АНДРЕЙ КОВАЛЬ

Октавио зовёт меня с собой в Испанию, и я, конечно, соглашаюсь. Мы оказываемся на окраине города, застроенной стандартными девятиэтажками; автобусная остановка, киоск с пивом... Здесь начинается лес, лиственный и без подлеска. Начало лета, прекрасный солнечный нежаркий денёк. В нашей компании, кроме Октавио и меня, ещё несколько человек, включая отца Опелю. Говорим по-русски. После недолгого перехода (не больше 500 м) приближаемся к довольно просторному одноэтажному строению, вытянутому в длину: такие «корпуса» бывают на базах отдыха, в пионерских лагерях и санаториях. Здание совершенно безлюдно, двери заколочены или заперты. Заходим внутрь с торца и попадаем сначала в небольшую кухню, затем — в комнату с койками. Здесь будем жить. Располагаемся, разбираем вещи.
Выхожу в коридор, ведущий в глубь здания. Чувствуется давнишнее безлюдье, давящая тишина.
Затем появляется группка молодых людей: четыре девицы и парень с чёрной бородкой. Они привязывают коней у торца нашего дома и удаляются, не обмолвившись почти ни единым словом. Кони великолепные, породистые, горячие; не без некоторой опаски думаю о том, что мне придётся на них ездить. И вдруг меня осеняет: это же баскские террористы! Значит, здесь их учебная база — но что же делаем тут мы?
Дело принимает совсем иной оборот. Я начинаю прислушиваться к разговорам, которые ведут мои спутники, пытаясь понять, какова моя будет роль в предстоящем непонятном и явно опасном предприятии.
На развилке грунтовой дороги, на открытом месте, стоят упомянутые четыре девицы (они в джинсах и маечках), переговариваясь между собой на непонятном языке. Надо думать, по-баскски. На меня не обращают ни малейшего внимания.
Иду прогуляться в лес. Начинаются овражки, ручейки — примерно как у нас в Истре. Но лес по большей части лиственный. Подхожу к поляне, где стоит дом наподобие нашего, только поменьше. Возле открытого окна сидит парень-баск с кружкой чая или кофе, переговариваясь с девицами, находящимися в глубине дома. Некоторое время смотрю на них, потом возвращаюсь в наш «корпус».
Разговоры по-прежнему самые обыденные, но я всё стараюсь уловить в них какой-то скрытый смысл. Мне кажется, от меня что-то скрывают, о чём-то умалчивают. Чем бы заняться? «Поколи дрова», — говорит Октавио. (Нет, не «поколи», а какой-то другой глагол, ошибочный и смешной). Я с охотой и облегчением выхожу в кухню. Груда чурок, топор (не отечественный, а с длинным закруглённым лезвием, похожий на критский лабрис, и с длинной ручкой) и столь же длинный изящный клин.
Мы с отцом Опелей возвращаемся из лесу на «базу». Солнце пробивается сквозь листву, лес редкий, идти легко. Опеля как-то всё ближе и ближе склоняется ко мне, гаденько улыбается и спрашивает со своим польским акцентом, понравился ли мне торт. Пожимаю плечами: дескать, вполне съедобно. «Но ведь это же торт ...!» (забыл название) — многозначительно и гнусно-ласково почти шепчет он почти мне в ухо. Я судорожно размышляю: сразу дать по харе или подождать ещё немного?