II. «ТИПОЛОГИЯ»



                                    1. Пословица



                                       а) «Запад»



      На этом можно было бы и успокоиться: пусть каждый, исходя из своих предпочтений, «проголосует» по вопросу о том, каков был путь передачи мотива (по морю или по суху) и в какое время всё это происходило. Но есть одно маленькое обстоятельство, которое, может быть, чревато далеко идущими последствиями. Дело в том, что в греческой литературе есть ещё один контекст, где используется мотив «змеи-верёвки». Это трактат по риторике, озаглавленный «О стиле» и приписываемый (Псевдо-)Деметрию . Там сказано:



«А зачастую забавным бывает и уходящий страх, когда пугаются понапрасну, приняв, например, ремень за змею (tÕn ƒm£nta æj Ôfin) или отверстие земляной печи — за разверзшуюся пропасть».



      К чести А. Френкиана следует сказать, что в своей работе он этот контекст указал. Однако румынский учёный попросту констатировал эту параллель, никак не учитывая её в своих построениях. Пренебрёг ей и его оппонент, Т. Мак-Эвилли. Между тем этот контекст кажется чрезвычайно важным, и вот почему.

      Перед нами трактат именно по риторике, а не по философии (и, возможно, именно из риторического, а не из философского арсенала почерпнул впоследствии св. Иоанн Златоуст мотив «змеи-верёвки»). Поэтому ни о каком «гносеологическом» контексте здесь нет и речи: мотив предстаёт как пример «забавного», т. е. комического. Предельно краткое его изложение в трактате наводит на мысль о том, что имеется в виду нечто общеизвестное: сцена из комедии? байка? «анекдот»? Или, может быть, пословица?

      И такая пословица отыскалась. В сборнике так называемых «эзоповых авторов» в ряду пословиц под № 132 читаем: «Укушенный змеёй пугается и верёвки». Любопытно, что к пословице «прилагается» и толкование, переводящее её в план «социально-политический»:

«Кто от тираннов вред узнал на опыте, /

Тот стороной обходит и могилы их» .

      Кроме того, вспоминается и латинская пословица, приводимая у Петрония: «Змея канат не родит» . Правда, смысл её совсем иной: («Яблочко от яблони недалеко падает»), но строится она, конечно, на том же самом сопоставлении, хотя и по «контрастному» принципу.

      Коль скоро речь зашла о пословицах, можно прекратить разговор о хронологии, смело обратиться к «типологическим» параллелям и поискать нечто подобное где-то «повосточнее».



                                     б) «Восток»



      В Тибете эта пословица была известна очень широко, как показывает её вариант, записанный Ю. Н. Рерихом:

“Однажды меня укусила <букв.: ‘лишила жизни’ (srog-bcad)> чёрная ядовитая змея (dug-sbrul nag-po), и теперь я пугаюсь <даже> пёстрой верёвки (thi-gu khra-khra).

      Известен и ещё один, более «разработанный» её вариант: «Отца ужалила змея (sbrul), а сын испугался пёстрой верёвки (thag pa khra bo)». Есть и поговорка, также записанная Ю. Н. Рерихом: «принять пёструю верёвку (thag khra) за змею (sbrul)», т. е. попросту “сильно испугаться” .

      Конечно, можно было бы предположить, что здесь сказалось буддийское влияние, и в принципе ничего невозможного в таком предположении нет. Но оно опровергается фактами из других языков, на которых буддизм уж никак не сказался.

Так, в собрании пословиц на языке кховар (одном из дардских языков нынешнего Пакистана), опубликованном Г. Буддруссом, под № 10 значится такая пословица: «Человек, укушенный змеёй, пугается, увидев пёструю верёвку».

      Буддрусс называет эту пословицу “очень широко распространённой” (sehr verbreitet) и приводит два её варианта на других языках, также индоевропейских. На языке пушту (пашто): «Человек, укушенный змеёй, боится верёвки» . То же на хинди: «Змеёй укушенный (sзГap-kзaфtзa) верёвки (rassЗi) пугается». Добавим от себя: насколько привычна эта пословица для современного хинди, можно судить хотя бы по тому, что вариант её даётся в «официальной» грамматике этого языка, изданной правительством Индии: «Он принимает верёвку (rassЗi) за змею (sзГap)».

      Тибет — Индия — Пакистан — Афганистан... Продвигаясь всё «западнее», обнаруживаем эту пословицу на Кавказе, т. е. в местах, античному миру неплохо известных. Так, в осетинском фольклоре она не просто бытует, но и разработана в неожиданно широком спектре. Прежде всего, она может представать в самом общем, «формульном» виде:

«Укушенный змеёй (кбл) и пёстрой тряпки (гъолон къимбусй) боится».

Но на этом же примере иллюстрируются и такие качества, как предусмотрительность и осторожность: «Увидишь на земле верёвку (бндн) — думай, что это змея (хелаг)». 

И, наконец, жадность: «Жадный вместо верёвки (бндни) и змею (хелагм) может схватить» . Около десятка пословиц конкретизируют эту последнюю тему на примере не «вообще» жадного, а человека, который недавно отделился от семьи и строит собственный дом, а потому во всём нуждается. Напр.: «Строящий дом и за змею хватается, думая, что это верёвка (бндн)»; «От строящего дом змея в нору прячется» — и т. п.  

      Можно, видимо, смело поручиться, что те или иные варианты этой пословицы бытуют или бытовали и в других языках народов Кавказа. Однако и сказанного уже, кажется, вполне достаточно, чтобы задаться новым вопросом: откуда такое настойчивое и повсеместное отождествление?



                                  2. Эвфемизм



Кажется, ответ на этот вопрос можно найти опять же в Индии. По меньшей мере в двух заговорах из , «Атхарваведы» (АВ) змея названа “зубастой верёвкой” (datvбatЗi rбajjuфh):

 Пусть уйдёт волк дальним путём,

 А также разбойник самым дальним путём,

 Дальним — зубастая верёвка (pбareфna datvбatЗi rбajjuфh).

      Здесь-то мы, кажется, и подходим к самым истокам нашего мотива. Змея названа в АВ “верёвкой” (rбajju-) потому, что её “истинное” название (sбarpa-) опасно и потому табуировано — т. е. его нужно заменить другим словом, эвфемизмом. Явление это дожило до наших дней и распространено повсеместно. В русском языке так возникло, например, слово “медведь” (первичный эвфемизм, заменивший собою древнее общеиндоевропейское название этого зверя). Но и само оно, в свою очередь, стало табуироваться и порождать вторичные эвфемизмы: “хозяин”, “косолапый”, “Михайло Иваныч”, “Генерал Топтыгин” и проч.

      По мнению этнографов, одной из главных причин появления эвфемизмов послужило представление о том, что животные способны понимать человеческий язык. Поэтому, напр., алтайцы на промысле пользовались особым языком, «где звери, а также некоторые предметы охоты, называются условными именами, чаще всего описательными» . Так же вели себя в море охотники-нивхи, «чтобы скрыть от зверей, а особенно от злых морских духов, свои намерения» .

      Способы образования подобных эвфемизмов были различны. В большинстве случаев в их основе лежали тропы языка (метафора, метонимия, синекдоха). Употреблялись и «заимствования из других языков и некоторые другие специфические способы. Так, эвфемизмы в алтайском языке — это исчезающие диалектные слова; “неизвестные” слова в собственно-алтайском диалекте — это в основном заимствования из монгольских языков» .

      Некоторые животные удостоились самых длинных цепочек эвфемизмов. Обычно это животные либо наиболее опасные, либо наиболее ценные в промысловом отношении. К тому же они нередко считались тотемами или предками данного рода, народа и т. д. Так, в тюркских языках (алтайском, якутском, тувинском и проч.) наибольшим разнообразием эвфемизмов отличается название медведя: их около тридцати . Примерно столько же эвфемизмов употреблялось и для замещения названия волка .

      Ничуть не удивительно, что в этот ряд самых «табуированных» существ входит и змея. В цитируемой работе приводится перечень эвфемистических обозначений змеи в различных тюркских языках, насчитывающий около пятнадцати единиц . Между прочим, и само общетюркское «немаркированное» название змеи (jылан), видимо, было некогда эвфемизмом. Оно образовано от глагола ‘ползать’ и означает, таким образом, нечто вроде «ползун» . Впрочем, и русское «змея», восходящее к слову «земля» и означающее нечто вроде «земляной», «ползающий по земле», тоже представляет собою эвфемизм .

      Но вот что важно: в ряду различных эвфемистических обозначений змеи встречаются и такие, которые имеют самое непосредственное отношение к нашей теме. Так, в туркменском языке, где эвфемизмы изредка ещё употребляются, вместо запретного йылан (‘змея’) кое-кто может сказать гайыш (‘ремень’) . Аналогичное явление отмечено и в современном персидском языке, где тоже есть «эвфемизмы суеверия и страха»: «В районах провинции Фарс <...> в ночное время избегают слова mзar ‘змея’, употребляя выражение band-e ыcзah: “колодезная верёвка”» . Кстати говоря, персидское слово band ‘верёвка’ практически тождественно основному осетинскому эвфемизму для змеи: бндн ‘верёвка’.

      В других случаях можно проследить лишь глухие отголоски этого эвфемизма. Так, у бурят при совершении некоторых обрядов шаман надевал особый головной убор (майхабши) — железный венец с рогами, с которого свисали различные подвески с кольцами, пёстрые ленты или “змеи”...» . Нечто подобное отмечено и у алтайцев. У них существовало такое поверье: человек, встретивший спарившихся змей, должен был бросить в них свой пояс (кур). Вернувшись через некоторое время, он забирал этот пояс, который отныне считался уже эрjине (букв. ‘драгоценность’), то есть талисманом, исцеляющим от болезней .

      Если вспомнить о том, что в основе эвфемизмов зачастую лежат языковые тропы, то неудивительно будет обнаружить следы рассматриваемого эвфемизма и в языке поэзии. Так, в двух стихотворениях Бунина змея называется «жгутом»:

“Змея” (1906 г.):

«Где суше лес, где много пёстрых листьев /

И жёлтых мух, там пёстрый жгут — змея».

“Ночная змея” (1912 г.):

«...и под колючей хвоей /

Влачит свой жгут так тихо, что сова, /

Плывя за ней, следит едва-едва /

Шуршанье мхов...».



                                      III. Заключение



      Казалось бы, после всего того, что говорилось во второй части статьи, вопрос о каком бы то ни было заимствовании или влиянии следует окончательно снять с повестки дня. Если отождествление змеи с верёвкой так глубоко коренится в языке и мышлении, если этот эвфемизм и основанная на нём пословица так свободно гуляют по всей Евразии (а может быть, и не только по ней?) — значит, нет никакой нужды ломать голову над возможностью прямых или опосредованных контактов. Можно, привольно откинувшись на спинку стула, со спокойной совестью произнести что-нибудь вроде: «архетип», «инвариант», «мифопоэтическое мышление» и т. п.

      И всё же создаётся впечатление, что изложенный выше материал не противоречит гипотезе о прямом (или косвенном) влиянии. Как было показано, пословица, восходящая в конечном счёте к эвфемизму, действительно существовала везде: и на «Западе», и на «Востоке». Очевидно, она-то и попала в трактат (Псевдо-)Деметрия. Но вот Карнеад — это уже, скорее всего, дело другое. Тщательная философская разработка этого мотива и весь его контекст столь разительно напоминают об индийских примерах, что независимое развитие в данном случае пришлось бы признать прямым чудом. Поэтому именно гипотеза Френкиана представляется всё же самой убедительной.       Так или иначе попав из Индии в Грецию, эта «философема» должна была оказаться грекам близкой и понятной уже потому, что им уже были знакомы и пословица, и эвфемизм. Правда, до сих пор не нашлись индийские тексты, предшествующие эпохе Карнеада и развивающие мотив «змеи-верёвки». Однако этот аргумент a silentio едва ли назовёшь решающим: мало ли что не было записано и передавалось изустно! В Индии это было делом вполне обычным. Так что Френкиан, на мой взгляд, был всё же прав, а «типологическая» часть статьи всего лишь вскрывает генезис этого мотива, не отменяя возможности непосредственной или опосредованной его передачи.



ЛИТЕРАТУРА



Принятые сокращения:



АА: Шанкара, Апарокша-анубхути

АВ: Атхарваведа-самхита

БхГБх: Шанкара, Бхагавадгита-бхашья

ВМ: Вопросы Милинды

ВФ: Вопросы философии, Москва

ВЧ: Шанкара, Вивека-чудамани

ДЛ: Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов

ЕП: Евсевий Кесарийский, Приуготовление к Евангелию

МайУ: Майтри-упанишада

МВ: Мадхьянта-вибханга

МК: Гаудапада, Мандукья-карика

МКБ: Шанкара, Мандукья-карика-бхашья

МНМ: Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. I–II. М., 1994

МУ: Мундака-упанишада

ПО: Секст Эмпирик, Пирронические основоположения

ПрУ: Прашна-упанишада

ПС: Дигнага, Прамана-самуччая

ПУ: Секст Эмпирик, Против учёных

ХВП: Арьядэва, Хаста-вала-пракарана

ШБ: Рамануджа, Шри-бхашья

ШУ: Шветашватара-упанишада

JRAS: Journal of the Royal Asiatic Society, L.

PhEW: Philosophy East-West, Honolulu

PhQ: Philosophical Quarterly, Madras



***

Алтаев С. Эвфемизмы в туркменском языке. Автореф. дисс. канд. филол. наук. Ашхабад, 1955

Андросов В. П. Нагарджуна и его учение. М., 1990

Атхарваведа. Избранное. Пер. Т. Я. Елизаренковой. М., 1995

Берзина С. Я. “Древняя Индия и Африка”. // Древняя Индия: историко-культурные связи. М., 1982

Бонгард-Левин Г. М. “Индия в античной литературе” // Индия 1983. Ежегодник. М., 1985

Бонгард-Левин Г. М., Карпюк С. Г. “Сведения о буддизме в античной и раннехристианской литературе”. // Древняя Индия: историко-культурные связи. М., 1982

Бунин И. А. Собрание сочинений. В 4 т. М., 1988

Галданова Г. Р. Доламаистские верования бурят. Новосибирск, 1987

Деметрий. “О стиле”. Пер. Н. А. Старостиной и О. В. Смыки. // Античные риторики. М., 1978

Васильков Я. В. “О возможности греческого влияния на «Вопросы Милинды»”. // Буддизм: история и культура. М., 1989

Вопросы Милинды (Милинда-паньха). Пер. и комм. А. Я. Парибка. М., 1989

Исаева Н. В. Шанкара и индийская философия. М., 1991

Конзе Э. Буддийская медитация. Благочестивые упражнения. Внимательность. Транс. Мудрость. Пер. Е. Н. Русовой. М., 1993

Левинская О. Л. “О терапевтах и философской традиции рассуждений in utramque partem”. // Mathesis. Из истории античной науки и философии. М., 1991, сс. 176–193

Мялль Л. Э. “Некоторые проблемы возникновения Махаяны”. // Центральная Азия в кушанскую эпоху. Т. II. М., 1975

Осетинские (дигорские) народные изречения. Из собрания Г. А. Дзагурова. М., 1980

Павлович Н. В. Язык образов. Парадигмы образов в русском поэтическом языке. М., 1995

Парибок А. Я. “О смысле примера с колесницей в «Вопросах Милинды»”. // Санскрит и древнеиндийская культура. Т. 2, М., 1979

Парибок А. Я. “Греческая мысль и риторика в «Милинда-паньхе»”. // MOUSEION. Спб., 1997

Пейсиков Л. С. Лексикология современного персидского языка. М., 1975

Потапов Л. П. “Охотничьи поверья и обряды у алтайских турков”. // Культура и письменность Востока. Кн. 5. Баку, 1929, сс. 123–149

Пупышев Б. Н. “О природе самсары: психологический экскурс”. // Буддизм и культурно-психологические традиции народов Востока. Новосибирск, 1990

Рерих Ю. Н. Тибетско-русско-английский словарь с санскритскими параллелями. Вып. 1–11. М., 1983–1993

Сат Ш. Ч. “Табу и эвфемизмы в тувинском языке”. // Советская тюркология, № 5 (1981), сс. 42– 45

Секст Эмпирик. Сочинения. Пер. А. Ф. Лосева и Н. В. Брюлловой-Шаскольской. Т. I–II, М., 1975–1976

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В четырёх томах. Спб, «Азбука», 1996

Упанишады. Кн. I–III. Пер. и комм. А. Я. Сыркина. М., 1991

Шанкара. “Атмабодха”. Пер. А. Я. Сыркина. // Антология мировой философии. Т. 1, ч. 1. М., 1969

Шанкара. “Незаочное постижение” (“Апарокша-анубхути”). Пер. Д. Б. Зильбермана. // ВФ, 1971, № 5

Шохин В. К. Брахманистская философия. Начальный и раннеклассический периоды. М., 1994

ЗAryadeva. “Hasta-vala-prakaraфna”. Ed. and transl. by F. W. Thomas. // JRAS, 1918, pp. 267–310

Conze E. The Prajгnзapзaramitзa Literature. s’Gravenhage, 1960

Edwards M. East-West Passage. L., 1971

Mc Evilley Th. “Pyrrhonism and Mзadhyamika”. // PhEW, vol. 32 (1982), № 1

Frenkian A. M. Scepticismul grec тsi filozofia indiana. Bucureтsti, 1957

Frenkian A. M. “Sextus Empiricus and the Indian Logic”. // PhQ, vol. 30 (1957–1958), pp. 115–126

Kvaerne P. “The great perfection in the tradition of Bonpos”. // Early Ch’an in China and Tibet. Berkeley, 1983, pp. 383–397

Lhalungpa L. & Roerich G. N. A textbook of colloquial Tibetan. Delhi, 1953

Madhyзanta-vibhaзnga. Discourse on Discrimination Between Middle and Extremes Ascribed to Bodhisattva Maitreya and Commented by Vasubandhu and Sthiramati. Transl. from the Sanscrit by Th. Stcherbatsky. M.–L., 1936