В Тюмень я попала в 1939 году, после окончания Омского театрального училища. Когда я получила диплом, меня вызвали в учебную часть и сказали: «Люся, мы хотели оставить тебя как отличницу в Омске, но Тюмень прислала на тебя запрос. Там будут ставить спектакль «Павлик Морозов» и для этого спектакля им нужна актриса маленького роста». А тут все актрисы были высокие, под два метра ростом, а маленькой актрисы не было. Ну, я подумала, написала маме. Мама ответила: «Поезжай в Тюмень, это город благословенный, в Тюмени я родилась». И ведь она прорицательницей оказалась! Нефть нашли - Тюмень вон как поднялась!

Роль была написана хорошо. Спектакль ставил тюменский режиссёр - Владимир Владимирович Истомин-Костровский - чудесный был человек, талантливый, умница. Он съездил в то место, где убили Павлика Морозова, и написал пьесу «Павлик Морозов». Ну, да об этом позже...

А когда я приехала, то увидела страшную маленькую деревню. Вернее, большую деревню с деревянными тротуарами. Был пасмурный, дождливый день. Когда я шла с вокзала, лошадь с мужиком перегородила мне дорогу, она утонула в грязи по ступицы, жидкая грязь налилась в телегу. Домишки вокруг были какие-то низенькие тёмные. Весь город был залит дождём, меня тоже залило. У меня были коротенькие ботики, я начерпала их полные грязи. Я шла по тротуарам, доски поднимались и хлопали, я шла и боялась, что свалюсь в какую-нибудь яму. Я просто в ужас пришла - куда же я приехала! Что это за Тюмень! Это же не город, это деревня! Боже мой, как меня обманули! Дошла до театра, позвонила, мне открыл сторож, было 4 часа утра. Он спросил: «Тебе чего надо, девчонка?» Я ответила: «Я не девчонка, я - актриса. Я приехала сюда по диплому работать» - «А-а! Так я сейчас позвоню, вызову администратора».

Он позвонил. Тотчас пришёл администратор, высокий крупный мужчина. Он спросил: «Это вы Люся Кузьменко из Омска?» Я говорю: «Да, я» - «Мы вас всё время ждали. Что же вы не позвонили с вокзала? Мы бы вам лошадку прислали. Вы же, смотрите, вся промокли». Я говорю: «Нет, ничего». Потому что мне стыдно: что я могу ещё сказать - слёзы тут разливать?! «А теперь, - говорит, - пойдёмте к директору».

Перешли мы через дорогу, тут жил директор - Календр его фамилия была. Было раннее утро, мы его разбудили. Я сказала: «Здравствуйте! Меня зовут Люда Кузьменко. Я приехала к вам работать. Вы извините меня за такой вид, я попала под дождь». Календр принял меня хорошо, сказал: «Для вас положена квартира. Сейчас наш администратор, Лев Александрович, вас туда отвезёт. А как устроитесь, приходите к нам».

Хозяева, у которых меня поселили, оказались людьми очень хорошими, приняли меня как дочку. Это были подлинные интеллигенты, театралы, они ходили на все спектакли, где я играла. Так началась моя работа в Тюменском театре.

 

Моя театральная судьба началась с роли Лёшки Морозова. Роль была замечательная, весёлая. Она была написана в противовес образу Павлика, которого убивают. Но, если бы вы знали, как она мне далась...

 Дело в том, что я никогда не играла мальчишек. В театральном училище я всегда играла чеховских, островских девушек - таких нежных, умных, талантливых. Со мной в училище ни одной роли мужской не сделали, а тут режиссёр предлагает мне играть мальчишку! Я испугалась, заплакала, говорю: «Что вы, Владимир Владимирович, я же только испорчу вам спектакль и сама опозорюсь! Я же должна, как дебютантка, чувствовать себя на сцене в той роли, в какой меня учили, в какой я играла - нежных, умных драматических девушек; а мальчиков я не играла».

Он говорит: «Да ведь у вас отличный диплом! Вы ещё сами не знаете своих возможностей. А я вот смотрю на вас и вижу, что вы сможете сыграть!» Я ему: «Владимир Владимирович, заберите у меня эту роль!» Прямо на колени упала, плачу - всё бесполезно. И ведь он сделал эту роль, и роль была отличная!

Спектакль начинался с того, что я выбегала на сцену в мальчишеском костюме: старая красноармейская шапка на голове, на ногах огромные, рваные отцовские бахилы, которые уже «разевали рот», заплатанные штанишки, порванные на колене. Я бежала и кричала: «Мамка, мамка, приехал командировочный!» Забегала на сцену и пробегала её по диагонали вдоль и поперёк, сбрасывая на ходу отцовские ботинки, которые становились в разные смешные позы - башмак попадал то на стол, то под стол, то падал в оркестр. Потом я заскакивала на печку. Всё это быстро! Для этого я тренировалась несколько дней, всё снова и снова - чтобы от двери сразу заскочить на печку.

Я заскакивала на печку, задергивала шторку и тут входил командировочный. Он заходил в комнату и смотрел на меня. А я выглядывала из-за шторки. Зал, конечно, покатывался со смеху. Это была хорошая разрядка для такой тяжёлой пьесы, как «Павлик Морозов». Все мои выходы дети ожидали с нетерпением. Потому что знали: вот он сейчас что-нибудь начудит этот Лёшка.

Я выглядывала из-за занавески, такая смешная с волосами растрёпанными, в рваных штанишках. А командировочный садился и говорил: «Ты чего выглядываешь? Тебя как зовут?» А я отвечала из-за занавески: «Лёшка» - «А ну-ка, иди сюда, Лёшка!» - и меня пальцем подманивает. Я подходила, страшно стесняясь при этом. А он смотрел на мои рваные штанишки, и останавливался взглядом на разорванной коленке - и мне становилось так стыдно, что передо мной командировочный, городской, а мне мамка даже не дала целых штанишек! Я брала рубашку и пыталась прикрыть ею голую коленку. И снова зал хохотал!

А в конце спектакля пионерская организация передавала галстук Павлика Лёшке. На меня его торжественно повязывали, играла музыка. Я брала под руки других пионеров и под звуки военного оркестра (он тогда играл в театре) все актёры выходили на сцену и раскланивались.

Сначала я так боялась этой роли, но потом всё поняла - мне объяснил режиссёр. Он мне сказал: «Во-первых, сбрось юбку и ходи в брюках. На все репетиции ходи только в рубашке и брюках. Можешь взять в костюмерной - я напишу записку». Так я и сделала. Началась репетиция. Режиссёр опять: «Как ты села? Так мальчишки не садятся. Пойми, ты сидишь на плетне. Мальчишки так плетень не садятся. Это ты в юбке так сядешь. А раз ты в штанах, то садись как парень. Ты бери из жизни, всё бери из жизни! Вот мальчишки катаются с горки - и ты иди с ними. И наблюдай: как они утирают нос, как они шапку поправляют. Всё примечай, а когда придёшь домой - повтори всё это перед зеркалом». Мне пришлось полностью переучиваться, чтобы играть мальчишку, всё менять - и голос, и смех.

 Зато ребята меня полюбили! После спектакля они всегда провожали меня до самого дома. Тогда дети были неиспорченные, верили во всё. И, когда дедушка убивал в роще Павлика, то все дети вскакивали, бежали к рампе и кричали: «Павлик, не ходи туда, тебя там дедушка зарежет!» Дедушку же играл артист Вершинин из Омска. Как они его ненавидели! Однажды, когда он шёл со спектакля, они закидали его камнями. После этого случая он стал выходить с другой стороны. И ждать, когда разойдутся все ребята. А они ничего не понимали! Они думали, что это настоящий дед, который убил настоящего Павлика. Так они верили!

 

В следующий раз режиссёр решил дать мне роль купеческой девушки. Было это в спектакле «Егор Булычёв». Я играла подругу Шурки, дочки Егора Булычёва. Владимир Владимирович тогда спросил, пою ли я. Я ответила: «Немножко». У меня было, что называется, «комнатное» пение. «Вот и хорошо. Я с тобой в этой роли сделаю песенку, ты будешь петь Вертинского».

Я в ужас пришла. «Вертинский и я! Как я смогу?! Мне же не спеть никогда!» Он говорит: «Сможешь. Я работал в ресторане, где пел Вертинский. Мне нужны были деньги для учёбы в гимназии и ради этого мне приходилось мыть посуду по ночам. Каждое слово, каждый взгляд, каждое движение Вертинского я запомнил на всю жизнь. А с тобой я сделаю песенку «Кокаинеточка». И он, действительно, сделал со мной эту песенку

Сценка начиналась с того, что студентки, подружки этой купеческой дочки, просили её спеть. Тогда я садилась к пианино и начинала. Первый куплет звучал так:

 Что вы плачете здесь, одинокая, бедная деточка,

 кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы

 вашу тонкую шейку сжимает смешная горжеточка

 такая смешная, такая смешная, как вы.

Режиссёр мне разделал паузы - где я замолкала, где задумывалась, где пела с настроением. Потом эта «Кокаинеточка» умирает. И люди стали ходить на спектакль, слушать эту песенку. Стали говорить, что приехала молодая артистка из Омска, что она поёт даже Вертинского и поёт отлично. В газете потом напечатали отличную рецензию.

 

Было это году в 1941. В наш театр пришёл мужчина в военной форме. Он обратился в дирекцию и попросился в штат. Ну, директор посмотрел, что парень такой красивый, стройный, интересный. Да и молва уже шла про этого солдата, что он успешно участвовал в самодеятельности в пехотном училище. Он работал там раньше, а после демобилизации пришёл устраиваться к нам. Звали его Евгений Семёнович Матвеев.

Всё у него было хорошо. Одна была проблема - сильный украинский акцент. Он попал к нам из Киева, где закончил два курса киноинститута и с началом войны был эвакуирован вместе с мамой в Сибирь. Этот акцент очень мешал ему в работе. Однажды режиссёр вызвал меня и сказал: «Люся, ты закончила русское театральное училище. А вот пришёл Матвеев, талантливый молодой человек, но у него что-то с языком - он гэкает, гмэкает - надо бы его поправить. Вот ты этим и займись. Тем более что вы будете играть в одном спектакле - я в той пьесе играла девочку, эвакуированную из Ленинграда, а он солдата, и у нас была совместная сцена. – «Ты, - говорит, - возьми у него роль и подчеркни везде букву «г», чтоб он её выговаривал твёрдо. Прочтите вместе всю роль и позанимаетесь». Вот сейчас разве можно подумать - я и Матвеев!

Мы стали работать над текстом, заниматься. Со временем мы все подружились - Матвеев, я и моя подружка - балерина из эвакуированных. По вечерам мы встречались, пили чай, жарили картошку. Женя приходил к нам каждый вечер. Он приносил нам сахар, я приносила хлеб, моя подружка, Генриетта Волкова, приносила картошку. Так мы в складчину устраивали роскошные пиры. И всё это было весело - шутки, молодость, смех, анекдоты!

С тех пор прошло уже много времени, но несколько лет назад я всё-таки встретилась с Евгением Матвеевым - здесь, в Тюмени. Он приехал представлять какой-то фильм и выступал с ним в кинотеатре «Юбилейный». Я вначале не хотела идти, стеснялась, думаю – старая уже (я уже была на пенсии). Но внучка заставила меня пойти, говорит: «Если ты не пойдёшь, то я сама пойду и скажу, что ты хочешь встретиться, но стесняешься». Тогда я решила: нет, уж лучше я сама.

Доехала я до «Юбилейного», зашла внутрь и растерялась. Думаю: «Боже мой, да он же со мной, наверное, и разговаривать не будет! Он же «народный», у него же сколько чинов. А я кто?!» Но всё же подошла к администратору, спрашиваю: «Как мне попасть к Евгению Матвееву?» Она говорит: «А Вы кто такая?» – «Я актриса. Я вместе с ним работала в нашем театре». Администратор говорит: «Подождите, я сейчас узнаю».

Она открыла какую-то дверь, с кем-то поговорила и ко мне: «Знаете, он у меня закрыт, чтобы к нему не ломились кто попало. Он сказал, что «Всех пропускать не надо. Но, если придут актёр или актриса, которые работали со мной в театре - тех обязательно провести». Администратор мне говорит: «Вот я вас сейчас заведу, но вы ничего не говорите. Матвеев будет сидеть прямо напротив вас, за отдельным столиком. А сбоку, за своим столиком сидят из обкома, горкома, из управления культуры».

Я зашла и молчу, смотрю на Женю. А он на меня смотрит. Администратор ему: «Вот, Евгений Семёнович, привела я женщину - попробуйте отгадать, кто это!» Он так отстранился, прищурился, посмотрел на меня и говорит: «Да это Люся Кузьменко». Я говорю: «Женя, Евгений Семёнович, как ты меня узнал - я уже такая старая?!» А он говорит: «Неважно. Я как режиссёр вспомнил, какая ты была и прикинул на минуточку, какой бы ты стала. Ничего особенного, по тебе можно сказать, что ты была такая. Подошёл, снял с меня пальто, снял шляпу, посадил за стол, обнял, говорит: «Давай, за встречу» и налил коньяк.

Начали мы вспоминать, какие тут были актёры. И он меня спрашивает: «Люся, что случилось с театром? Почему так испортились актёры?» Я говорю: «Ты меня спрашиваешь, а я тебя хотела спросить - что случилось с театром? Я не могу туда ходить! Помнишь, мы играли спектакли, в которых была чистота, где молодёжь была чистая, вроде тургеневской Аси, где героине можно было подражать. А сейчас?! Ни актёров красивых, ни спектаклей содержательных». Я думала, меня партийные секретари остановят, скажут: «Прекратите шельмовать наш театр!». Но они ни слова не говорят, молчат.

И Женя тоже говорит: «Да-да, вот и в Москве то же самое, театр уходит в никуда. Там не играют так, как нас заставляли играть - нервами, душой и темпераментом, а говорят голые слова - слова и больше ничего. Куда подевались все талантливые актёры - поумирали все что ли? Когда я поступал в тюменский театр, то я ахнул - тут были изумительные актёры, мастера! Хотя Тюмень была грязным, захудалым городком. А сейчас даже в Москве не стало хороших актёров».

Когда прощались, он подал мне пальто, шляпу, обнял меня, поцеловал и сказал: «Вот мы с вами поговорили - как будто молодость вспомнили». Я говорю: «Женя, да я же сейчас не поеду на автобусе - я буду на крыльях домой лететь. Потому что ты такой же красивый, такой же джентльмен, ничто тебя не испортило - ни твои чины, ни твои заслуги. Ты народный артист, а всё такой же ласковый и добрый, как и раньше». Он отвечает: «Так оно и должно быть». Так спустя десятилетия судьба вновь свела меня с Евгением Матвеевым.

 

Интересный случай был у нас со спектаклем «Испанцы», по Лермонтову. Моим партнёром там был Толя Шепеленко, красивый актёр, чем-то похож на Лемешева. Он играл испанского юношу Фердинанда, а я девочку, которая его любила, но, которую мачеха выдавала за старого монаха. И у нас там был один смешной эпизод.

Во время сцены, когда сталкиваются я, этот старый монах (его играл актёр Войнаровский, длинный и худой как скелет) и Фердинанд, происходит конфликт и, в конце концов, Фердинанд со словами «не доставайся никому» убивает меня и несёт в комнату матери. Там он кладёт тело у самого края сцены и читает над ним монолог. Потом приходят монахи-иезуиты, хватают его и сжигают на костре. Это всё было здорово сделано, на сцене горел настоящий костёр. А я всё это время лежала мёртвая.

И получилось так, что один из «иезуитов» кирнул. И вот он выходит на сцену и я вижу, что он своими деревянными сандалиями вот-вот наступит на мою руку. А я же мёртвая, мне двигаться нельзя! Я в ужасе, пальцы подбираю, а он всё надвигается. Тут ещё начало капать - дело было весной, снег на крыше растаял и мне на лицо капает! Капля как даст по носу - и брызги в разные стороны. Я глаза приоткрыла, смотрю: у Фердинанда уже губы от смеха трясутся, да я и сама начинаю улыбаться. Об одном думаю: «Скорее бы дали занавес». Кое-как доиграли эту сцену. Кстати, актёр, который кирнул, этот был тот, который играл деда Павлика Морозова. Но на руку он мне всё-таки не наступил.

Это была премьера Толи Шепеленко, он ведь был из самодеятельности. И его так любили девчонки! В тот день в тюменском театре произошла кража портретов - моего и Толиного. Администратор после спектакля пришёл к нам за кулисы и говорит: «Люся, я столько лет работаю в театре, но такого ещё не видел. Ваши фотографии украли в холле прямо со стены. Уж который год я здесь работаю, да и контролёры там сидят, и гардеробщицы. Однако портреты ваши украли».

 

Вы мне не поверите, но актёров я никогда не любила. Даже не то чтобы не любила – просто терпеть не могла. Я и вышла-то замуж не за актёра, а за начальника цеха завода пластмасс. Потому что актёры, они в лицо говорят одно, а за спиной другое. Ещё в театральном училище я стала свидетелем одной сцены, после которой сказала себе: «У меня никогда не будет мужа-актёра, никогда». А было это так.

Всех актёров и учащихся вызвали на какое-то собрание. И рядом со мной сидел актёр, прекрасный актёр, красивый, но уже в возрасте. Рядом с ним жена, тоже актриса, полная женщина, вся затянутая в корсеты. И так получилось, что я сидела между ними и невольно слышала их разговор. А рядом сидела молоденькая девчонка из театрального училища. И я слышу, как жена ему что-то говорит, он берёт её ручки, целует их, говорит: «Какие чудные пирожки ты сегодня сделала! Ну что за прелесть моя жена!» И тут же наклоняется к этой девочке и говорит: «Сегодня встречаемся в другой гостинице». А та совсем девчонка, всего на курс меня старше! Изо всех актёров один Женя был исключением, Женя Матвеев.

 

Это было ещё в Омске, в театральном училище. Мы заканчивали третий курс и должны были играть спектакль по пьесе Островского «Гроза». И у нас был какой-то странный режиссёр: он только окончил ГИТИС и был какой-то странный, не такой как все. Звали его Простов Евгений Александрович. Это был оригинал. Он мог, например, во время репетиции вдруг повернуться к нам спиной.

И была у нас ученица, красавица девочка, полька Виктория. Я её хорошо знала, потому что жили мы все вместе: я, она и ещё одна девочка, еврейка Эсфирь снимали одну комнату на троих. У нас был полный «интернационал»! Вика была просто красавицей - румяная, стройная, как все польки, фигура изумительная, ноги... А бездарность! Мы уже третий курс заканчиваем, а роли ей дают так, на несколько слов - поняли уже, что нет у неё актёрского дарования.

И вот этот режиссёр дал ей в «Грозе» роль сестры мужа Катерины, взрослой девки, у которой есть хахаль, они с ним встречаются, обнимаются. Роль-то он ей дал, а сделать она ничего не может - не получается и всё! Как он с ней ни мучился, как ни старался - всё бесполезно. Тогда он всех нас выгонял, оставался с ней, и говорил: «Ну, пойми же, она темпераментная девка, она живёт полной жизнью, они уже вместе живут, как муж с женой. Ты представляешь, как она его встречает?!» Бедная Вика смотрела на него такими дикими глазами! Он ей опять внушает: «Ну, представь себе, что я - твой Кудряш. Ну, обними меня, обними, как будто я - твой Кудряш». Она не может. Он: «Ну, ты что - актриса или нет?! Что ты так боишься, обними как следует! Ну, не можешь - давай, я тебя обниму».

А он сам длинный, худой, нос как у Мефистофеля, и волосы торчком. А когда он поворачивался к нам спиной, и клал ногу на ногу, то его костистые ноги торчали выше головы, потому что он складывался как циркуль. Одним словом, там не только влюбиться, рядом сидеть было невозможно от смеха! И, знаете, до того он её дообнимал и ей навнушал, как надо любить, что она в него влюбилась! Влюбилась! Причём ей было лет 17, а ему не меньше 40, он женат уже был давно. Да влюбиться-то в него было трудно - до того он страшен. Это только малевали таких чертей, как он. Хотя, конечно, умница - лекции мог читать изумительные, и работал с душой. Спиной он к нам становился для того, чтобы слушать, как мы говорим - от души или фальшивим. Если фальшивили, то он говорил: «Нет-нет, тут вы фальшивите. Всё снова».

Мы всё это время ничего не знали и не подозревали. А открылось всё так. Была обычная ночь, мы все спали. И вдруг раздался дикий крик - это кричала Вика. Мы с Эсфиркой проснулись, включили свет и видим такую картину: Вика стоит на своей постели, глаза горят, вся трясётся - а всё равно красивая. Мы к ней: «Вика, что случилось?!» А она зарыдала и говорит: «Девочки, я ухожу из училища!» Мы ей: «Да ты что, такая красивая и уходишь из театрального, да всё наладится…». Она: «Нет-нет, я не могу остаться. Я люблю Евгения Александровича». И давай реветь, началась истерика. «Я люблю его, а у него жена и я должна уйти». На другой день она подала заявление, а на третий день её уже не было.

И только много лет спустя, уже в Тюмени, мне рассказали, что с ней было дальше. Оказывается, она поступила в медицинский институт, закончила его и стала отличным врачом! Актрисой же она быть не могла - она не понимала, что ей режиссёр объясняет, про какую любовь говорит. А он ей пытался внушить любовь - и ведь внушил!

 

Это была типичная для театральной среды история. Мы ставили спектакль из истории войны 1812 года, и я играла Надежду Дурову, первую русскую кавалерист-девицу. На эту роль нас было двое, я и одна актриса из самодеятельности, моя дублёрша. Звали её тоже Люся, Роганова была фамилия. У неё муж был старик, администратор театра, она специально вышла за него замуж.

Незадолго перед премьерой меня отозвал режиссёр и сказал: «Люся, играть премьеру будете вы». Потому что, во-первых, там белый стих, очень сложная вещь, а у меня он шёл хорошо и, во-вторых, надо было играть полумужскую роль, в мужской одежде, а я уже столько мужчин переиграла, что была в этих брюках как в платье. К тому же у нас в училище был и бой на шпагах, и партерная акробатика, и мне всё это делать было легче, чем кому-нибудь другому. А на премьере - все секретари, всё начальство наше, журналисты. Правда, рецензии на этот спектакль так и не вышло. Считали, что идёт война, а это не спектакль о войне, а так, лёгкая оперетта - пошла девка воевать. Ну, да бог с ней, с рецензией.

Вот с Ржевским у нас была проблема. Это был обаятельнейший актёр и все его любили, но... возраст уже давал о себе знать. Актёры всё смеялись, говорили, что наш с ним дуэт выглядит как растление малолетних, поскольку я смотрелась как его дочь. Но главная загвоздка заключалась в том, что он играл молодого гусара и должен был скакать и прыгать. А у него уже ревматизм! Так все актёры собирались за кулисами, чтобы повеселиться, наблюдая за тем, как он будет садиться и вставать.

И вот на премьере произошёл инцидент - смешной и грустный. Началось-то всё ещё на генеральной репетиции, когда режиссёр объявил, что я буду играть на премьере. Когда Люся Роганова узнала об этом, то закатила такой скандал! Она пошла к своему мужу, вызвала его в раздевалку и била там по лицу, хлестала с обеих сторон и говорила: «Дурак, я за тебя замуж вышла, чтобы ты мне роли давал, а ты?! Почему Люська Кузьменко будет играть на премьере, когда всё начальство будет здесь? И она войдёт в хорошие актёры, а я так и останусь дублёршей?!» Там она разревелась, упала в обморок, её откачивали.

Но самое главное произошло на премьере. Там был такой эпизод, где я в форме русского гусара прокрадывалась в родительский дом, чтобы выкрасть секретные документы у французов, которые там квартировали. И вот я иду по дому, перешагиваю через спящих пьяных французов, поднимаюсь потихоньку по лестнице... и тут на балкон случайно вышел отец. Он, конечно, закричал «доченька». Французы проснулись и один из них как сдёрнет меня с лестницы!

А там, чтобы создать массовку одели в гусарские костюмы всех - рабочих, художников. И вот один из них, художник Петя Видягин, невысокого роста, но такой здоровый, сильный должен был меня как бы скинуть с лестницы. На репетиции-то он делал как надо, осторожно. А на сцене, там же забываешься - он вошёл в раж и сдёрнул меня по-настоящему.

Там шкаф стоял и я пришлась виском прямо на этот шкаф, и сразу потеряла сознание. Что там началось! Меня взяли на руки, унесли за кулисы, вызвали врача, муж прибежал; кровь идёт. Я глаза открыла, смотрю: все надо мной склонились. Я говорю: «Что случилось? Почему я здесь? Я же должна играть!» Мне говорят: «Да тебя Петя Видягин с лестницы сбросил. Надо было осторожно, а он по-настоящему». И вдруг вижу: рядом стоит Люська и уже готовится к выходу, говорит: «Так я доиграю». Я как это услышала, как соскочила! «Нет, - говорю, - продолжаем спектакль». Что было в зале, когда я вышла на сцену с забинтованной головой! Все встали, зааплодировали - и журналисты, и солдатики раненые. Это был успех.

 

Всю войну мы выступали в госпиталях, каждый божий день. Сразу после утренней репетиции идём в госпиталь, костюмы в узелочке. А летом, когда театр ремонтировался, мы ходили по деревням - пешком от деревни к деревне. Ставили разные сценки, я читала «Свадьбу» Твардовского, пела, плясала под гармошку. И насмотрелись же мы там! Мы видели, как женщины пахали буквально на себе, или на какой-нибудь корове комолой, пахали, да сеяли через сито.

И вот однажды мы пришли в очередную деревню и попросили в одной избе: «Вы нас пустите, хозяюшка, отдохнуть». Хозяйка нам картошки отварила (это было такое богатство); мы лежим, отдыхаем. И вдруг заходят женщины в платочках. Зашли и стоят, смотрят, двери раскрыли. Я тут не сдержалась, говорю: «Ну, что это такое, Николай Николаевич (это был начальник нашей агитбригады) даже отдохнуть нельзя. Мы же столько прошли, нам отдохнуть нужно, сил набраться». Он говорит: «Люся, успокойся, не будь грубой», - хороший был человек, душевный, Райсов его фамилия.

Он говорит: «Люся, они не на вас пришли посмотреть, а на нас. Женщины несколько лет не видели мужчин». Я говорю: «Да мы что - куклы что ли?!» Другие тоже начали возмущаться. А одна баба и говорит: «Эх, девки-девки, не видели вы ничего трудного. Вон у вас два мужика целых, оставьте нам хоть одного для расплоду-то!» А у нас, действительно, было два мужчины: Николай Николаевич, да ещё один, который Зощенко, да Маяковского читал. Я обалдела! Для расплоду! Тем более что для меня-то он уже старик был, этот Николай Николаевич, ему уже за 40 лет было. Причём всё это на полном серьёзе - они в деревне юмора вообще не понимали.

Вот такая была жизнь. Потому что у них из мужиков был только один совсем безногий, да один с одной ногой, и они не успевали оплодотворять всю деревню. А бабы-то молодые, им же ребёнка хочется! Вот они и пришли к нам просить... сейчас рассказываю, так мне самой страшно. Это же ужас какой!

 

В начале 1950-х пришлось мне перейти в театр кукол и масок. Во-первых, возраст уже был не тот. А во-вторых, у меня умер муж, и я долго видеть никого не могла. Он вернулся с фронта с больным сердцем и прожил недолго. Сейчас вот, смотрю, умирают мужики, женщины сразу выходят, садятся на лавочку, разговаривают. А я ни с кем говорить не могла. Было у меня двое детей, с ними я и говорила. Никто меня не узнавал, ко мне подходили и не узнавали, потому что я была, как старуха 70-летняя. И играть я не могла - до игры ли мне было? А двоих детей надо было растить.

Вот и пришлось мне идти в театр кукол. У меня было хорошее имя, рецензии на меня были хорошие, и меня взяли. Поначалу трудно было с куклой управляться, но потом ничего, освоилась. Труд там, конечно, каторжный. Куклы тяжёлые, головы у них огромные, внутри механизмы разные, пружинки, верёвочки. За одну верёвочку тянешь - у куклы глаза открываются, за другую - уши хлопают, за третью - грудь поднимается. И всё это время руки подняты, весь спектакль. Там не актёром работаешь, а носильщиком. И всё так непривычно. В драмтеатре, если я выхожу, я сама собой, своё тело ношу, и жест мой. А там - кукла. Села кукла, встала кукла.

Трудно это, труднее, чем в театре драмы. Но всё равно привыкаешь. Хотя многие артисты не выдерживали, даже заболевали - туберкулёзом, например. Потому что в то время кукольные спектакли шли в основном в деревне. В городе кто пойдёт на кукол смотреть? Кое-как всовывали билеты детям или педагогам, которые упрашивали родителей. А в деревне все шли - доярки, механизаторы. Мы ещё такие спектакли привозили – «Иван да Марья», разные сказки русские, где поют, пляшут, на гармошке играют. Там мы только и отрабатывали. Возили с собой раскладушки - гостиниц-то мало было - спали в церквях, а там холодно, мыши по нам бегают - ой, лучше не вспоминать!

Не то что нынче. Тогда ведь у кукольного театра не было своего здания. Потом уже наш директор, Яичников его звали, добился у обкома разрешения, чтобы для детей построили театр. Ездил в Москву, сколько кабинетов там исходил, сколько подношений преподнёс, но своего добился. Москва дала «добро» и тогда начали строить. И мы, старые актёры, приходили на субботники, строили этот театр.

Ну, а потом, когда построили, я уже в возрасте была, дочь у меня родила ребёнка и я ушла на пенсию. Так и прошла моя жизнь, вся жизнь в театре.