4
Мне снова 10 лет. Передо мной стоит мужчина в белом халате. На улице тепло, апрель, 10-е число. Беззаботно чирикают воробьи, распускается все зеленое и живое. Мужчина кладет руку на мое плечо в знак поддержки, но сообщает совершенно равнодушно:
- Их больше нет.
Эти слова стучат у меня в висках, эти слова застревают в венах, в капиллярах. Острая боль пронзает маленькое сердце, спрятанное под хрупкими детскими костьми. Я стою недвижимо, перестаю видеть, перед глазами – лишь расплывчатые силуэты. Стихает шум машин и скрип детских качелей. Все замирает, и растянутый стук сердца напоминает о том, что я еще жив. Мне кажется, что напрасно. Я медленно, заторможено понимаю, что единственное мое желание – быть там, вместе с мамой, папой и братишкой. Я очень хочу умереть вместе с ними. Я до жути хочу умереть вместе с ними. Я думаю о том, что я виноват. Чертовски виноват в том, что остался в живых, а их уже нет. Я думаю, что хочу умереть. И уже не с ними, а вместо них. Я безмолвно обращаюсь к Богу и прошу его забрать меня, а их вернуть обратно. Я повторяю это трижды. А потом чувствую, как душа отторгается телом. Я понимаю, что забыл дышать.
Резкий вдох, всей грудью. Воздух пробивает образовавшийся вакуум. Мне больно от этого вдоха. Возвращаются звуки, обрушиваются волной, цунами. Шум машин, скрип детских качелей. Я растерянно и очень медленно гляжу по сторонам: мужчина в белом халате давно ушел, и я остался совсем один. Как всегда один. Посреди чуждого мира. Мне кажется, что я умер вместе с мамой, папой и братишкой. Как тошнота, к горлу подкатывает комок ненависти ко всему, что еще живо. И к этим проклятым маленьким клейким сочно-зеленым листочкам.
Я падаю на колени, на мокрый асфальт, колени разбиты в кровь. И запах крови ударяет мне в нос, мне хочется не дышать, но вместо этого я делаю глубокий судорожный вдох, потом еще один, еще, еще. Я проклинаю жизнь и в то же время из последних сил цепляюсь за нее. Мне кажется, что я умер, а вокруг меня вдруг вертится все это, вся эта чертова весна. Как карусель. Без остановок.
- Плакса! – восторженно восклицает детский голосок. Я чувствую, что на меня показывают пальцем. Голосок звонко смеется. Голосок радуется. Голосок счастлив моему горю. Я только теперь замечаю, что по щекам бегут неудержимые ручьи слез, и невыносимо болят глаза. Мне кажется, что как в есенинском стихотворении про собаку я просто выплачу все глаза, и не смогу больше видеть. Они выльются вместе со слезами. Мне становится гадко, и в то же время внезапный приступ жалости к ним и к себе, оставшемуся в одно мгновение круглым сиротой, раздирает мне душу. Я начинаю кричать, чтобы не слышать детского смеха. Я кричу так, что мой крик становится похожим на вой волка.
- Плакса! Плакса! – повторяет детский голосок, смеется, заливается смехом. Я опускаюсь все ниже, словно хочу прижаться к земле, разрыть асфальт и закопать себя, чтобы только не оставаться одному. Меня пронзает страх одиночества. Я хватаюсь за волосы, кричу, рву волосы, кричу, кричу и не могу удержать слезы. Мне кажется, что от них начнется второй всемирный потоп. Мне кажется, что я сам утону в своих слезах. Мои короткие ногти скользят по лицу, оставляя глубокие следы. Я кричу.
- Плакса, плакса! – вторит смеющийся голосок, я впервые чувствую приступ агрессии. Я хочу сжать пальцы на тонкой шейке ребенка. Но у меня нет сил. Мне хватает сил только на то, чтобы успевать дышать между рыданиями и криками. Получается не всегда. Задыхаюсь презрением к себе. В голове стучит: «Почему я жив?! Какое право я имею жить!?». Я задыхаюсь желанием убить и желанием умереть. Я рву короткими ногтями кожу на своем лице. От слез щиплет.
- Плакса! Плакса! – радуется голосок, я опускаюсь ниже к земле. Я хочу прижаться к асфальту, хочу обнять его, потому что понимаю, что больше никто не обнимет меня. Некому больше обнять меня. Некого больше обнять мне. Я хочу немного тепла, я хочу вернуться на пару часов назад, прижаться к маме и сказать, что люблю их с папой, я хочу поиграть с братишкой в его дурацкие любимые кубики. Но я хочу невозможного. Я понимаю, что хочу невозможного, и опускаюсь ниже к земле. Я приоткрываю глаза, наполненные слезами, и вижу лакированные красные туфельки.
- Плакса!!! – ликует смеющийся голосок. Я задыхаюсь от презрения к себе. Задыхаюсь от жгучей ненависти к голоску и лакированным красным туфелькам. Я задыхаюсь. Я хватаю воздух ртом, пытаюсь заглотить, но он ускользает, убегает, спасается от меня, он хочет жить, а я уже не хочу. Я понимаю, что не хочу жить, не хочу. Я пытаюсь схватить за щиколотку ножку в лакированной красной туфельке, но она тоже ускользает. Я издаю истошный вопль, и мне кажется, что меня вывернуло наизнанку, и я лежу на асфальте уже без кожи, внутренностями наружу. Мне становится мерзко, гадко, и жалость раздирает мне душу. Я перестаю дышать. Я намеренно, специально, нарочно перестаю дышать.
- Плакса! Плакса! – провожает меня смеющийся голосок. – Плакса! Плакса! – последнее, что я слышу перед тем, как провалиться в маленькую кому. Последнее, что я слышу, осознавая всю трудность вдоха.