[267x383]

                            МАРТЫНОВ, УБИЙЦА ЛЕРМОНТОВА

                                                       глава  8

  Знаменское...

Мартынов выходит на террасу. Унылое небо. Тихая сельская церковь. Скучные поля. Стройный лес.

Впрочем, и горы его никогда не радовали. Угнетали, давили, принижали. Пропускал их описание в романе Мишеля...

Садится за  массивный стол для умственных занятий. И красивым витиеватым почерком продолжает свои автобиографические записки... Но каждый раз, когда открывает рукопись,- обидчика и мучителя Майошку   начинает заслонять ИСТИННЫЙ ПОЭТ. Вспоминается Катенька Сушкова, «чёрноокая» Так называл её Мишель в своих первых любовных стихах.

       Да, давно это было, кажется, в начале 30-х, когда на каком-то рауте Катенька молча протянула Мартынову листок с легко узнаваемым почерком Мишеля. - Прочтите. И прибавила: Этот влюблённый в меня мальчишка стал истинным  ПОЭТОМ! И каждое его новое стихотворение совершеннее прежнего.

      Мартынов вспомнил, как жадно, с замиранием сердца прочёл «Ангела»…

По небу полуночи Ангел летел,

И тихую песню он пел;

И месяц, и звёзды, и тучи толпой

Внимали той песне святой…

… И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

       И долго звучала в нём и звучит сейчас эта ни с чем не сравнимая музыка – музыка подлинной поэзии!  Мелодия, наполняющая душу ожиданием чуда. Не  верилось, что такое  мог сотворить нескладный его друг Мишель, с которым он разделял заботы и забавы юнкерской жизни. А было им тогда не более семнадцати…

     - О, как я обрадовалась этим стихам, - говорила тогда Катенька. Какая разница с тремя первыми, что он мне посвятил; в этом уж просвечивал гений. И я впервые преклонилась перед его талантом. Заверила, что он станет выше всех его современников; с этих пор я стала много думать о нём, об его грядущей славе… 

      Вскоре, после того, как они уже корнетами, покинули Юнкерскую школу, Лермонтов зашёл к своему другу писателю А.Н. Муравьёву. Не застал его дома и в ожидании «по внезапному вдохновению», как говорит Муравьёв,- у него исторглись в моей божнице , при виде палестинских пальм, привезённых мною с Востока,- стихи…

Скажи мне, ветка Палестины:

Где ты росла, где ты цвела?

Каких холмов, какой долины

Ты украшением была?...

Заботой тайною хранима,

Перед иконой золотой

Стоишь ты, ветвь Ерусалима,

Святыни верной часовой!

Мог ли вообразить в ту пору Мартынов, что «Ветке Палестины» суждено украсить надгробье убитого им поэта! 

Как стройный лес, мелькают пики.
Пестреют ярко флюгера,
Все люди, лошади велики,
Как монумент царя Петра!

 Вспомнил, как всё в нём ликовало, когда слагал эти счастливые  картины военного парада.

  И вот - состарился. А родовой его лес всё так же строен...

.