Сейчас, когда я смотрю на черные волны, которые беспокойное море гонит к берегу, мне кажется, что все случившееся – всего лишь сон, странный сон, который приснившись однажды, навсегда врезается в память и остается с тобой до конца твоих дней.

Еще я думаю о том, что ты никогда не узнаешь ни моего имени, ни моего возраста. Не узнаешь моих привычек и слабостей. Не узнаешь, о чем я мечтаю перед сном, что я люблю больше всего на свете, а что ненавижу, на что я способна, а чего не сделаю никогда и ни за что. Ничего этого ты уже никогда не узнаешь. Почему? Потому что в тот день, день, когда все началось, ты сделал то, чего не должен был делать никогда и ни за что…

------------------------------------------------------

В тот тоскливый ноябрьский день дул колючий порывистый ветер. Темные тучи клубились над морем. Вот-вот должен был пойти снег. Изнемогая от скуки, я решила прогуляться по морскому берегу. В моей груди теплилась надежда найти что-нибудь из тех редких, но подчас удивительных даров, коими порою балует нас море. В последний раз, например, мне повезло найти башмак с серебряной пряжкой (вот она, украшает мой пояс), а до этого – странную книгу, начало у которой – вот потеха! – в конце, а конец – в начале, страницы которой были испещрены невиданными знаками. Я и раньше слыхала, что на другом краю света есть страна, где книги пишут задом наперед, но думала, что это наглые враки, теперь убедилась: нет, не враки.

Я долго бродила вдоль кромки прибоя, внимательно вглядываясь во все, что попадалось на моем пути, но увы, ничего кроме обломков кораблей и лодок, веток да кое-какого рванья мне найти не удалось. С чувством легкой досады я вернулась в дом, разделась, переобулась и уже собиралась растопить очаг, как вдруг в груди ни с того, ни с сего шевельнулось чувство тревоги. Я насторожилась. Я прикрыла глаза. Я спросила свое сердце: что это? И сердце ответило: незваный гость. Красивый, как бог и опасный, как преисподняя. Берегись!

Я вышла из дому. Ноги мои ноги, ну-ка дайте ответ: с какой стороны ждать гостя? Я закрыла глаза и стала вращаться вокруг своей оси. Круг… еще один… и еще… но вот ноги мои прирастают к земле, словно стволы деревьев – ни шагу в сторону. Я открыла глаза и устремила взор к самому горизонту. Ты придешь оттуда. Ты уже близко. Я знаю. Я чувствую. Глупая чайка взмыла в небо с острого камня. А вот и гость. Всадник.

Это был ты. В руках ты сжимал копье, на самом конце которого трепетала на ветру орифламма белого цвета. Белый… цвет невинности. Цвет чистоты. Цвет легких облаков. Цвет снега. Цвет свадебного платья. Цвет молчания. В твоих руках было копье, на самом конце которого трепетала на ветру орифламма белого цвета. Что это? Знак? Добрый ли?

Свою жизнь он посвятил борьбе за веру Христа. Приняв участие не то в двух, не то в трех крестовых походах, и отправив на небеса не одну сотню еретиков, мавров и колдунов всех мастей, он возвращается в стены родного замка живой и невредимый. Только голова - почти седая, это в сорок-то лет, а некогда горевшие огнем истовой веры глаза стали спокойными и как будто уставшими…

Не зная, что от тебя ожидать, я решила понаблюдать за тобой. Когда ты вошел в мое жилище, я делала то, что сделала бы на моем месте всякая порядочная ведьма – тихонько сидела в уголке и отводила тебе глаза. Ты постучал, но не дождавшись моего «войдите», осторожно открыл дверь. Вошел. Распрямился. Ты оказался даже красивее, чем я ожидала. Слишком красив. Слишком статен. Высокий. Темноволосый. Аккуратная бородка. Закаленное непогодой и трудностями лицо. Ты не из тех, кто, унаследовав фамильный титул, натягивает доспехи и строит из себя героя. Ты настоящий. Тертый калач. Воин. Рыцарь.

Ты извлек из сумы огарок свечи, затеплил от уголька в очаге и стал осматривать мое скромное жилище. Словно искал что-то. Вглядывался. Щурился. Не то… не то… опять не то… когда же взор твой упал на полку с человеческим черепом, ты странно хмыкнул. Хм! Говорят, ведьмы умеют читать в сердцах людей – это чистая правда. Но когда сердце твое замирает от любовного томления… какое уж там? Сейчас я понимаю, что значило твое «хм», но тогда… я словно ослепла, сделалась глупой и доверчивой.

Как я уже сказала, все это время я сидела в темном уголке, тихо наблюдая за тобой. Но ты не видел меня. Из всех колдовских трюков этот - мой любимый. Знал бы ты, как это будоражит – находиться у человека прямо перед глазами и ждать, когда он посмотрит сквозь тебя. Посмотрит, но ничегошеньки не увидит, словно ты – пустое место: воздух или туман, или ночная мгла. В такие мгновения сердце мое радостно екает, а в ногах появляется щекочущая слабость.

Ты вышел. А я еще долго, сидела неподвижно, словно кукла, в темном углу. Нет, я не боялась, что ты вернешься, но мне хотелось как можно дольше наслаждаться возникшим в душе чувством. В груди у меня вместо сердца была трепещущая в силках птичка. Сойка или воробей. Мое истосковавшееся по приключениям сердечко билось бойко и горячо - от опасности, от предвкушения чего-то нового, чего-то, захватывающего дух. Я боялась спугнуть это сладостное ощущение, оно ведь как бабочка или мотылек – чуть шевельнешься и вон он, мельтешит вдалеке. Волнующее ожидание.

Я наслаждалась мыслью о возможности, о том, что может случиться между нами – между мной, недурной и не старой еще женщиной и тобой, красивым и мужественным господином, ведь когда мужчина и женщина оказываются в одном месте, в одно время, между ними может случиться всякое. И если кто-то думает, что ведьма – не женщина и любовное томление ей не ведомо, то он глубоко заблуждается: ничто людское мне не чуждо и любовную тоску я испытываю, как и любое другое, наделенное чутким сердцем существо. А то и острее, ибо нет во мне глупых доводов рассудка. Целомудрие и добродетель для меня - пустой звук. Даже нет – ругательство. Что может быть ужасней, нежели когда женщина отвергает самую прекрасную и самую естественную часть своей натуры? Разве это не предательство?

Мое воображение не на шутку разыгралось. Оно рисовало картины одна смелее другой. На этих картинах мы были любовники. Да-да, любовники! Тебе это кажется невероятным? Но это так. Не враги. Не соперники. Не охотник и дичь. Не палач и жертва, но пылающее в огне страсти, лоснящееся от пота четырехрукое, четырехногое чудище. Стонущее и мяукающее. Царапающее и кусающее само себя. Впрыскивающее и всасывающее само в себя свой собственный любовный сок. Меня ничуть не смущало, что мы совсем не знакомы – вечер у горящего камина, плюс бутылочка вина, плюс неспешная беседа о том, о сем… и вот уже голубки чистят друг другу перышки…

Бабочка томных мыслей была так добра ко мне – просидела на моем челе до утра. Лишь на рассвете я отважилась встать и лечь на кровать. Не раздеваясь. Лишь накинув на ноги шерстяной плед. Когда лицо мое замерзло от холода, я встала, подбросила в очаг дров и разожгла угасший огонь - холод дурной попутчик для страсти. После этого повесила над огнем чайник и достала кувшинчик с медом. Будем пить чай и знакомиться…

Как же мне хотелось, чтобы, проснувшись, ты вошел в дом и сказал: доброе утро, прекрасная незнакомка! Позвольте представиться, меня зовут так-то и так-то. Меня привело к вам такое-то и такое-то дело… а я протянула бы руку и ты прижался к ней холодными еще с мороза губами и тихонько уколол аккуратной бородкой и усиками. А я бы улыбнулась и сделала едва заметный книксен… но, как водится – представляешь одно, а на деле выходит совсем другое.

После целого дня пути, когда он, наконец-то, достигает побережья, начинает смеркаться. Море выглядит грязно-серым, почти черным. Небо заволокло свинцовыми тучами, а ветер хлещет по лицу стервозной девицей, словно пытаясь прогнать его назад, в родовой замок. Вскоре, продвигаясь вправо по берегу, он замечает руины, те самые, неподалеку от которых ( если верить рассказу слуги) живет ведьма. Спустя еще час, натыкается на хижину - небольшую, сложенную из камня постройку с крохотным оконцем. Под серой, покрытой мхом черепицей. Он спешивается, привязывает коня к чахлому деревцу и входит в дом. Он еще не уверен, что это – жилище ведьмы. Он должен убедиться. Что может быть хуже, чем обидеть невинное создание?

Проникающего сквозь крохотное оконце света едва хватает на то, чтобы не наткнуться на грубо сколоченный стол или стул. Слишком темно. Он извлекает из кармана свечу, затепливает ее от тлеющего в очаге уголька и принимается за осмотр. Внутри хибара представляет собой зрелище столь же убогое, как и снаружи: земляной пол, веник у двери, небольшой очаг, пара стульев, паутина по углам, топчан, окованный железом сундук, засохший цветок в горшке у оконца… под самым потолком висят пучки трав… но сколько бы он ни искал, ни на одной из стен так и смог найти ни распятия, ничего другого, хоть отдаленно напоминающего крест. Но и этого мало. И только приметив на одной из полок пожелтевший от времени, блестящий от тысячекратных прикосновений человеческий череп, он окончательно убеждается в том, что жилище это не принадлежит доброму христианину, разве позволит верующий в бога подобное кощунство? Слуга сказал правду. Он выходит на улицу и принимается за костер. Кто знает эту ведьму, когда она вернется домой? Может завтра. Может, послезавтра. Как долго продлится его ожидание, одному богу известно, а коротать время в нечистом месте – об этом не может быть и речи.

К тому времени, когда густая осенняя мгла опускается на землю, в его костре во всю трещит собранный на берегу плавняк. Немного побродив по округе, и, убедившись, что никого поблизости нет, он возвращается к огню и, кутается в верную свою спутницу, медвежью шкуру, которая вот уже столько лет спасает его от ледяных ветров и холодных ночей. Он уверен, что ведьма может появиться в любой момент, а потому внимательно прислушивается к каждому звуку. Однако ничто вокруг не выдает чужого присутствия. Да конь спокоен

В душе у него ненастно. Душа его ноет и болит. И сколько бы он, целуя серебряный крестик, ни молился, легче не становится. Лишь когда он прибегает к последнему, самому надежному и проверенному средству – фляге с добрым вином, внутри как-то самой собой успокаивается и теплеет. В голову приходят мысли о том, как в полумраке супружеской спальни он приподнимет подол бархатного платья и наложит ладонь на теплое и пушистое лоно возлюбленной супруги. Не бойся, душа моя, вот разберусь с этим делом, и тут же домой. Я уже чувствую вкус твоих губ… незаметно для себя самого он погружается в по-походному чуткий сон. В эту ночь выпадает самый первый за эту осень снег.

Несмотря на сладкие грезы перед сном, всю ночь его терзают кошмары. То снится, что он тонет в море крови; то руками раскапывает чью-то могилу. Еще хуже сон, в котором ведьма стягивает с него одежду и, стыдно сказать, ртом припадает к его детородному органу, а потом садится на него, связанного по рукам и ногам, верхом и начинает двигаться вверх-вниз… и тут же, неподалеку стоит его жена и смотрит на это бесстыдство с безучастным лицом… под утро к нему приходит совсем уж отвратительный сон: будто стоит он в своих покоях вместе с женой. Посмотри, говорит девушка, я умею отстегивать голову – с этими словами она, будто рыцарский шлем, снимает голову с плеч и протягивает ему. Закопай меня! - говорит отделенная от тела голова… в этот миг он просыпается. Сердце его стучит, как боевой барабан. А в душе от чудовищного сна остается мерзопакостное послевкусие. Откинув с лица край медвежьей шкуры, он замечает, что из трубы ведьминой хижины идет сизый дымок. Ну наконец-то! Он засовывает за пояс короткий остро отточенный боевой топор, обнажает меч и идет к дому. Ведьма должна умереть.

На самом деле, он не отличается ни злобой, ни жестокостью, как не отличаются этими качествами ни охотники, ни забойщики скота. И уж тем более, никогда не испытывает от убийства заблудших этих существ ни малейшего удовольствия. К истреблению врагов веры христовой он относится, как к неприятной необходимости. Священный долг. Веление сердца. Не более.

Дверь распахнулась в тот самый миг, когда я выкладывала мед на тарелку. Не говоря ни слова, ты приблизился ко мне… молниеносное движение… и вот уже искры сыплются у меня из глаз – закованным в железо кулаком ты ударил меня по голове. В себя я пришла почти сразу, но ты уже тащил меня за волосы прочь из дома. На силу успела схватить стоявший у двери ивовый прутик. Не давая возможности подняться, ты долго тащил меня по снегу, по камням, которые, словно когти чудовища, рвали мою одежду, царапали спину. Но я молчала. Я умею терпеть. Я не растрачивала гнев и ярость впустую. Решающий момент впереди.

В тот миг, когда он, сжимая в ладони густые космы пленницы, пересекает порог ветхого жилища, порыв ледяного ветра бьет ему в грудь, словно пытаясь остановить его, удержать в убогой лачуге. Тревожно хлопает тканью белая орифламма. Испуганно ржет боевой конь. Кажется, что все вокруг, весь мир противится предстоящей казни и кричит во всю глотку: остановись! Одумайся! Поверни назад! Но он остается глух к сомнительным знакам. Ты должен это сделать! – звучит в его голове. Ты должен это сделать! И он делает. Делает уже в который раз. Делает, как умеет, как знает, как привык.

Наконец, ты остановился. Отпустил меня. Не хочешь ли помолиться перед смертью? Хочу. Молись. Я поднялась на ноги, поправила волосы, вуаль, повернулась к тебе спиной. Что ж, раз дело приняло такой оборот, пеняй на себя…