4. «Свет с Востока?»
Впервые эта яркая параллель была отмечена лишь сравнительно недавно в работах А. Френкиана . Учитывая широкое употребление этого мотива в рамках индийской традиции в противовес всего двум-трём параллельным местам в греческих текстах, румынский учёный заключил, что пассаж из Секста Эмпирика восходит, в конечном счёте, к Пиррону Элидскому (ок. 365–275 до н. э.), основателю греческого скептицизма, который мог позаимствовать этот пример из бесед с индийскими “гимнософистами”, находясь в Индии с войском Александра Македонского. Гипотеза Френкиана хороша прежде всего тем, что опирается на данные античной традиции. Вот что сообщает по этому поводу Диоген Лаэртский: «Пиррон ... был слушателем Анаксарха, которого сопровождал повсюду, даже при встречах с индийскими гимнософистами. Отсюда, по-видимому, он и вывел свою достойнейшую философию».
Таким образом, по Френкиану, заимствование произошло из Индии в Грецию.
5. «Свет с Запада?»
Однако Френкиану решительно возражал Т. Мак-Эвилли . Он указал на хронологическую несостоятельность этой гипотезы. В самом деле: первое сколько-нибудь релевантное использование нашего примера с индийской стороны засвидетельствовано в буддийских сочинениях (как считал Мак-Эвилли, у Дигнаги, т. е. в V–VI вв. н. э). В настоящей статье этот тезис несколько откорректирован, поскольку этот пример использует Арьядэва. Правда, датировка его жизни, неразрывно связанная с датировкой жизни его учителя Нагарджуны, представляет немалые трудности и продолжает оставаться предметом оживлённых дискуссий . Но важно уже то, что мотив “змеи-верёвки” связывается именно со школой Нагарджуны, деятельность которой разворачивалась, как полагают многие учёные, ок. II–IV веков н. э., т. е., несомненно, до жизни Дигнаги. Но ведь Карнеад (214–129 гг. до н. э.) жил в любом случае за несколько столетий до любого из мадхьямиков! Если предположить, что именно он впервые использовал этот мотив в философском контексте (а хронология подводит именно к такой гипотезе), то приоритет Греции в данном вопросе не вызывает никаких сомнений.
Исходя из этих соображений, Мак-Эвилли выдвинул смелую гипотезу: этот мотив, по его мнению, был заимствован из Греции в Индию. Разумеется, при этом возникает необходимость как-то объяснить, каким образом он вообще мог туда попасть.
Попробуем развить гипотезу Мак-Эвилли, предположив, что подобное заимствование действительно состоялось. Можно ли указать (пусть лишь гадательно) возможные пути и вероятную эпоху этого заимствования?
***
Прежде всего, оно могло состояться в Александрии в период со второй половины I– го в. до н. э. до первой половины I– го в. н. э. Присутствие индийцев в Александрии в то время едва ли подлежит сомнению. В римскую эпоху именно этот порт становится главным центром оживлённой морской торговли с Индией . Началась она ок. 120 г. до н. э., а в начале I– го в. н. э., после “открытия” муссонных ветров, стало возможным “сплавать” в Индию и обратно за один год. Товарооборот при этом был весьма внушителен и приносил громадную прибыль. Пик александрийско-индийской торговли пришёлся на I–II вв. н.э.
Столь интенсивный торговый обмен вряд ли мог обойтись без обмена духовного. Одно из важнейших свидетельств тому — речь Диона Хризостома к александрийцам (Речи, 32. 40), произнесённая ок. 71–75 гг. н. э.: «Я вижу среди вас не только эллинов <...>, но и бактрийцев, скифов, персов и нескольких индов ('Indоn tinaj)...».
Итак, индийцы пришли послушать знаменитого заезжего ритора. Это предполагает, во-первых, знание греческого языка, а во-вторых — интерес к ораторскому искусству и философии. Вероятно, в Александрии уже тогда была небольшая индийская община. Основу этой общины должны были составлять купцы, но не исключено, что такой культурный центр всего Средиземноморья, как Александрия, мог привлечь и индийских философов.
Далее встаёт вопрос о «донорах». Поскольку мотив “змеи-верёвки” дошёл до нас всё же в скептической передаче, обратимся к александрийской скептической школе. В её существовании не усомнились бы даже сами скептики: так, у Диогена Лаэртского (IX. 69) упоминается Гекатей Абдерский, непосредственный ученик Пиррона, живший при дворе Птолемея I. Возможно, он и стал основателем александрийского скепсиса. Сохранилось также имя Евбула Александрийского (ок. 230–100 гг. до н. э.), скептика “в четвёртом поколении”, бывшего учеником Евфранора Селевкийского, ученика знаменитого Тимона Афинского. Однако самой значительной фигурой александрийского скепсиса был Энесидем Кносский (вероятно, I в. до н. э.), плодовитый автор и изощрённый диалектик. Известна его главенствующая роль в реставрации и систематизации пирронизма: по словам Евсевия Кесарийского, именно Энесидем «принялся вновь раздувать огонь этой чепухи» .
Кроме того, Энесидем был связан и с Новой Академией, где как раз имя Карнеада было одним из самых громких. Внимание Энесидема, склонного к систематизаторству (именно ему приписываются знаменитые скептические тропы) и, в отличие от Пиррона или Тимона, вовсе не чуравшегося книжного знания, вполне мог привлечь Карнеадов пример “змеи-верёвки”. Если Энесидем и вправду включил этот пример в арсенал скептической школы, то любознательные индийцы, в свою очередь, вполне могли позаимствовать данный пример либо у самого Энесидема, пользовавшегося громкой славой (он прожил долгую жизнь и мог “дотянуть” до встречи с индийцами), либо у кого-то из его преемников.
Впрочем, даже если Энесидем или другие скептики тут не при чём, остаётся и другая возможность. Александрийское отделение Академии продолжало, в частности, традиции Карнеада, так что заимствование могло произойти, так сказать, из первых рук, и тогда “змея-верёвка” впервые попала к индийцам в “академической” интерпретации.
Из Александрии “змею-верёвку” могли переправить на другой конец торговой оси — на Малабарское побережье Индии, в район Арикамеду. Любопытно, что именно с этим районом некоторые исследователи связывают возникновение учения праджня-парамиты . С одной стороны, оно обнаруживает определённое сходство с положениями греческого скептицизма; с другой стороны, оно легло в основу учения мадхьямики. Таков самый сложный, но всё же возможный путь заимствования, ведущий от Карнеада к мадхьямикам и далее.
***
Однако возможен был и иной путь передачи. Часть исследователей полагает, что учение праджня-парамиты возникло не в Южной, а в Северо-Западной Индии, в области Гандхары и Таксилы, где после похода Александра Македонского возникли греко-бактрийские царства и несколько веков подряд сказывалось греческое влияние .
Влияние это было не слишком сильным и продолжительным, но кое-какие следы оно оставило. Несомненным было оно, напр., в т. н. гандхарской скульптуре (по мнению некоторых учёных, канонический облик Будды сложился на основе греческих изображений Аполлона). Что же касается сферы идей, то ценнейшее свидетельство этого влияния — сочинение «Вопросы Милинды» (ВМ) , недвусмысленно подтверждающее, что греческие философы действительно напрямую общались с индийскими. В ряде работ была проведена оценка масштабов и характера греческого влияния на ВМ . Во-первых, оно не подлежит сомнению; во-вторых, было оно скорее поверхностным и фрагментарным (чем, между прочим, подтверждается тезис, вынесенный в эпиграф к настоящей статье). Возможно, именно в такой культурной среде, где в философских диспутах греки встречались с индийцами, и произошло заимствование мотива “змеи-верёвки”. Впоследствии, укоренившись в буддийской мысли, оно было развито в учении праджня-парамиты и мадхьямики.
***
Возвращаясь к исходной гипотезе Френкиана, согласно которой “змею-верёвку” перенёс в Грецию Пиррон, “подобрав” её в Индии, можно сказать следующее. Хотя она противоречит хронологической “раскладке” имеющихся у нас данных, она остаётся самой простой и убедительной, основываясь на минимальном количестве допущений. Кроме того, позиция Френкиана и других учёных, отстаивающих тезис об индийском происхождении нашего мотива, имеет под собой и другие основания.
Хронология — вещь всё же зыбкая, особенно в Индии. Странное впечатление создаётся, когда греческий “извод” мотива “змеи-верёвки” сравнивается с индийским: восточная версия не просто воплощена в несравненно большем количестве текстов, но и кажется органично укоренённой в мышлении индийцев, использующих её на разные лады и в рамках самых различных духовных течений. Мог ли элемент чужеродный так пышно расцвести на чужой почве, почти полностью исчезнув на своей родной?
Решающий довод в пользу “френкианцев” может быть один: употребление нашего “наглядного примера” в каком-либо индийском тексте, созданном до похода Александра Македонского. Хотя sensu stricto такого случая обнаружить пока не удалось, всё же представляется, что можно обнаружить следы постепенного формирования этого мотива “змеи-верёвки”. Так, намёк на возможный “протомотив” можно усмотреть в «Майтри-упанишаде»:
“Он <т. е. непросветлённый человек> уязвлён предметами восприятия, как огромной змеёй (mahoraga-); ослеплён страстью (rзaga-), словно кромешной тьмой (andhakзara-).”
Немаловажно, что образ змеи уже связывается здесь с проблемой восприятия и соседствует — пусть даже только механически — с темой “тьмы” (andhakзara). Кстати, в этом отрывке видна характерная для упанишад игра словами. Возможно, “огромная змея” (mahoraga: букв. ‘великочревоход’, т. е. “ходящий на животе”) появилась здесь как звуковой намёк на слово “страсть” (rзaga) — недаром же во всех приведённых выше (и более поздних) текстах употреблено другое название змеи: sarpa.