Вольтеровский Панглос , он же МЭТР, – кладезь мудрости и всезнайка, готовый превозносить любую нелепость и путём философских ухищрений доказывать её истинность. Неукротимый оптимист!
Вот и наш герой не без гордости носит сей почётный «титул» - МЭТР.
Как сверкает тайными символами и новыми гранями, его повелительная маска!. Как он самоуверен в своих чуть ли ни математических выкладках «производства» стихов. И ничто не способно поколебать его оптимизм, веру в то, что на поэтов не учат, ими рождаются. И талант - от Бога! А не от формул.
Студийцы валом валят на его семинары. «Сверхчеловек» обретает реальные черты, с немалой долей высокомерия, надменности, чванства.
Замечал ли , что в своём обновлённом маскарадном костюме он выглядел смешно и пародийно? Едва ли. Комплекс собственного величия неумолимо искажает самооценку. Остряки во всю обсуждают царственную поступь Гумилёва по петербургским мостовым – каждый его шаг словно вещает: «Я – мэтр! Я – мэтр!»
Он не шагал, а выступал истово, с надменной и медлительной важностью; он не беседовал, а вещал наставительно, ровно, без трепета сомнения в голосе.
Даже приятелей раздражает назидательный, не допускающий возражений тон мэтра, навязчивая тяга к учительству. Кто-то уже видел в нём зазнавшегося глупца.!
Но прав, очевидно, С. К. Маковский, редактор «Аполлона», сумевший разглядеть под напыщенной маской друга живое человеческое лицо…
«Я прощал ему его наивную прямолинейность, так же, как и позу, потому что за мальчишеской его ”простотой” проступало что-то совсем иного порядка — мука непонятости, одинокости, самоуязвлённого сознания своих несовершенств, физических и духовных. И в то же время как страстно хотел он — в жизни, в глазах почитателей, последователей и особенно женщин,– быть большим, непобедимым, противоборствующим житейской пошлости, жалким будням ”жизни сей”, чуть ли не волшебником и чудотворцем».
Хотел, но получалось комично и карикатурно.
Неудержимый острослов Алексей Толстой подшучивал над менторским обликом наставника всех начинающих "гениев".
«Он , как всегда, сидел прямо – длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нём было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость».
И трудно представить, как этот « неповоротливый павлин» после занятий самозабвенно, по-мальчишески резвится со своими студийцами, разделяя их забавы, играя в прятки жмуркии и «салочки».
Но было! Иначе не возникал бы перед нами в е с ь Гумилёв. Во всей его многоликости.
Путь его от соблазнителя женщин к покорителю юных стихотворцев проступает чёткими контурами. И начертан твёрдой рукой фанатика. Стремление командовать, повелевать литературой было неукоснительным и могучим. Гумилёв твёрдо верил: сочинителей нужно «построить» и обучить на талантливых поэтов. И, он, гуру от поэзии, восседает на троне и издаёт нечто вроде «приказов по армии искусств», творческих инструкций и уложений, не забывая при этом проводить практические занятия, бурные дискуссии, тренировки – учить, как надо и как не надо писать стихи, ни разу не усомнившись, что т а к о м у не учат.. Командный, агрессивный, «покорительный» дух начинает развиваться всё глубже и шире в «Цехе поэтов».
Настанут недобрые времена, когда подобные люди в советской литературе под присмотром и по указке партии и правительства, с одобрения Горького, займут командные посты в искусстве, станут «руководящими товарищами» во всяческих союзах писателей, литературных объединениях и окололитературных конторах, примутся решать судьбу произведения и самого писателя. Литература займётся служением государству, станет его верным солдатом.
наш Николай Степанович, не привыкший отступать от своих грандиозных замыслов.
Командный дух вредил ему во всех сферах жизни. Даже обвалы, крушения чем-то похожи: точно так же, как разваливались великие любовные романы, рушились все эти «цехи поэтов», «акмеизмы» и другие литературные забавы под его предводительством..
Останься Гумилёв жив и прими советскую, сталинскую идеологию, можно предположить: он вполне мог оказаться в рядах тех, кто с высоких писательских трибун командовал бы литературой. В духе сверхчеловека, жертвенно отбросившего всё личное и защищающего высокие идеалы.
Гумилёв, блестящий организатор, будто и впрямь был рождён литературным начальником: двойник Брюсова!
«От него слишком пахло президиумом», – пошутил бы Михаил Светлов.