Андрей Коваль

     "История в своём начале связана с космологией; более того, история — преемница космологии (её вариант) в определённую эпоху" (Топоров 1973, с. 147). К такому выводу автор приходит, пытаясь дать ответ на вопрос: "что соответствует истории ... в эпохи, когда история не существовала (или будет отсутствовать), поскольку не существовало объекта исторического описания" (с. 110). 

        Т. н. «исторические» сочинения таких обществ, как Древний Египет, Двуречье, Индия или Китай, на деле таковыми не являются, а состоят в основном из «доисторических» элементов, т.е. относящихся к периоду, который можно назвать «космологическим». Эти сочинения — поле битвы между «космологи­чес­ким» и «историческим» принципами (отсюда, напр., чувство «утраты устоев» у библейских пророков и пафос «возвращения к истокам» в «Дао-дэ-цзин»). Неудивительно поэтому, что раннеисто­ри­чес­кие тексты, появляющие­ся около I-го тыс. до н.э., когда широкий круг народов и государств вступил в историческую фазу, сохраняют многие черты своих предшественников —  «космологи­ческих» описаний. Пример тому — повествование в виде ответов на некую серию вопросов типа: Откуду руская земля стала есть? (аналогии у др.-греч. историков, в ирл. сагах, др.-кит. текстах).

       Эта особенность, разделяемая многими традициями, восходит к космогони­чес­кому диалогу типа др.-инд. brahmodya; она отразилась и в др.-греч. слове historia, отсылающем к «разведыванию», «разузнава­нию», «расспраши­ванию» и восходящем к ИЕ *ueid- 'ведать' и 'видеть'.

        «Космологические» (или «космогонические») тексты (напр., RV X.129; др.-егип. миф творения; «Прорицание вёльвы» и «Речи Вафтрудни­ра»; библ. «Книга бытия»; вед. brahmodya; иранск. Vd, Ztspram; рус. «Голубиная книга» и проч.) отражают основные характеристики «космологического» общества. Общая схема «космогонического» повествова­ния  такова: а) описание дотварного Хаоса; б) цепь сотворяемых элементов. Повествование строится как серия ответов на вопросы, вводится операция порождения, наблюдается последовательное нисхождение от «космологи­ческо­го» к «историческо­му». При переходе к «истории» последнее звено космологического ряда увязывается с первым в ряду (ква­зи)историческом. На стыке этих рядов выступает «культурный герой». Обязатель­ный элемент таких повествования — схемы родства (генеалогии). Появляется оппозиция миф/легенда (в последней действуют человеческие существа). Концепция «циклического» времени теряет свою непререкаемость: составляются последовательные хронологи­ческие списки — в Древнем Китае, Египте, у др.-греч. логографов. Др.-инд. квазиисторические Пураны также сохраняют генеалогии (со словом p–rana /букв. 'прежний', 'древний'/ интересно сопоставить рус. старина, термин русских сказителей). Певцы генеалогий назывались pura(na)/vam­sa-vid (ср. этимологию др.-греч. _stor_a). Объём генеалогической памяти, как правило, не превышает семи поколений, но генеалогисты прибегают к сложным системам шифров и сокращений, чтобы «добраться» до первопредка.

       В «исторических» описаниях время и пространство превращаются в рамки, внутри которых разворачива­ется исторический процесс, что было возможно только как следствие десакрализа­ции этих понятий. Складывает­ся четырёхчленная схема протекания любого (в том числе и историческо­го) процесса: рождение-рост-деградация-смерть. Эта схема, восходящая к ИЕ древности, использовалась как в философских (элеаты, мадхъямики), так и в исторических (Сыма Цянь, Геродот, Полибий) текстах. Отмечаются и другие черты, роднящие историю с натурфилософией: это обращение к понятию причин­ности и связь с концепцией взаимообмена первоэлементов (стихий), особенно явственно выступающая у др.-кит. историков. Наиболее решительно выход из круга космологических идей в пространство истории совершается в иудаизме и христианстве (а также в маздеизме и манихействе), где возобладала концепция прогрессивно-развивающего­ся времени, которое в христианстве не только сакрализуется, но и — в перспективе — преодолевается.

       Cправедливо отмечается неумение «западной» истории подойти к «восточным» традициям (Двуречье, Индия и т.д.), которые характеризуются как «(в)неисторические». При этом оказывается, что, напр., испанский эпос «историчнее» французского, др.-исл. героические саги «историч­нее» саг фантастических, а все они вместе «историчнее», чем Mbh или Пураны. Под «историчностью» же понимается соответствие истории как науке о res gestae (человеческих деяниях), которой, впрочем, надлежит измениться, усвоив достижения современ­ной семиотики, методы языкознания, Леви-Строссово разделение на «кумулятив­ную» и «стационарную» истории и т.п., чтобы преодолеть трудности указанного рода. Что ж: можно сказать, что за последнее время история существенно изменилась, но эти изменения, возникшие внутри «западной» традиции во многом благодаря семиотичес­ким методам, едва ли могут быть успешно применены ко «(в)неисториче­ским» обществам. Возможно, истории придётся примириться с тем, что огромный ряд фактов и явлений никогда не будет ей «по зубам». Весьма показательны в этом отношении незатихающие дебаты вокруг датировки нирваны Будды, долгое время считавшейся первой надёжной датой в истории Древней Индии. Недавние исследования H. Bechert’а показали всю зыбкость принятых прежде датировок и привели к появлению привычного для индологов «разброса» в 300-400 лет. Может быть, обращение к стихии «(в)неисторического», объемлющей историю, "как океан объемлет шар земной", необходимо истории, чтобы осознать свои пределы, свой конец.