Меня вдруг стукнуло, что в 1952-м году Робер Дуано фотографировал женщину, которую я прекрасно знаю. И тоже фотографировал, только пятьюдесятью годами позже...
Робер Дуано. Мадемуазель д'Ориньи становится графиней д'Аркур, 1952.
Франсуаз д'Ориньи, 2009
Нахлынули воспоминания - я ведь прожил в парижском доме Франсуазы не один год. Не так давно она выпустила автобиографическую книгу "Те дни, которых больше нет". Там много интересных историй и фотографий. Поднял я и свои архивы. Посмотрите на Франсуазу в разные годы ее жизни, послушайте, о чем она рассказывает.
Франсуаза в детстве, предвоенный снимок.
"С падением листьев что-то изменилось в атмосфере того времени, гости были менее веселы, а их смех реже. Серьезные люди в униформе, высокопоставленные офицеры (я помню генерала Валлена) приехали в машинах, управляемых шоферами, проникнутые своей важностью и требовательные к службе. Эхо голосов затихло в прекрасной каменной столовой. За большим столом разговоры казались менее веселыми. Появились коровы, и газоны парка Вилье превратились в пастбища. Сад все больше становился огородом... Чуть позже солдаты пришли устанавливать зенитные батареи вдоль аллеи, бесконечную перспективу которой мы могли видеть из нашей с братом комнаты."
Шато де Вилье, родовое гнездо д'Ориньи
"Когда началась война, героизм моих родителей отразил их характеры, хотя и не объединил их. Во время оккупации Франсуа [отец] делал то, что он считал своим долгом, спокойно, без ненависти, как будто это было само собой разумеющимся. Жилонн [мать], чьи любимые охоты были запрещены, бросилась в Сопротивление, чтобы сражаться, применяя свои знания бесшумного выслеживания, с радостью переходя от звериной дичи к человеческой".
"Жилонн запретила нам смотреть на немцев. В то время в Париже было много немцев; однако указания нашей матери не подлежали обсуждению. Чтобы примирить непримиримое и, идя, не смотреть на тевтонцев, мы шли, опустив головы, направив носы к земле, обозревая лишь нашу обувь... Однажды я подняла глаза и улыбнулась какому-то молодому офицеру. Мать закатила мне такую оплеуху, что искры из глаз посыпались."
"В печальной столице тех дней сюрпризы рождались постоянно. Я помню один особенный. Мы были в метро, среди солдат, которых, я должна была делать вид, что не замечаю. В конце переполненного вагона, отделенный от всех словно невидимым барьером, далекий, облаченный в естественное величие и превосходство, одетый в великолепную мантилью, мечтательный и презрительный, стоял человек удивительной красоты. Внезапно его взгляд упал на нас. Он пересек вагон, расталкивая солдат и гражданских уверенными взмахами руки, чтобы подойти и поклониться Жилонн. Мне он представился очень церемонно, как будто я была важной персоной: "Князь Юсупов..." Это был волшебный момент для меня, но очень короткий. Достигнув нашей станции, этот достойный восхищения принц помог Жилонн спуститься на платформу, проводил ее несколько шагов, поклонился, затем снова вошел в вагон и исчез, поглощенный шумом, черной бездной туннеля и пустотой."
"Мои родители были бойцами сопротивления с самого начала. В октябре 1940 года они вступили в OCM (Гражданскую и военную организацию), которая объединяла офицеров запаса и интеллектуалов и была прикреплена к FFI (Силы свободной Франции) и FTP (коммунисты). Их разведывательная группа отвечала за сокрытие и эвакуацию союзных летчиков, сбитых над регионом... Много-много позже я попросила отца написать об этих исторических годах, но он сказал мне, что никогда этого не сделает: «Это были ужасные годы, я общался с ужасными людьми и творил ужасные вещи». Верно было то, что истинные партизаны, идеалисты и патриоты, были смешаны с торговцами людьми всех видов, а также с предателями и двойными агентами. Шпиономания была острой, часто оправданной, поскольку гестаповцы проникали в каждую сеть. Люди жили в страхе доносов, пыток, депортации и казни. В Вилье были поспешные суды, казни без суда и следствия и тайные захоронения в парке."
Мать Франсуазы награждают Медалью Сопротивления, 1946
"Однажды на охоте Жилонн сказала мне: «Посмотри внимательно, вот дом, в который тебя никогда не пригласят. Он принадлежит д'Аркурам, и они слишком шикарны для тебя».
Младший сын д'Аркуров, Амори, граф по рождению и африканский путешественник по жизни, вернулся той зимой, чтобы провести некоторое время со своими родителями. Он был также охотником и соблазнителем, жадным до завоеваний. Во время семейного обеда, он небрежно спросил, как будто в поисках прекрасного трофея, на каких молодых женщинах в этом году лучше всего жениться. Ему рассказали и обо мне. Он заявил, что на следующий день уезжает в Африку, вернется через два месяца и через четыре будет помолвлен с этой самой Франсуазой д'Ориньи. Все смеялись и хохотали над такой хорошей шуткой."
"Амори уехал, потом вернулся, встретился со мной, делал все, чтобы казаться приятным, добился успеха, пригласил меня пойти с ним в кино, потом на чай, потом на все более романтические встречи, играл на своем обаянии, которое было настоящим... Он рассказывал мне о своей африканской жизни, о «диком белом охотнике, свободном и окруженном опасностями». Я вдыхала аромат приключений, который контрастировал с безвкусицей разговоров порядочных молодых людей, с которыми мне приходилось общаться. Я влюблялась. Вероятно, он тоже был влюблен в меня, когда сделал мне предложение. Что я, конечно, приняла."
"Эльза Скиапарелли сделала для меня что-то очень театральное и очень громоздкое: слои жестких тюлевых пачек, которыми мне пришлось маневрировать, на всех парусах плывя к алтарю и волоча за собой шлейф почти такой же длины, как неф церкви Святого Фомы Аквинского утром 12 марта 1952 года."
Робер Дуано. Франсуаза, графиня д'Аркур. 1952
"Мой тесть мягко, но твердо дал мне понять, что отныне живопись должна быть для меня лишь вспомогательным, благопристойным занятием. Я без колебаний и даже без сожаления приняла эту просьбу и окунулась в новую жизнь, которую мне предложили. Охота отнимала у меня время и энергию, а светская жизнь Парижа того времени отнимала остальное."
На набережной Сены, 1960.
"Однако, несмотря на удовлетворение, которое мое тщеславие находило в городских огнях, в осознании того, что я принадлежу к самому избранному кругу, я предпочитала быть на лошади, в лесу. Я была счастлива надеть сапоги и накидку, сесть на лошадь, вернуться в леса... Я была в прекрасном здравии, могла проехать двести километров, чтобы вовремя прибыть на охотничью встречу, оставаться верхом часами, независимо от погодных условий, вернуться в машину и проехать еще двести километров, чтобы погрузиться в приятную горячую ванну, надеть платье и выглядеть свежей и подтянутой, оценивая предложенный ужин лучше, чем кто-либо за столом, потому что я была голодна, и потом могла танцевать ча-ча-ча, не уставая до первых лучей солнца."
"Я помню восторг от галопа, когда стук копыт отдается эхом в костях, когда земля движется в такт с ритмом, отбивающим биение вашего сердца, когда поводья в вашей легкой, протянутой руке, и у вас есть колоссальная животная сила, которую вы делаете своей. Незабываемое опьянение скоростью, расширение себя, десятикратное увеличение вашей собственной энергии."
Тод Драз. Охотница, 1961
"У меня была фигура модели, и я без усилий влезала в дорогие вечерние платья из коллекций, которые были мне финансово не по карману.
Мы были толпой молодых женщин на параде, чаще всего титулованных, востребованных, даже необходимых, потому что были стратегически нужны для успеха вечера, добавляя великолепия приемам. Одинаково и очень по-разному красивые, мы держали Париж у наших ног."
Светская львица. 1960е
"В те годы мне удалось познакомиться с несколькими важными фигурами, но моя высокомерная и глупая юность заставила меня видеть их недостатки, а иногда даже их нелепость, а не их гениальность. Так, часто сидя рядом с Андре Мальро, я раздражалась, что не могу понять ни слова из того, что он мне говорит. Клод Леви-Стросс, с другой стороны, никогда не открывал рта, презирая утомлять себя ради женщины, лишенной какой-либо "дикой мысли". Генри Киссинджер дожидался конца ужина, чтобы присоединиться к политикам, с которыми собирался переделать мир. Жорж Помпиду был осторожен, чтобы не иметь с соседкой по столу ничего общего, кроме банальных разговоров о литературе или абстрактном искусстве."
Франсуаза. 1960е
"Это был мир граней, смеха и элегантности. Мир, украшенный павлиньими перьями, скрывающими его пороки и подавляющими его добродетели. Мир, который мне посчастливилось знать в то время, когда он еще сиял, и в том возрасте, в котором я тогда была... И все это происходило в местах, частных особняках, резиденциях, которые через несколько десятилетий попадут в руки арабских эмиров, несуразных властителей, пропитанных кровью диктаторов, геноцидных негритянских королей, которые грабили свои собственные народы."
"...[Морально] я была в тупике. Меня спас Анри, мой брат. Однажды, между двумя охотами, я поделилась с ним своими проблемами. Он пожал плечами и сказал, что мне просто нужно снова начать рисовать. Ничто после стольких лет забвения не могло напугать меня больше, чем снова взяться за кисти. Чтобы избежать этой возможности, я попросила его позировать мне, убежденная, что он откажется. Но он согласился. Я нарисовала его портрет, и он объявил его хорошим. Вот так я снова начала рисовать и делать это профессионально. Я быстро получила множество заказов, но я не думаю, что я была обязана этим своему большому таланту - скорее уж моему социальному положению и чудесному снобизму моих заказчиков."
Портрет Анри д'Ориньи, брата Франсуазы
"Реальность ускользала от меня; она должна была бы смотреть мне в лицо, если бы я столько лет не желала, вероятно, из трусости, ничего не видеть... Пробуждение было жестоким. [Муж] Амори приготовил мне неприятный сюрприз. Однажды вечером он пришел домой и сказал, что у него очень большой овердрафт в банке. Он не осмелился рассказать родителям, но предложил продать мою квартиру... К его великому удивлению, да и моему тоже, я взбунтовалась и наотрез отказалась. Мой отец отдал мне эту квартиру в приданое; ее продажа изменила бы стоимость всего его дома, и нанесла бы ему обиду и боль. Я не могла позволить себе предать его таким образом.
Но я, без малейшего сожаления и без малейшего угрызения совести, продала все свои драгоценности. По иному было, когда мне пришлось расстаться с моими двумя лошадьми и особенно с Капитаном, моим красивым чистокровным жеребцом. Я убрала в самый дальний шкаф свою алую накидку, свои темно-синие вельветовые бриджи, свои высокие охотничьи сапоги, свою прекрасную треуголку, которая мне так шла, и свой охотничий рог, в который, хотя он звучал плохо, я с радостью выдувала мои легкие. Я решила перевернуть страницу и никогда больше не садиться на лошадь. Я потеряла возможность вернуться в лес."
"...Я собиралась уходить с ужина, когда ко мне подошел незнакомец, который легко и вежливо переходил от одного человека к другому, вызывая любопытство, интерес и смех. Он держался на расстоянии, как зритель на театральной площадке. Разговор потек и сразу же принял направление, которое меня интриговало и забавляло. В какой-то момент он остановился и спросил меня, где мой муж. Я указала. Он наблюдал за ним издалека, не торопясь, и, повернувшись ко мне, сказал: «Если ты останешься с ним, ты умрешь». И оставил меня там, застывшей на месте, словно парализованной. Эти упавшие слова были как спусковой крючок. Я посмотрела на Амори и вдруг увидела его, объективно, издалека. И что еще хуже, завеса, скрывавшая бесполезность моей жизни, была сорвана, и мне показалось, что я могу умереть от этой бессмысленности. За несколько секунд, с бокалом шампанского в руке, я перешла на другой берег...
В июле 1966 года, на клановых празднованиях тысячелетнего генеалогического юбилея семьи, я в последний раз появилась как графиня д'Аркур."
В мае 1968 года в Париже вспыхнула "студенческая революция".
"...мусорные баки быстро переполнились и мусор скапливался на тротуарах. Булыжники были вырваны, возведены баррикады, как будто для отражения прусского вторжения, кулаки мужественно поднимались против апатичного противника. Демонстранты прогуливались, опьяненные лозунгами, не рискуя ни малейшей опасностью. Молодые буржуа хотели быть народом. Они громко требовали права заниматься сексом с кем угодно, причем со всеобщего одобрения, поскольку отныне запрещать было запрещено. Слезоточивый газ заменил выхлопные газы...
Мне нужно было преодолеть две баррикады, чтобы добраться до дома Кристины. Я ушла, спрятав платье под старым пальто, с косметичкой в руках и с сумкой где была вечеряя пара обуви, непригодная для ходьбы, не говоря уже о том, чтобы убежать в случае необходимости. Все прошло хорошо. После преодоления баррикад мне пришлось пробираться через полицейские заграждения, но внезапно я оказалась в зоне спокойствия, роскоши и сладострастия. В сюрреалистической атмосфере метрдотели в белых перчатках и горничные в соответствующих нарядах занимались поставкой шампанского и птифуров многочисленным гостям. Все было так же, как и в лучшие дни...
Но все пошло не так, когда один из гостей, Эдмон де Ротшильд, заявил, что мы французы очень неправы, что хорошо быть швейцарцем, как он, комфортно и мирно жить в красивом шале, расположенном на зеленом склоне летом и заснеженном зимой, в стране, где воздух настолько чист, что им невозможно дышать горячим головам, смутьянам и перевозбужденным академическим умам. На другом конце стола гость решил принять вызов и заявил: «Вы говорите нам, что вы иностранец. Иностранец, который оказался в стране, переживающей трудные времена, вообще не должен об этом говорить». Наступило молчание, такое плотное, чтобы его можно было резать ножом. Я посмотрела на оратора. Он был не похож ни на кого другого. Его голый, очень красивый череп, отполированный как мрамор, казался работой скульптора, который свел его форму к самому необходимому. Его голова была цельной, с согласованностью, которая связывала все элементы друг с другом, без разрыва, от линии челюсти до лба, от лба до затылка... В этом было что-то магнетическое и строгое.
После ужина я подошла к нему и поздравила с тем, что он нашел в себе смелость сказать вслух то, о чем я трусливо думала про себя. Он посмотрел на меня и сказал: «Так вот куда делась голова Крылатой Ники Самофракийской». Хотя меня и обвинили в получении краденого, я все же продолжила разговор. Он рассказал мне, что он профессор в Жюсье, одном из самых мятежных университетских центров Парижа. Когда я спросила его, как он справился с беспорядками, он ответил: «Очень легко, мадам, я был невозмутим». Глядя на него, я не сомневалась, что это правда."
Это был инженер и математик Жан-Клод Симон, который вскоре стал вторым мужем Франсуазы.
Франсуаза, мадам Симон. Жан-Клод Симон. 1980е
"День за днем наши жизни переплетались неразрывно. С этой почти неожиданной встречи я открыла то, чего еще не испытывала: общие чувства, стремления, желания. Оглядываясь назад, я горжусь этой мощной, тотальной любовью, в которой наши характеры, став взаимодополняющими, были усилены своими различиями, а каждый из нас оставался самим собой, лицом к лицу с другим. Любовь, которая продлилась более тридцати лет."
"Я менялась. Я все больше ценила оригинальность мыслей коллег Жан-Клода, их тонкий анализ многих тем. Я узнавала, что только серьезные люди по-настоящему веселы. В этой среде, будучи «благородной дамой», на меня поначалу смотрели с некоторым подозрением. Потом меня стали воспринимать как аномалию. Если эти господа интриговали меня, то я интриговала их тоже. Но мало-помалу мы поладили друг с другом."
"Однажды Жан-Клод объявил мне, что хочет найти нам дом, где он мог бы спокойно работать в летние месяцы, и где я могла бы спокойно рисовать. Я согласилась, но с одним непременным условием: что дом будет небольшим, с малым числом комнат... Но мы сделали то, что полностью противоречило нашим планам: дом был не маленький, а огромный, с парком территорией почти в тридцать гектаров: Бонас, безумный замок, ожидающий безумцев вроде нас, который еще предстояло восстановить. Здание XVIII века было грандиозным и заброшенным, необитаемым более шестидесяти лет, кинутым на произвол стихий. Плющ полз по стенам. Вода шумно лилась из сломанных желобов. Окна были распахнуты настежь, а заплесневелые ставни болтались на петлях."
"Работа велась в бешеном темпе. В течение двух лет, комната за комнатой, зал за залом, нам приходилось убирать обломки, накладывать пластыри на шрамы времени, чтобы наконец увидеть появление красот, которые мы предвидели. Жилище, наконец, отреставрированное, украшенное, словно для праздника, своими эксгумированными украшениями, оно тянуло свои фасады вверх, прислоняясь к небу."
Шато де Бонас, 1980е
"Я была весьма горда результатом наших усилий и невинно представляла, как буду мирно наслаждаться, впечатлять семью и друзей, почивать на лаврах, жить там как хозяйка, проводить мирные дни, предаваться простым радостям, собирать цветы, составлять букеты, общаться с хорошим провинциальным обществом... Но я не учла изобретательности Жан-Клода. Он сказал мне, что было бы неблагоразумно держать такое место только для нас, и, как он объяснил, научные встречи часто проводятся в местах, неподходящих для обмена мнениями, необходимой концентрации или комфорта участников. А Бонас может стать идеальным центром для проведения академических сессий.
И мы решились. Мы запустили еще одну программу работы, скромную, но необходимую... Международный академический мир тесен, и информация распространяется быстро, без необходимости специальной огласки. Мы довольно скоро стали известными, прежде даже, чем даже добавили все удобства к нашим вариантам размещения."
Франсуаза проводит экскурсию для участников международного семинара в Бонасе. 1988.
Именно в те дни я c ней познакомился. А с мужем Франсуазы, Жан-Клодом Симоном, у нас уже были хорошие научные контакты.
"Вскоре Бонас, потерянный, забытый, стал известен в мире, и он мог сносно разместить сотню человек, обеспечить их ежедневные потребности двадцать четыре часа в сутки в течение недели или двух, предложить им достаточно оборудованные конференц-залы, зоны и места отдыха, подходящие санитарные условия. Мы даже построили дополнительное здание в стиле гасконского рынка, чтобы иметь больше комнат... Так пролетело тридцать лет, с головокружительной скоростью. Наша жизнь в Бонасе не была ни провинциальной, ни сельской, и уж тем более не расслабляющей."
Мадам Симон в Бонасе, 1991
Слева-вверху портрет Жилонн, матери Франсуазы. Справа - одна из ее картин
"Жан-Клод любил приключения, новизну, неожиданности. Его повседневная жизнь больше не давала ему их в достаточном количестве. Он решил уйти из университета, стремясь отойти от мира абстракции, перейти от прикладной математики к ее применению в реальности. Взяв с собой нескольких своих аспирантов, он основал собственную компанию: A2IA (Искусственный интеллект и анализ изображений)."
В 1991 году по приглашению Жан-Клода Симона я стал членом команды A2IA. Многие месяцы я прожил на первом этаже фамильного дома Франсуазы, в крохотной гостевой квартирке, которую она называла Little Russia. Со временем российская часть A2IA разрослась, и квартирку в доме Франсуазы, помнят, конечно, и другие наши люди.
"Россию, как она была сама по себе, неизменная, я полюбила сразу. Я сразу полюбила русских, их равнодушие к суровой реальности, их поэзию, их ярость и их человеческую теплоту, их способность, поддерживаемую водкой, уходить в мечты и воображение, и их такую сильную любовь к Франции."
"В Индии должен был состояться очень важный конгресс. Жан-Клод разделил президентство и руководство со своим индийским коллегой. По числу участников, которые меня знали и которые меня приветствовали, я смогла оценить, в какой степени Бонас за почти три десятилетия оставил свой след в научном мире. Меня окружали как звезду, относились как к «крутой мамочке». Те, кто приезжал в Бонас, рассказывали анекдоты, воспоминали особые моменты, которых было достаточно, чтобы заставить завидовать тех, кто не испытал такой привилегии. Слушая их, мне казалось, что теперь я являюсь частью некой формы иконографии."
Вставлю тут и свой "анекдот". Однажды вечером, мне вздумалось прогуляться по парковой террасе Бонаса, которая обрывалась вниз четырехметровым уступом. Круг света от фонаря совпадал с краем террасы, и я, ничтоже сумняшеся, шагнул в тень. Думаю, лишь количество выпитого арманьяка и терновый куст на склоне спасли меня от серьезных последствий. Все девушки семинара оклеивали меня пластырями и замазывали пудрой синяки на лице. После этого на краю террасы Бонаса появились пластиковые столбики с белыми цепочками.
Жан-Клод и Франсуаза на конференции ICDAR в Бангалоре. 1999
Из Индии оба они вернулись полу-больные. Вскоре, Жан-Клоду пришлось лечь на операцию по удалению желчного пузыря.
"В начале февраля 2000 года Жан-Клод почувствовал себя плохо и его пришлось госпитализировать в кардиологическое отделение. Он поправился и во время моего ежедневного визита сообщил, что врачи его выписывают и что я должна забрать его на следующее утро. Я ушла от него успокоенная и мирно уснула, готовясь к его возвращению. Меня разбудили в три часа ночи из больницы, попросив срочно приехать. Я не успела одеться, как снова зазвонил телефон, и мне сказали, что Жан-Клод только что умер."
"Уход Жан-Клода вызвал разлад в его семье и опасную пустоту в его компании. Определенная паника охватила акционеров A2IA, которые рисковали остаться ни с чем, если инженеры покинут судно, оставшееся без капитана, где их больше ничто не удерживало. Меня позвали, потому что я знала их всех со времен университета, и в надежде, что из уважения они не разойдутся. Я получила роль, которую не оправдывали ни мои интеллектуальные или технические способности, ни мои административные или коммерческие способности."
Однако, Франсуаза отлично справилась. В самое трудное время она постоянно поддерживала нас, старалась сплотить коллектив, участвовала в обсуждениях вопросов руководства и бизнеса. К счастью, бизнес шел успешно и A2IA быстро вышла на самоокупаемость. Но Франсуаза продолжала приходить к нам, мы встречались, чтобы вместе пообедать или просто поговорить.
Франсуаза с моими коллегами у дверей A2IA. 2006
В 2009 году я уже увлекался фотографий. После одного из совместных обедов я уговорил Франсуазу немного попозировать мне на улице для портрета. Ей было тогда уже почти 80, но осанка ее и особенно посадка головы были все такими же величественными, полными грации и достоинства, как и 20 лет назад. Мне кажется, я вполне мог бы повторить фразу Жан-Клода Симона о Нике Самофракийской.
Франсуаза, 2009
1.
2.
"Оглядываясь назад, как я это делаю сейчас, мне кажется, что я прожила несколько жизней, каждая из которых была перерывом в предыдущей, и каждая предлагала мне новое видение реальности вещей, и меня самой. Теперь я подхожу к заключительной фазе моего пребывания на этой земле... Мои волосы седые. Я вступаю в возраст, который будет все более и более неловким. Я отдаляюсь от той, кем я была, и больше не узнаю себя в своем отражении в зеркалах. Но я здесь, охваченная воспоминаниями, в моем последнем и прекрасном доме, где два года назад, почти день в день, я начала писать этот текст."
Франсуаза в доме 10, rue de l'Universite, во время рассказа о своей книге. 2017
Закончу эту запись одной из картин Франсуазы, в чем-то, возможно, биографичной.
Франсуаз д'Ориньи. Аллегория св. Юбера, 1981
Юберу Льежскому было видение во время охоты, после которого он стал священником. Его почитают как покровителя работников леса, егерей, охотников, оптиков, математиков и металлургов. Спортсмены-охотники чтят его как основоположника "этичной охоты".
https://nikolai-endegor.livejournal.com/
