой Никитской была как и полагается народной артистке: карельская береза, антиквариат, картины в золоченых рамах, красивые виды из окна. Тихий центр.
Но не было ей там покоя. Какая-то тоска и обида жгли ей душу. На театр, где она прослужила всю жизнь, на бывшего мужа, который от нее ушел давным-давно и, кажется, к тому времени уже умер, на свою единственную дочь Ксюшу, актрису Театра Армии, на молодого зятя, который ее чем-то там не устраивал. Не помню уже чем. Но помню ее ответ на мой вопрос, какие у нее с ним отношения. «Плохие», - сквозь слезы.
Она гениально интонировала. Могла голосом «нарисовать» любой образ, любой портрет. Такое богатство оттенков, такая палитра полутонов и нежных переходов! Сама рассказывала, что когда ее принимали в труппу Театра им. Моссовета, то завтруппой Инна Александровна Данкман объявила: «К нам пришла девочка, некрасивая, непородистая, обыкновенная социальная героиня, с дивным голосом, очень профессиональная»». А Фаина Георгиевна Раневская, увидев ее впервые, якобы воскликнула: «Господи, какая некрасивая!» ВИ тоже это запомнила. И похоже, так и не простила. Во всяком случае она пересказывала, как ее третировала Фуфа (домашнее прозвище Ф. Раневской), с интонациями новобранца, попавшего под серьезную раздачу от старослужащего. А собственно кем она была рядом с великой Раневской, Марецкой, Бирман, Орловой? Она вообще себя ощущала рядом с великими как в клетке с тиграми, готовыми растерзать ее в любой момент. И чтобы выжить, надо обзаводиться своими когтями и клыками, иначе сглотнут и не заметят. Недаром больше всего она гордилась своей ролью Маргариты-людоедочки в детском спектакле «Когда часы пробили полночь». Вот уж где она отрывалась по полной! Всем тогда доказала, что может играть не только комсомолок и некрасивых тихонь, а быть дикой, отважной, безумной. Она и твист выдавала, и дралась, и носилась по сцене, как оглашенная.
Мне Роман Виктюк рассказывал, что Валя была там супер. Они вместе учились в ГИТИСе. Она считала его своим Учителем. «Я же приехала из Омска и была совсем темная. А он меня всюду с собой брал. Пластинки ставил, правильные книжки читать давал, в Консерваторию водил».
ВИ относилась к Виктюку как к старшему брату, которого у нее никогда не было. Считала, что он губит свой режиссерский дар на разную легковесную муть, которую ему подсовывает Тамара Яковлевна Скуй и всякие другие «переводчики» (с отвращением!), а ему надо ставить исключительно русскую классику, Гоголя и Достоевского. И, конечно, с ней, Валентиной Талызиной, выдающейся актрисой. Дальше шел предлинный список ролей, которые она себе облюбовала. От Катерины Ивановны в «Преступлении и наказании» до тетушки Ивана Федоровича Шпоньки. ВИ готова была играть у Виктюка все!
На моей памяти он привлек ее несколько раз: вначале в свой эпохальный спектакль «Уроки музыки» по пьесе Людмилы Петрушевской, где она играла с непрофессионалами. И играла грандиозно страшную тетку, якобы интеллигентку, в расстегнутых сапогах, с этими своими задушевными интонациями советской Эльзы Кох, готовой ради родимых квадратных метров и олуха-сыночка кого угодно придушить своими руками. И тот же нежный голос, и «доброта, ненужный дар моей жестокой жизни».
А много лет спустя она была блестящей Шарлоттой Гейз, матерью Лолиты, в его спектакле по Набокову. «Страстная и одинокая», как она сама себя характеризовала, была воплощением сексуальной необузданности и стародевического ханжества, наивной доверчивости и ненасытности. Бедный Гумберт (Олег Исаев) буквально задыхался и трепетал в ее объятиях. «Паучиха»! Талызина знала про таких женщин все. И была к ним беспощадна. Как, впрочем, и к себе.
С горьким смехом пересказывала историю, как однажды застряла в каком-то Богом забытом городке: то ли на поезд опоздала, то ли разминулась со встречавшей ее машиной киносъемочной группы.
Но местные жители ее узнали и приняли с распростертыми объятиями. «Любимая артистка», «наша дорогая», «как же мы вас любим…» В местной столовой накормили, денег с нее за обед не взяли, какие-то пирожки «на дорожку» всучили. И только под конец одна из женщин, долго и придирчиво на нее глядевшая, скорбно вздохнула: «И все-таки нет, это не Алиса Фрейндлих!».
Ну да, не Фрейндлих! Ни того градуса обожания, ни великих ролей, ни мужа - главного режиссера… Все сама. Почти полвека одна. Только и было что вспомнить и о чем рассказать - про маму и Виктюка. Два человека, которых она любила беззаветно. И еще дочь, конечно! Но о ней она только вздыхала.
Пару раз, когда я пробегал мимо ее дома, видел, что она сидит перед подъездом, похожая разом на всех консьержек мира. Строгая, неприступная, колючая. Передвигаться ей было уже тяжело. Не представляю, как она играла Вассу Железнову. Я побоялся идти смотреть на нее в театр. Впрочем, она и не звала. Сердилась, что спектакль идет редко, причем на Малой сцене, под самой крышей. Какое унижение! Ей по статусу полагается большая сцена. «Загоняют русскую актрису, народную артистку, под самую крышу», - жаловалась она громким поставленным голосом, чтобы все слышали . Весеннее солнце припекало.
- Ты давно не был на Ваганьково? - поинтересовалась она строго.
- Давно.
- И я давно. Но ничего. Еще успею.
