[278x276]

  Каждому, кто "шагал не в ногу"с революцией, грозила  беда. А Гумилёвон шагал как вздумается - и без оглядки. Бунтарский дух за неимением Африки  искал  своего проявления в Красном Петрограде.

...Он вызывающе останавливался перед каждым храмом и истово крестился.
Не страшась и чуть ли ни публично объявлял себя монархистом.
      – Это безумие,  дурацкая бравада, – ужасались друзья.
      – Меня не посмеют тронуть, я слишком знаменит, –  небрежно  парировал Гумилёв.
   А как хотелось ему назло новым хозяевам жизни, их хамству, беспардонности, казаться аристократом! Сохранить лицо дворянина...
- Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов.- вспоминает Ходасевич. -  В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное, что сперва я  подумал – не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять примерно  такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью. В опустелом, голодном, пропахшем воблою Петербурге, оба голодные, исхудалые, в истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди нетопленого и неубранного кабинета, сидели мы и  беседовали с непомерною важностью
    Но тот же «аристократ" вдруг обращался в задиристого мальчишку, раздражающего власть.
  На вечере у матросов Балтфлота, читая африканские стихи, особой интонацией выделил:     
       Я бельгийский ему подарил пистолет
       И портрет моего государя.
Зал загудел: «Какого такого государя? Царя, что ли?!». Гумилёв сделал паузу, обвёл публику пронзительным взглядом, а когда матросы утихли, продолжил читать как ни в чём не бывало.
     В другой раз, в такой же революционной аудитории, на вопрос: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» – спокойно ответил:
«По-моему, вино и женщины».
     Революционная аудитория обомлела.
     Радовался как ребёнок, когда узнал историю, записанную Корнеем Чуковским в дневник:
«Во время перерыва меня подзывает пролеткультовский поэт Арский и говорит, окружённый другими пролеткультовцами:
     – Вы заметили?
     – Что?
     – Ну... не притворяйтесь. Вы сами понимаете, почему Гумилёву так аплодируют?
      – Потому, что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать.
     – Не притворяйтесь, Корней Иванович, аплодируют, потому что там говорится о птице.
     – О какой птице? 
     – О белой... Вот! Белая птица. Все и рады... здесь намёк на Деникина».
     В другой ситуации и такое  грозило арестом. Разве забудешь Ленина в эти дни: расстреливать, батенька, расстреливать, расстреливать…
      Без демонстративного пренебрежения к опасности, без игры в прятки со смертью он жить не мог.
      «Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость», –  утверждал Алексей Толстой. Видимо, он прав.
Поэту мерещилась пуля, которую уже сейчас для него отливает у раскалённого горна невысокий старый человек – рабочий…

       …Все его товарищи заснули,
       Только он один еще не спит:
       Всё он занят отливаньем пули,
       Что меня с землею разлучит…

       …Пуля, им отлитая, отыщет
       Грудь мою, она пришла за мной.       

Угроза гибели не просто возбуждала, но и  неотвратимо влекла его. К ней было особое отношение: это не конец жизни, а черта, за которой другой мир. Сколько раз он рассуждал о «старухе с косой» в стихах! И приходил к неожиданным выводам:

       Правдива смерть,
       А жизнь бормочет ложь.