Вынужденное отступление. 3.

«Ложь у меня выступала ярче, нежели у кого другого»

Н. В. Гоголь 

         О странном сочетании ничтожного, в общем-то, человека «Никоши» с художественным гением невероятной силы, как бы с совершенно иной личностью, а точнее сверхличностью, лучше всех высказался Андрей Белый, не устававший этому сочетанию дивиться. Так что повторяться бессмысленно: советую перечесть великолепные страницы «Мастерства Гоголя», пестрящие замечаниями такого рода.

         Мы же здесь говорили о вранье. «Никоше»-человеку «бытовое» враньё было свойственно ровно в той же степени, что и всем обычным смертным. Вспомним хотя бы, как он подвязывал щёку платком, чтобы под предлогом зубной боли не ходить читать лекции, на чтение которых сам же и напросился. Или вот в «Исповеди» «Никоша» пишет о своей первой поездке за границу, состоявшейся в конце июля 1829 г.: «Три дни только я пробыл в чужих краях...»[1]. Между тем известно, что за границей он пробыл в тот раз около двух месяцев и вернулся в Петербург 22 сентября 1829 г.[2]

         Но это всё вещи вполне банальные, ничего не говорящие нам о создателе Поэмы. Ибо его враньё – принципиально иное; оно такого рода, что невольно задумаешься: да враньё ли это?

         Проведённое выше сравнение с «ляпами» у Дюма и Сенкевича было сделано не случайно. Если подходить к Поэме с такими же критериями «когерентности» и непротиворечивости, с которыми мы подходим к «классическому» роману, тогда выяснится, что по части подобных «ляпов» и несообразностей Гоголь без труда заткнёт за пояс не только вышеупомянутых, но и других своих собратьев по перу. Совершенно справедливо замечание В. Н. Топорова:

«...исследования, особенно Андрея Белого, увеличили количество гоголевских “несоответствий”, ляпсусов, ошибок, неточностей до чрезвычайно высокого уровня, что делает вообще желательным подготовку своего рода “грамматики ошибок” Гоголя. Ни один из больших русских писателей даже отдалённо не напоминает в этом же отношении Гоголя (выделено мною – А. К.). Характерный пример гоголевских ляпсусов: приезд Чичикова в губернский город относится к лету (свидетельств тому много, одно из очевидных — описание сада Плюшкина); но уже на следующий день после посещения Плюшкина “не успел он выйти на улицу, размышляя обо всём этом и в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на самом повороте в переулок столкнулся тоже с господином в медведях, крытых коричневым сукном, и в тёплом картузе с ушами”»[3].

         Да ладно бы ещё подобные «ляпы», которые при поверхностном взгляде можно счесть ничего не стоящими мелочами. Однако в иных случаях Гоголя так «заносит», что остаётся только диву даваться, как это вообще возможно. Вот яркий пример. В главе IX Чичиков, возвратившись с бала, размышляет, сидя в креслах:

«Чтоб вас черт побрал всех, кто выдумал эти балы! — говорил он в сердцах. — Ну, чему сдуру обрадовались? В губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы! Эк штука: разрядились в бабьи тряпки! Невидаль, что иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на счет же крестьянских оброков…».

         Ничего себе! Это кто такой радетель за народ, за благосостояние губернии? Такой страстный обличитель дворянской беспутной роскоши? Павел Иванович Чичиков? Вот это новость! «Чуть возьмусь за бутерброд – сразу мысль: а как народ?» Но мы-то привыкли к совсем иным его мыслям о «народе»:

— Мошенник, — отвечал Собакевич. — Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех людей переморил голодом.

— Вправду! — подхватил с участием Чичиков. — И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?

— Как мухи мрут.

— Неужели как мухи! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?

— В пяти верстах.

— В пяти верстах! — воскликнул Чичиков и даже почувствовал небольшое сердечное биение.

         Вот это по-чичиковски. А ведь подобных мест немало можно начесть.

         Но и далее в монологе «После бала» Чичиков не перестаёт нас удивлять:

Нет, право... после всякого бала точно как будто какой грех сделал <sic! – А. К.>; и вспоминать даже о нем не хочется. В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек <sic! – А. К.>. Ну что из него выжмешь, из этого бала? Ну если бы, положим, какой-нибудь писатель вздумал описывать всю эту сцену так, как она есть? Ну и в книге, и там была бы она так же бестолкова, как в натуре. Что она такое: нравственная ли, безнравственная ли? <sic! – А. К.> просто черт знает что такое! Плюнешь, да и книгу потом закроешь».

         Действительно, «чёрт знает что такое». Чичиков, которому претит грех! Чичиков сторонник «твёрдого и опытного» знания! Чичиков читатель нравственных книг! Ей-Богу, складывается такое впечатление, что Гоголь действительно не знает своего героя. Или – не хочет знать?

         У В. М. Шукшина был один рассказик, где простой работяга, сын коего «проходит» в школе «Мёртвые души», вдруг озадачивается вопросом: вот в финале Поэмы несётся «бойкая неугомонная тройка». Ладно. Ну а кто в тройке-той? А? Чичиков! Это соображение простого работягу совершенно подкашивает. Школьный учитель литературы ничего ему «объяснить» не может. Кажется, на этом рассказик и заканчивается.

         Так вот: шукшинский «простой работяга» был совершенно прав, встав в тупик перед неразрешимой проблемой высокохудожественного гоголевского «вранья». Собственно говоря, проблему эту осознавал и сам Гоголь, хотя выражался он куда как более складно, чем «работяга»:

«Я предчувствовал, что все лирические отступления в поэме будут приняты в превратном смысле. Они так неясны, так мало вяжутся с предметами, проходящими перед глазами читателя, так невпопад складу и замашке всего сочинения <NB! – А. К.>, что ввели в заблуждение как противников, так и защитников. […] И поделом мне! Ни в коем случае не следовало выдавать сочинения, которое хотя и выкроено было недурно, но сшито кое-как белыми нитками, подобно платью, приносимому портным только для примерки…»

         («Четыре письма к разным лицам по поводу ”Мёртвых душ”»).