Мне сорок.
Мне сорок, меня звали Йоджи Кудо.
Мне сорок, меня звали Йоджи Кудо, я живу в Киото.
Мне сорок, меня звали Йоджи Кудо, я живу в Киото и выращиваю орхидеи.

*****

Мы были глупыми людьми с очень низкими потребностям и пошлым мечтами. Мы хотели славы, жизни, денег и любимого человека под боком. Вот только всего и сразу мы так и не смогли получить. Это как строить замки из кубиков льда.

Мы строим башню из кубиков льда. Как в детской игре – кубик за кубиком, выше и выше, пока, наконец, шаткое строение не начнет рушиться. И поставивший последний кубик – проиграл.

Мы строим башню из слов. Из холодных слов, холодных, как эти кубики льда. Мы прячем наши чувства под маской равнодушия и профессиональной сосредоточенности, и – что уж тут лгать – все мы были чертовски хороши в этом.

Но…

Врать…

Врать все равно тяжело…

Это были странные вечера и ночи. Мы шагали вниз и одновременно взлетали на обтрепавшихся крыльях вверх. Добегали до последней ступеньки и, поскользнувшись, кубарем катились вниз.

Я не знаю, чего хотел от меня рыжий телепат из команды Шварц. Он просто приходил по вечерам в Центральный парк, закуривал эти свои отвратительные дешевые сигареты из ближайшего киоска и, облокотившись на скамейку, считал звезды.

Иногда мы разговаривали. Обо всем. О жизни, вселенной, мертвых и о Кроуфорде.
Пожалуй, последний и являлся главной причиной, из-за которой Шульдих приходил раз в неделю на это место, чтобы смотреть со мной на небо. Я никогда не озвучивал своей догадки вслух. Зачем? Все равно он бы не сказал правды.

Это была наша маленькая тайна.

Я думаю, что несмотря ни на что именно Шульдих стал катализатором того решения, которое я впоследствии принял.

Он редко говорил о себе или о чем-нибудь другом. Он задавал вопросы и смотрел на звезды.

- Ее звали Аска?
- Да
- Если когда-нибудь она вернется, ты сможешь все бросить ради нее, забыть об этом мире, об этих ночах?
-Возможно, но пока мне не везло.
- Тебе ни к чему быть одиноким.
- Да?
- Да, - твердо повторяет он, - ты не можешь винить себя. Это была ее жизнь. Ее выбор. Каждый из нас делает свой выбор. Твоя Аска сделал свой.
- Свобода выбора?
- Да. Ты не виноват в ее смерти. Она погибла из-за своего упрямства и своей глупости.
- Иногда «свобода выбора - это свобода от выбора», Шульдих…
- Да, но иногда надо делать этот самый выбор, чтобы не стоять на том же месте.
-Стоять на месте? Пока я только бегу и никуда не двигаюсь…
- Как и все мы, Кудо. Как и все мы….

Это было интересно читать книги европейских авторов и сыпать в разговорах умными фразами. Маленькое превосходство над другими. И над самим Шульдихом. В одну из редких минут он признался, что пробовал читать классику, но у него не получилось. Только « Унесенные ветром» он и смог осилить. Сказал, что в нас что-то есть от главных героев этой книги. Я спросил с кем оттуда, он сравнивает себя. Он сказал, что с Реттом Батлером. А про меня он ничего не сказал…

- Ты ошибся, Шульдих, я не одинок. У меня есть Вайссы…
- Ну-ну…

Его всегда забавляла эта ситуация. Он знал, что я с Аей из-за того, что я придумал себе такое наказание.

- Я сплю с Кроуфордом.
- Это уже близко… Но кто дарит тебе успокоение, с кем ты забываешь о том, кто ты есть? Кто близок тебе?
-Ты…

Пожалуй, следует признаться…С Шульдхом я тоже иногда спал…. Он называл это благотворительным трахом и никогда не оставался до утра со мной в одной кровати. Где-нибудь в три часа ночи он начинал одеваться, курить и язвить по поводу того: «… какая же ты все-таки шлюха, Кудо…» Такие ночи были редки. Но запоминались как нечто особенное. В комнате стоял сигаретный дым, как в августе после полудня и до самого вечера пекло так, что не хотелось нос высовывать на улицу, и солнечный свет лился в окна расплавленной желтовато-янтарной субстанцией – вязкой, тягучей… омерзительной. Мы шагали против течения. Комары жужжали под самым ухом, и я знал, что страсть, благородная настоящая страсть, пахнет летом и морем.

- Глупо, Кудо… Что он находит в тебе?
- Кроуфорд? Не знаю… Он говорит, что я не глуп, что мы похожи, что у меня особый вкус.
- Какой?
- Жженых карамелек и горького американского кофе.
- Да?

Помню, после этого разговора он впервые поцеловал меня. Грубо, я даже попытался обидеться. Не знаю, зачем он делал это. Эти его глаза, глаза сумасшедшего дьявола, часто преследовали и преследуют до сих пор меня во снах. Он часто смеялся. Хриплым задыхающимся смехом, как у метавшегося в лихорадочном бреду.

С ним действительно было уютно и спокойно. Не правильно…
С Аей было по-другому. Страшно и нервно. Но правильно. Это был мой собственный закон.

С Кроуфордом… Я не знаю… Знаете было бы проще если бы я знал, что он любит меня. Моих чувств в этом случае было мало. Что-то было не так в этих отношениях. Он был со мной дольше, чем другие. И, пожалуй, я виноват в том, что он так не разу не сказал о своих чувствах. Мы четко играли свои роли. Просто два врага, которые после долгого рабочего дня сбрасывают накопившийся адреналин.

Но разговор сейчас не о наших отношениях.
*****

Так вот мне сорок.

Я много думал о поступках Йоджи Кудо. У меня, Ре Ито, было целых пятнадцать лет на это.

О Шульдихе…

Люблю ли я его?

Разумеется, люблю.

Как больной сахарный диабетом любит инсулин.

Он – моя жизнь, вся моя жизнь, ее смысловое наполнение, и я его ненавижу за то, что он…

Зачем всё это?

Я не знаю.

Прошлое кончилась, всё кончилось, мир совершенно другой, он тусклый и серый, как озерная вода, и такой же пресный. Застоявшаяся пустая вода, где не водится настоящей рыбы, одни иллюзии – и память. О да. Память водится на дне этого тухлого озера. Память переливается звучащими, но все равно невидимыми красками. Голоса. Множество голосов. Убитые мною – и те, кто убивал меня. Морок. Холод. Вина.

И никакой надежды на искупление, когда точно знаешь, что не можешь и никогда не сможешь простить самого себя, самому себе. Искупление – не перемещение во времени. Изменить ничего нельзя. Пролитую кровь не загонишь обратно в вены, протравленную душу не заштопаешь солнечным светом – пусть и неистово ярким – хотя у Шульдиха, кажется, получается.

Ну, он сильный.

А я не хочу.

Я хочу вернуться к самому себе, я хочу вернуться к тем, кого больше нет, мне проще и честнее быть на той стороне, чем на этой. Я подзадержался. Мне неуютно, и голоса не оставляют меня. Они тянут, шепчут в самые ушные раковины, как Сирены, они мне не враги, они друзья, союзники, «ты отдохнешь», напевают мне они, «ты отдохнешь».
Знаете у меня свой маленький цветочный магазин, где я продаю исключительно орхидеи. Никто не помнит, что они там значат? Столько лет прошло, что я уже начинаю забывать. Возможно это и ничего. Для меня орхидеи – это хрупкость мгновения и стремление за короткий миг познать весь мир.

Не люблю сакуру… Она все-таки очень мало живет, меньше чем орхидеи. Жаль.

Я знаю на кого я похож. На Скарлетт. Этот чертов авантюризм, что у меня в крови уничтожил во мне ту часть, что отвечала за инстинкт самосохранения. Шульдих однажды признался мне в этом.

Мою жену зовут Аска. И днем я жалею, что так хорошо научился врать, иначе бы давно послал ее к черту и отправился с дочерью куда-нибудь на запад, в сторону Европы. В темноте проще. По крайней мере, я могу себе позволить не контролировать ежесекундно хотя бы выражение лица. Улыбка, улыбка. Нижнюю губу надо расслабить и слегка растянуть лицевую мышцу, но не слишком, как бы зубы не обнажились (иначе оскал получится самый устрашающий). И проследить, чтобы уголки рта не дрожали. И еще не забыть вовремя опустить глаза – в которых нет и намека на улыбку. Я подозреваю, что в них вообще ничего нет. Пустота.

Иногда мы часами ни о чем не разговариваем, увязая в тяжелом и душном, как приближение грозы, молчании, и она то смотрит на меня растерянными и искренне ничего не понимающими глазами, то отводит взгляд, и прикушивает до белизны свою нежную нижнюю губу, и я всякий раз вздрагиваю, так и не решаясь потрогать ее пальцем.

Шульдих иногда звонит. Примерно раз в три месяца, то есть четыре раза в год. Он звонит душными теплыми ночами и кажется, курит в трубку. Мне остается только глупо улыбаться ,. молчать, он тоже молчит. Говорить почти не о чем. Кроме одиночества. Говорить о прошлом нельзя, глупо, бессмысленно, так зачем тогда травить душу, обвинять друг друга или просто искать чего-то там.

****
Это не любовь, нет. Я знаю, что это такое.
Мы оба запутались в паутине долженствования.
Я должен ему, он должен мне.
И мы платим, платим по счетам, отрабатываем бесконечное последнее взыскание друг перед другом.
Он вбил себе в голову, что должен искупить свою вину хотя бы передо мной.
Он никого не спас. Он решил, что спасет меня – того, кого ненавидел, унижал презрением, злился…
Он никого не спас.
Он пытается искупить. Хотя он ни в чем не виноват. Он виноват куда менее чем я. Но я не верю в искупление – а он верит. И я даю ему возможность искупить. Да, Кудо. Да. Ты необходим мне, как воздух, ты спасаешь меня, да, да, конечно.

Я хочу, чтобы он в это верил.

Я ему должен. Это мой самый последний долг на этой земле, черт, как же идиотски звучит.

****

Очнулся я после того финала в больнице. Ночью.

Светила кособокая ущербная луна и ярко горели звезды. Шульдих стоял рядом со мной. Сцена из дешевого дамского романа, который я когда-нибудь попробую прочитать.

- Жив?
- Жив.
- Я хочу, Кудо, чтобы ты жил. Нормальной жизнью. Чтобы у тебя была семья, жена и дети, собака и свой магазин. Он тоже так хотел. Он любил.
- Нет.
- Любил. Иначе, зачем бы он тогда спасал тебя? Он знал, чем все закончится. Ты не выйдешь из больницы, выйдет уже другой человек. Понимаешь?
- А когда-нибудь все снова повторится, да? Виток истории?
- Да…. И возможно тогда все получится правильно. Никто не виноват. Ты только живи. А я буду звонить. У меня еще столько дел. Мы уезжаем в Германию. Будем пытаться жить без Кроуфорда. Знаешь, Наги уже подготовил нам паспорта, а Джей как всегда молчит.
- Останься…
- Нет, теперь это моя команда и мне придется жить для нее. А ты живи для себя.

После этого он ушел.

Он звонит мне четыре раза в год, и я знаю многое о нем. У них там растет новая молодая команда из четырех паранормов детей, которых учат убивать. Четыре паранорма, четыре отголоска прошлого. Сын Наги, сын Фарфарелло, рыжий скептичный сын Шульдиха и, самый старший из них, тот, кто поведет их за собой, темноволосый Оракул. Его Шульдих подобрал в одном из бандитских районов Парижа и вырастил на свой вкус. Когда-нибудь они вернутся в Японию.

История делает свой заключительный виток и возможно наши дети смогут сделать все правильно.

****

Меня зовут Ре Ито.
Мне сорок лет.
У меня есть жена. Аска. И дочь семи лет. У нее светлые волосы и зеленые глаза. Я называю ее Нагиса.
Я вполне счастлив. И я говорю это абсолютно искренне.
****

Меня зовут Йоджи Кудо.
Мне уже пятнадцатый раз исполняется двадцать пять лет.
Сейчас я спущу курок на своем револьвере и прерву этот замкнутый круг.