Александр Вертинский в 1930 году. 

Александр Вертинский. 

После изнурительных румынских гастролей, омраченных конфликтом с бессарабскими чиновниками и нездоровым интересом со стороны румынской тайной полиции (сигуранцы), бросившей Вертинского на несколько дней за решетку, Польша показалась ему землей обетованной. «В 1923 году я приехал в радушную и гостеприимную страну, — писал Вертинский. — Сразу тепло принятый и публикой, и прессой, я пришел в себя, вздохнул полной грудью в родственной нам славянской стране, которая имела так много общего с моей Родиной».

Впервые на польской земле Вертинский оказался еще в 1915 году, во время Первой мировой войны, на которой он был санитаром. «Помню, где-то в Польше, в местечке, я перевязывал раненых в оранжерее какого-то польского пана, — вспоминал Вертинский. — Шли тяжелые бои, и раненые поступали непрерывным потоком». Санитарный поезд, на котором служил Вертинский, курсировал до линии фронта, откуда забирал раненых. Если верить санитарному журналу, в этом поезде Вертинский сделал тридцать пять тысяч (!) перевязок — эта красноречивая деталь объясняет огромную выносливость и работоспособность Вертинского-артиста: под маской нервно-надломленного Пьеро скрывался железный характер.

Покорение Варшавы

 

 

Хорошо зная себе цену, Вертинский рассчитывал на успех в Польше — и не ошибся: успех был оглушительный. «Я объехал с концертами почти всю Польшу: Варшаву, Лодзь, Краков, Познань, десятки маленьких городков, — вспоминал артист. — И везде встречал самое горячее, самое восторженное отношение к себе и своему искусству. Принимали меня прекрасно».

Варшавская публика буквально сходила по Вертинскому с ума. География его столичных концертов была весьма разнообразной: он выступает в кинотеатре «Palace» на улице Хмельной, в столичной филармонии на Ясной, его с радостью принимает у себя «Teatr Nowości» на улице Ипотечной. Но чаще всего Вертинский давал концерты в театре-кабаре «Nietoperz» («Летучая мышь»), находившемся на улице Каровой, 18, в самом центре Варшавы. Билеты на его выступления раскупались молниеносно, так что очереди у театральных касс выстраивались с самого утра. Гипнотизировать публику своей изысканной пластикой и негромким, но завораживающим голосом Вертинский научился еще в России, и в Польше это умение быстро нашло своих ценителей. Очевидец вспоминал, что когда Вертинский исполнял припев шлягера «Пей, моя девочка, / пей, моя милая, / это плохое вино», «три четверти набитого до отказа зала филармонии дрожали в трансе, близком к истерике».

 

Слава часто ходит в паре с достатком, и Польша оказалась для Вертинского настоящей «золотой жилой» (особенно по сравнению с беспросветной нищетой, которая потом преследовала артиста в Париже и Шанхае). За один концерт в Варшаве он получает «на руки» более тысячи долларов (в провинции ставка почти вдвое ниже, но и это — немалые деньги по тем временам). Вертинский может позволить себе лучшего столичного портного, и поэтому одевается у Богуслава Херсе, а живет в апартаментах варшавского отеля «Бристоль», рядом с президентским дворцом.

Кумир белостокских кокаинисток

 

 

Одним из самых любимых польских городов Вертинского был Белосток — может быть, потому, что купола православных церквей напоминали ему родной Киев, речь местных жителей отличал характерный для восточных окраин Польши певучий акцент, а чай здесь подавали в самоваре. Вертинский останавливался в лучшей гостинице Белостока — отеле «Ritz», а концерты давал в театре «Palace», в зале на 900 мест, который всякий раз бывал набит битком. 25 апреля 1924 года он выступил здесь в сопровождении выдающегося польского пианиста Игнация Стерлинга — в тот вечер улица перед театром была так запружена народом, что по ней не могли ездить экипажи. Когда в зале погас свет, на сцене появился долгожданный герой вечера, одетый в белый костюм Пьеро. Раздались первые аккорды фортепиано, и Вертинский запел «Снежную колыбельную», публика слушала будто околдованная. Еще больший ажиотаж вызвал следующий белостокский концерт Вертинского, состоявшийся в том же театре 19 ноября 1925 года. Реакция публики, особенно женской ее части, была столь неистовой, что некий музыкальный критик, присутствовавший на концерте, запечатлел увиденное в возмущенной рецензии, которую сегодня невозможно читать без улыбки:

На сцене стоял бледный, как смерть, артист с явно расшатанными нервами и слабеньким голоском напевал свои кокаиновые песенки. А белостокские кокаинистки, нимфоманки, садистки и лесбиянки, возбужденные его произведениями, с горящими от восхищения и нездорового умиления глазами, неистово рукоплескали и ревели от восторга. Эти овации были самым настоящим шабашем белостокских дегенераток — от совсем юных девиц до перезрелых матрон.

Свой среди чужих, чужой среди своих

 

 

Любопытно, что столь феноменальным успехом в Польше Вертинский не был обязан русским эмигрантам. Вертинский подчеркивал это в книге воспоминаний «Четверть века без Родины»: «Это был успех у коренного населения, которое почти все, за исключением очень зеленой молодежи, понимало по-русски». В Польше, как и в других европейских странах, русское искусство в те годы действительно было в большой моде, в польских театрах шли русские пьесы, в переводе на польский язык выходили книги русских писателей и поэтов. А вот русская эмиграция в Варшаве (не говоря уже о других польских городах) была немногочисленной — белоэмигранты стремились осесть в Париже или Берлине, поэтому в Польше, как правило, надолго не задерживались. Те же, кто остался, испытывал к Вертинскому амбивалентные чувства.

Вертинский не обращал никакого внимания на ядовитые выпады польских критиков, ставивших ему на вид излишнюю «плаксивость» и «пошловатую сентиментальность» (в конце концов, эти немногочисленные голоса тонули в общем восторженном хоре), а вот дурные отзывы со стороны соотечественников его серьезно обижали. «Единственная оппозиция, которую я встретил в Польше, — вспоминал артист, — шла от русских». Известный русский публицист, эмигрант Дмитрий Философов, живший в те годы в Варшаве, довольно резко отозвался о творчестве Вертинского на страницах своей газеты «За свободу!», основанной еще Борисом Савинковым. Однако за Вертинского вступилась русская и польская молодежь, так что Философову пришлось публично оправдываться: «В чем же дело, господа?.. Когда большевики посадили в тюрьму патриарха Тихона — все молчали. А когда я осмелился тронуть Вертинского — подняли такой шум, будто я оскорбил их в самых лучших чувствах!» Чем же прославленный артист — такой же, в сущности, изгнанник — не угодил Философову? Возможно, дело было еще и в том, что Вертинского с первых же месяцев эмиграции охватила отчаянная, немилосердная ностальгия, чего он совершенно не скрывал. Он даже делал попытки вернуться в Россию, для чего встречался в Варшаве с советским послом Петром Войковым, одним из самых зловещих персонажей большевистского балагана. В просьбе Вертинскому было отказано, однако его более чем доброжелательная позиция по отношению к советской России многими русскими эмигрантами была воспринята в штыки.

 

 

Афиша, рекламирующая выступление «всемирно известного артиста, неподражаемого сочинителя и исполнителя знаменитых песен Пьеро Александра Вертинского» в концертном зале Варшавского гигиенического общества на улице Каровой, 31. 1920-е годы. Фото: Национальная библиотека Polona

Полякам же не было дела до эмигрантских страстей, так что отношения с польской богемой у Вертинского складывались гораздо лучше. Знаменитые польские актеры — Мечислава Цвиклинская, Ядвига Смосарская, Юноша-Стемповский, Владислав Щавинский — приходят к нему после концертов в гримерку, чтобы выразить свое восхищение. «За несколько лет у меня образовался довольно большой круг друзей и почитателей, — писал впоследствии Вертинский. — Польские литераторы приняли меня в свое общество, и часто в “Старой Земянской Кавярне”, где собирались они ежедневно, я читал им Блока, Ахматову». Вертинский имеет в виду легендарное артистическое кафе «Mała Ziemiańska» на улице Мазовецкой в Варшаве, где у поэтов группы «Скамандр» (в группу входили Тувим, Лехонь, Слонимский, Ивашкевич и Вежинский) был свой столик.

 

 

Юлиан Тувим не только приятельствовал с Вертинским и высоко ценил его творчество — он еще и сочинял остроумные пародии на его песни. Межвоенная Варшава была городом эстрадных театров и кабаре, самым знаменитым из которых по праву считается «Qui pro Quo». Вертинский с его популярностью и гротескным сценическим обликом был идеальным объектом для пародии, и 18 ноября 1924 года на сцене «Qui pro Quo» состоялась премьера шуточной постановки «Пьеросандр Перевертинский в исполнении Ханки Ордонувны». Знаменитая певица появилась на сцене в костюме Пьеро и, томно заламывая руки, исполнила несколько песен Вертинского, в которых оригинальный текст был заменен искрометными пародиями Тувима. Здание театра едва не взорвалось от хохота зрителей. Присутствовавший на премьере писатель, переводчик и критик Тадеуш Бой-Желенский на следующий день опубликовал в газете «Kurier Poranny» восторженную рецензию на постановку, заметив мимоходом: «Пикантности ситуации добавляло то обстоятельство, что объект пародии сидел в директорской ложе и веселился от души».

Были у Вертинского в Польше и весьма высокопоставленные поклонники, не принадлежавшие к богемным кругам. Как-то раз за бокалом вина в «Малой Земянской» Болеслав Венява-Длугошовский, личный адъютант маршала Юзефа Пилсудского, друживший с поэтами-«скамандритами», доверительно сообщил Вертинскому: «Вы у нас во дворце в большой моде. Я целый день слышу ваш голос. Маршал “играет” вас, как только у него есть свободная минута». У Пилсудского был полный комплект всех изданных в Польше пластинок Вертинского, который ему подарила одна русская дама. Получив подарок, маршал заводил пластинки одну за другой, а затем сказал дарительнице: «Изумителен ваш русский язык! Для песни нет лучшего языка. И для выражения самых тончайших чувств и переживаний тоже». Вождя независимой Польши до того растрогало пение «русского Пьеро», что впоследствии он не раз приглашал Вертинского к себе в резиденцию.

Пани Ирена

 

Слева направо: Эльжбета Зайончковская; ее дядя, Бронислав Каменский; та самая пани Ирена, адресат знаменитой песни Вертинского. Фото из семейного альбома Петра Мицнера.

 

Четыре года, проведенные в Польше, стали для Вертинского временем творческого подъема — здесь он написал несколько песен, навсегда вошедших в его «золотой канон»: «В синем и далеком океане», «Мадам, уже падают листья», «Nuit De Noel»... Но, конечно, главным «польским» хитом Вертинского по праву считается великолепная «Пани Ирена». «После того, как я написал свою знаменитую “Пани Ирену”, — не без гордости замечал Вертинский, — меня окончательно признали, и я надолго и крепко утвердился в сердцах гордых поляков и очаровательных полек». Созданный им образ красивой и недоступной польки волновал, интриговал, завораживал:

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших медно-змеиных волос,

Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»

И в следы Ваших слез, Ваших слез.

 

Я влюблен в Ваши гордые польские руки,

В эту кровь голубых королей,

В эту бледность лица, до восторга, до муки

Обожженного песней моей.

Кем же была эта дама с «крылатыми бровями» и «лбом Беатриче», разбившая сердце поэта, которому приходилось «и бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться»? Учитывая впечатляющее число любовных побед Вертинского, вариантов было много. Журналист Станислав Салинский в книге «Long-play warszawski» утверждает, что золотоволосая Ирена была студенткой права и музой одного из молодых варшавских поэтов, который на свою голову познакомил ее с Вертинским. Поболтав с девушкой, Вертинский уселся за фортепиано и начал импровизировать, время от времени подмигивая новой знакомой. Так и появился знаменитый припев: «Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю. / Ну, ловите, принцесса Ирен!» Все это якобы происходило в квартире главного редактора газеты «За свободу!» Дмитрия Философова на улице Маршалковской возле площади Спасителя, однако версия Салинского не выдерживает никакой критики: во-первых, Философов никогда не жил на Маршалковской, а во-вторых, как уже говорилось, они с Вертинским терпеть друг друга не могли.

 

По другой версии, песня «Пани Ирена» ни к кому конкретно не относилась — просто однажды польский импрессарио Вертинского уговорил его написать песню о польках, чтобы польстить варшавской публике. Кто-то даже якобы видел, как Вертинский расхаживает по гостиничному номеру и напевает: «Я влюблен в Ваше гордое польское имя... Хелена... Магдалена... нет, нет, Ирена!». Звучит забавно, но неубедительно: стихи и песни не появляются из ниоткуда. Некоторые исследователи идут по пути наименьшего сопротивления и заявляют, что эту песню Вертинский посвятил своей польской жене. Действительно, в 1924 году на морском курорте в Сопоте артист познакомился с очень красивой девушкой из богатой еврейской семьи, Рахилью Потоцкой. Вскоре они поженились, однако совместная жизнь не заладилась, поскольку Рахиль совершенно не устраивали бесконечные романы ее мужа на стороне. При заключении брака жена Вертинского получила новое имя — Ирена Вертидис, взяв фамилию из фальшивого греческого паспорта своего суженого. А именем Ирена ее наградил сам Вертинский, любивший мистификации — песня «Пани Ирена» к тому времени уже была написана, и артист таким образом подлил масла в огонь споров о подлинном адресате знаменитой композиции.

 

 

В 1970 году польский певец Мечислав Свенцицкий, один из создателей легендарного краковского кабаре «Piwnica pod Baranami», записывая пластинку «Żółty Anioł» («Желтый ангел») со своими версиями песен Вертинского, решил спросить о настоящей пани Ирене у... мироздания. Он написал письмо к воображаемой мадам Ирен, письмо без адреса, которое было напечатано на конверте пластинки. Через какое-то время мироздание, как и положено, откликнулось: на одном из концертов к Свенцицкому подошла женщина, рассказавшая, что она дочь баронессы Ирены Кшечковской, недавно скончавшейся в американском городе Детройте, и что именно ее матери Вертинский посвятил свой шедевр. Казалось бы, тут и конец поискам. Да вот незадача: современники Вертинского вспоминали, что как минимум две дюжины прекрасных варшавянок, носящих имя Ирена, утверждали, что песня была посвящена им.

Есть и еще одна версия, позволяющая нам, по крайне мере, увидеть, как выглядела предполагаемая пани Ирена. В семейном архиве польской писательницы Ларисы Зайончковской-Мицнер хранится фото конца 20-х годов прошлого века. Как следует из подписи «На память о Крынице», сделано оно было на популярном горном курорте на юге Польши (сейчас этот курорт носит название Крыница-Здруй). Первая слева на этом фото — мать писательницы, Эльжбета Зайончковская, рядом с ней — ее дядя, Бронислав Каменский, офицер польской армии, явно неравнодушный к даме справа. По свидетельству Эльжбеты Зайончковской, именно это и есть та самая роковая красавица по имени Ирена, вскружившая голову Вертинскому. О ее судьбе нам, увы, практически ничего неизвестно, но так ли, в конце концов, важно, кому мы обязаны появлением знаменитой композиции? Главное, что с нами осталась прекрасная песня, которая совершенно отказывается стареть.

 

 

Причины, по которым Вертинский в 1927 году покинул Польшу, до сих пор окутаны флером загадочности. Конечно, легче всего объяснить это пресловутой «охотой к перемене мест», но Вертинский был не из тех, кто не дорожил бы благодарной публикой и хорошим заработком. Формальная причина была в другом: Вертинскому просто не продлили визу с разрешением выступать. Польские власти туманно мотивировали отказ тем, что иностранные артисты вывозят деньги за границу, подрывая тем самым экономику страны. Сам Вертинский полагал, что русским артистам «ставят палки в колеса», чтобы они не создавали помех активно проводимой польским государством тогдашней политике полонизации «кресов» — восточных окраин Речи Посполитой. Не исключал он и давления со стороны профсоюза польских артистов, который таким образом избавлялся от конкурентов-иностранцев.

 

 

Варшава. Улица Вежбова со стороны Театральной площади. На снимке видны рестораны «Адрия», «Земяньска» и «Оазис», фото: Koncern Ilustrowany Kurier Codzienny / www.audiovis.nac.gov.pl (NAC)

Прошло почти три десятка лет, и история прощания Вертинского с Польшей вдруг приобрела черты шпионского детектива. В 1955 году на страницах польского эмигрантского еженедельника «Wiadomości», выходившего в Лондоне (столица Великобритании стала тогда главным прибежищем польских эмигрантов, не пожелавших после войны возвращаться в социалистическую Польшу), была опубликована заметка журналиста Михала Павликовского, бывшего приятеля Вертинского. Заметка называлась «История одной дружбы». Павликовский с обезоруживающей откровенностью признавался, что тридцать лет назад, после одного из концертов Вертинского в Вильно, он написал в министерство внутренних дел донос на артиста, усмотрев в некоторых его песнях признаки богохульства. «Мне и в голову не приходило, что я могу как-то навредить моему другу Шурке, — оправдывался Павликовский. — Я просто хотел, чтобы наша цензура вычеркнула из его песен несколько рискованных фраз. Но наши цензоры решили иначе: они вообще запретили выступления Вертинского в Польше». Едва читатели газеты «Wiadomości» успели переварить эту порцию лицемерия и цинизма, на страницах еженедельника появилось еще одно сенсационное заявление. Некий Рышард Врага, бывший сотрудник польской разведки, утверждал: Вертинского лишили права выступать в Польше, поскольку в 1926 году польская контрразведка собрала неопровержимые доказательства того, что певец и артист Александр Вертинский — советский шпион, завербованный русскими еще в Константинополе.

Впрочем, обвинениям в шпионаже, выдвинутым против Вертинского, почти никто не поверил. Звучали они абсурдно, да и источник был, мягко говоря, ненадежный: четырьмя годами ранее тот же Рышард Врага, сотрудничавший тогда с парижской «Культурой», обвинил Чеслава Милоша в связях со спецслужбами социалистической Польши. Когда же редактор «Культуры» Ежи Гедройц попросил представить доказательства, Врага сослался на собственную интуицию, и его сотрудничество с «Культурой» закончилось в тот же день. Очевидно, что и в случае с Вертинским бывший разведчик руководствовался интуицией, а точнее, фантазией.

Но как бы то ни было, в жизнь Вертинского снова грубо вмешалась политика. Как заметил уже в наши дни писатель Януш Гловацкий: «Вертинский любил женщин и ненавидел политику, но в те времена политикой было все — даже женщины и сам Господь Бог». У Вертинского еще оставались обязательства перед польской граммофонной фирмой «Syrena Electro», и по дороге из Берлина в Вену он заехал в Варшаву на три дня по транзитной визе: записал нужное количество песен (в студии Вертинскому аккомпанировал польский композитор и пианист Ежи Петерсбурский, будущий автор знаменитого танго «To ostatnia niedziela», известного в России как «Утомленное солнце»), повидался с друзьями, погулял по Варшаве и поехал в Вену, откуда затем отправился в Париж. В жизни «русского Пьеро» начинался новый этап, полный лишений и радостей, взлетов и падений, а в Польше остались его пластинки и память об удивительном человеке с безупречными манерами, смешным грассирующим «р», проникновенным голосом и внешностью короля в изгнании.

Опубликовано: 19 мар. 2019

Игорь Белов – поэт, переводчик.