Война, куда он ринулся обровольцем, стала, по его словам, лучшим временем жизни. Той же игрой со смертью, которую он вёл в Африке, когда выходил на леопарда. Впрочем, в бою он ощущал себя периодически – для него это и был покой, который только снится.
«Почти каждый день жить под выстрелами, слышать визг шрапнели, щёлканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка».
Пушкинские строки «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю...» могли бы стать его девизом – то же очарование боем!
Песнь Вальсингама из «Пира во время чумы» он подхватывает как свою собственную. Ведь и для него дерзко глядеть в лицо смерти, бросать вызов судьбе – то же наслаждение, которое воспевает Вальсингам:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья …
И всё же война для Гумилёва, в отличие от Вальсингама, не праздник духа, стремящегося одолеть страх перед губительной чумой. Она – пир сражения, музыка боя, где необходимо победить или пасть героем.
Пир Гумилёва-воина не только пышен, но и победителен! Как пир близкого его сердцу Мцыри, ведущего смертельный бой с барсом.
И здесь, на поле сражения, улана Гумилёва, как никогда, воодушевляет Заратустра: «Война и мужество совершили более великих дел, чем любовь к ближнему».
Да, уж кем-кем, а пацифистом Гумилёв не был! И сострадание так и не сделалось его добродетелью.
Октябрьское наступление в Восточной Пруссии становится для него подлинным праздником.
«Время, когда от счастья спирается дыханье, время горящих глаз и безотчётных улыбок. Справа по три, вытянувшись длинной змеёю, мы пустились по белым, обсаженным столетними деревьями дорогам Германии. <…> Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятерённая гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы».
Он счастлив на фронте. Все его «Записки кавалериста», каждый эпизод войны, даже самый мрачный и кровавый, окрашены бодростью, оптимизмом, неиссякаемым подъёмом духа. Всё безобразное и мерзкое, что несёт в себе война, у Гумилёва выглядит великим испытанием, ниспосланным ему Богом для самоутверждения, укрепления воли и силы духа. Ни нотки отчаяния, страха, тоски, ужаса. Ни нотки раскаяния и сожаления!
Без всего этого и вот так о войне ещё не писал никто. Даже страдания в его изображении звучат в мажоре – тем, что можно и необходимо преодолеть…
Для Гумилёва, с его средневековым рыцарским кодексом чести, война была чем-то гораздо более высоким и поэтическим, чем окопные будни и атаки. Это подметил А. И. Куприн: «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И ещё старомоднее было то, что он по этим трём пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.
( Н. Гумилёв)
[460x288]