Вынужденное отступление. 2. 

         Конечно, Гоголь – далеко не единственный пример писателя-«ошибальщика». Поскольку же сравнение есть средство познания, возьмём книгу самую что ни на есть хрестоматийную и затасканную: «Трёх мушкетёров» Дюма-père, и попытаемся извлечь некоторый урок из её сравнения с МД.   

         Вспомним: записка кардинала Ришельё, выданная им Миледи и служащая одной из важных орудий интриги, в романе цитируется трижды.

Первый раз – в гл. LXV, где ею завладевает Атос (имя которого вообще-то нужно было бы перевести иначе: АФОН, но это уж совсем особый разговор); там она датирована 3 декабря 1627 г.[1]

Второй раз она воспроизводится в следующей, XLVII гл., где Атос показывает её друзьям; на сей раз она датирована уже 5 декабря 1627 г.[2] 

Наконец, в третий и последний раз она появляется в завершающей, LXVII гл.; там она не только датирована 5 августа 1628 г., но и снабжена уточнением: «В поле перед Ла Рошелью»[3], чего раньше не было!

         Но, раз соврамши, соврёшь неизбежно и два… И как раз Дюма-père убедительно этот тезис подтверждает.

         В главе XLVIII («Дело семейное») Арамис пишет важное послание, адресуя его следующим образом:

         «Мадемуазель Мари Мишон, белошвейке в Туре»[4].  

         А через несколько страниц, на протяжении которых добрый Планше успел сгонять туда-обратно, воспроизводится ответное послание, подписанное так: 

         «Аглая Мишон»[5].

         (Очень любопытно и показательно, что в русском переводе эта обмолвка благоговейно устранена: письмо адресовано просто «Девице Мишон, белошвейке в Туре»[6]. Дело ясное: переводим не то что написано, а то что нужно! Классик не ошибается. Во всяком случае, не должен ошибаться).  

         (А вот современный французский комментатор, Jacques Goimard, имеющий дело с «тем что написано», а не с тем, «что нужно», отмечает сдержанно, но при этом въедливо и беспощадно, что Дюма перепутал здесь имена двух своих прежних «метресок», “maîtresses”: Мари и Аглаи[7]).

         Навскидку вспоминается ещё один подобный пример, вполне сопоставимый со случаем Дюма-père: Генрик Сенкевич, «Огнём и мечом».

         В самом начале романа Ян Скшетуский, «герой-любовник», выступает в звании поручика Иеремии Вишневецкого:

         «Итак все подходили к Скшетускому с квартами, говоря: “Пей же, пане-брате! Выпей и со мною! Да здравствуют вишневичане! Такой молодой, а уже в поручиках <выделено мною – А. К.> у князя”»[8].  

         Затем протекает целый водоворот разнообразных событий, и вот, уже во втором томе, читателю сообщается о новом назначении:

         «…слуга лишь вручил письмо и, ни слова не говоря, вышел, а Скшетуский, прочитав послание, подал его другу.

         – Читай, – сказал он.

         Володыёвский глянул и воскликнул:

         – Назначение в поручики! <выделено мною – А. К.>

         И, обхвативши Скшетуского за шею, расцеловал в обе щеки. Поручик в гусарских хоругвях считался почти высшим военным чином <выделено мною – А. К.>. <…> Скшетуский становился одним из первых офицеров князя воеводы русского»[9].

***

         Здесь предвидятся два возможных «отвода» со стороны проницательных читателей.

         «Отвод» первый: сравнение Дюма-père и Сенкевича с Гоголем некорректно, ибо те писали по главе в газету, чуть не ежедневно, а Гоголь … поступал несколько иначе. Так что им сложнее было помнить все эти мелочи.

         «Отвод» второй: у них просто «промашки», а Гоголь, как я утверждаю, врал сознательно.

         Что ж, не будем забегать вперёд.