[230x263]

                  НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ:  ВЫЗОВ СУДЬБЕ

                                      ( продолжение)

   Сравнивать поэтический дар Гумилёва и Пушкина не разумно. Слишком разные  "весовые категории".

ЛАРИСА РЕЙСНЕР

[245x291]

Сближает их другое – «одна, но пламенная страсть», томительное и радостное ожидание встречи с новой возлюбленной.
«Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я»… Это, безусловно,-  и Пушкин, и Гумилёв.
     Они вполне могли померяться своими «донжуанскими списками», если бы Гумилёв, по примеру Александра Сергеевича, таковой составил. И Бог ведает, кто бы вышел победителем.
     Фантастическая влюбчивость Гумилёва – одно из самых стойких и буйных проявлений его  сути.. Вторая натура. И постоянное состояние души. Ну, не умел он жить без любовных  приключений, интриг... Мимолётных или затяжных, «роковых» или случайных, бурных и не очень. Любовь и поэзия были для него всем – неразрывным, единым, огромным. Одно не мыслилось без другого. Поэтическое вдохновенье питалось любовью, любовь – вдохновеньем. Ему требовалось постоянно пребывать в эйфории – трепетном, нетерпеливом ожидании новых и новых наплывов страсти

. «...Мучиться и мучить, твердя безумное: ”люблю”!» И здесь, как и во всём прочем, в нём буйствовал конквистадор, кипело сердце воителя – брать приступом, словно неприятельские крепости, женские сердца. К «покорённым вершинам»  быстро терял интерес.
     Всю жизнь, стремясь шлифовать алмазную крепость своего кодекса героя, готового на любую жертву из принципа, перед любовью он нередко пасовал, покорно опуская рыцарское забрало. И свято верил: любовь- чудо, при наличии которого совершенно нестрашно наступить на горло собственному эгоизму, а даже наоборот – сладостно… Зато потом можно сказать: «Всякая женщина – змея, и всякая змея – женщина».
     Такой вот конквистадор. Такой «сверхчеловек», который столь часто оказывался поверженным. И сбитым с пути… змеями.
     Он редко стремился к любви, увенчанной безмятежным и долгим счастьем. Идиллия всегда грозила скукой и охлаждением. Азарт погони, так и оставался подчас самоцелью.
Ведь это и про него: «За всякой вещью в мире нам слаще гнаться, чем иметь её». Он и гнался, следуя  Дон Жуану.
    Всегда – влюблён. Влюблённость – его религия.

        О нет! Из всех возможных счастий
        Мы выбираем лишь одно,
        Лишь то, что синим углем страсти
        Нас опалить осуждено.

     Современники, на глазах которых разворачивались его амурные похождения, интрижки – «с последствиями и без», – считали неугомонного Николая Степановича и повесой, и бабником, и греховодником, и дьяволом-искусителем. А то и просто распутником. Расползались по городу мыслимые и немыслимые сплетни. «Доброхотам» он любил повторять: «Как только благоразумно говорят”Не делай этого, это будет дурно истолковано, я всегда действую вопреки».

     Никогда не поступался своим «ХОЧУ». Ему нравилось живописать друзьям свои приключения. Будто роман сочинял – с одним и тем же идиллическим зачином: «Когда я был влюблён, а я влюблён всегда...»
Для него очевидно: «Поэту необходима напряжённая, разнообразная жизнь, полная  борьбы, радостей и огорчений, взлётов и падений. Ну и, конечно, любви. Ведь любовь — главный источник стихов. Без любви и стихов не было бы».
     Разве не мог сказать о себе то же самое Александр  Сергеевич?!
     Стихотворению Гумилёва «Дон Жуан» подошло бы и другое название – «Автопортрет»:

       Моя мечта надменна и проста:
       Схватить весло, поставить ногу в стремя
       И обмануть медлительное время,
       Всегда лобзая новые уста.

     Здесь всё – про себя. Особенно последняя строка.  И главное в ней слово – «новые». «Мечту» поэт воплощал  неистово, одержимо, будто сама жизнь убегала от него, вырывалась из его объятий. В каждую приглянувшуюся  девушку влюблялся мгновенно. И не всегда это было реальное созданье. Являлась «прекрасная незнакомка», был образ – волшебный, неземной, желанный – образ, внезапно озаривший воображение поэта.
«Мне не нужна женщина – мне нужна лишь тема…»   (А.Вертинский)
     Тема никогда не заставляла себя ждать. В каждой простушке ему мерещились «девушки странно-прекрасные и странно-бледные со строго опущенными глазами и сомкнутыми алыми устами». Его чарующая сладкоречивость лермонтовского Демона-обольстителя и настырное обаяние  Дон Жуана неизменно торжествовали.  Ему, «Демону», так и мерещилась покорённая им, златоустейшим, неземной красоты Тамара, гибнущая от одного его дьявольского поцелуя. И он в этот момент ощущал себя духом Ницше. Собратом  Лермонтова, который в «Демоне» сумел воплотить этот дух.
     «Бешеные натиски влюблённого Гумилёва было трудно выдержать», – вспоминала О. Н. Гильдебрандт-Арбенина. Обделённый природой, он словно внушал: «Идеал ваших грёз – Квазимодо!» «О, да! Да!» – радостно соглашалась в сомнамбулическом угаре очередная жертва. В этом был какой - то особый магнетизм: женщины сходили по нему с ума. И какие! Красавицы, у ног которых был весь Петербург: Лариса Рейснер, Ольга Арбенина, Ирина Одоевцева, Нина Берберова…
     Покорение женских сердец было для него тем же самоутверждением, что и поэзия. Тем же подавлением в себе Богом обиженного мальчика и тем же сотворением себя – НОВОГО. Тем же перерождением Квазимодо в красавца и покорителя. Перерождение в Демона. В Печорина, которого боготворил.
      Н. Оцуп: «Теперь нашли бы у Гумилёва фрейдовский комплекс: считая себя уродом, он тем более старался прослыть донжуаном, бравировал, преувеличивал. Позёрство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин, идея романтически-привлекательная, но опасная — вот черты, от которых Гумилёв до конца дней своих не избавился. <...> Он был донжуаном из задора, из желания свою робкую, нежную, впечатлительную натуру сломать. Но было бы ошибкой считать, что героем он не был, что целиком себя выдумал. <...>  Много очарования и чистоты во всех гумилёвских объяснениях в любви, хотя, повторяю, огромное большинство из них могло бы с успехом быть обращено к любой девушке или женщине». 
     Гумилёв славился неизменным благородством. И слово «честь» было для него таким же знаковым, как «любовь». Даже в то время, когда ещё был жив дворянский дух и случались дуэли, его демонстративное, допотопное рыцарство выглядело старомодным, вызывало за спиной усмешки («Я вежлив с жизнью современной, / Но между нами есть преграда»).
И в то же время он полон противоречий, не всегда умеет быть последовательным в своём рыцарстве. Гордая и самолюбивая ницшеанская натура почему-то спокойно игнорирует унижение и насмешки, которые преследуют его как чуть ли  ни самого тупого  гимназиста. И снова летят ко всем чертям его рыцарские принципы, когда дело доходит до любовных историй. Неуёмная страсть покорять, подчинять, порабощать девичьи сердца не знала ни рыцарства, ни благородства и не тревожила совесть. Как цирковой жонглёр, он играл женскими судьбами, по-донжуански, легко и без сожаления расставался с жертвами. И всё ради одного – этой гумилёвской сумасшедшей потребности постоянно быть влюблённым. И главное – победителем.      Верный ученик В. Я. Брюсова, Гумилёв, слава Богу, не подражал ему лишь в одном – Валерий Яковлевич, охладев к очередной музе, вручал той револьвер и советовал застрелиться…
     Такого у Гумилёва не было. Зато было другое. Новой возлюбленной он, не смущаясь, передаривал и перепосвящал стихи, уже поднесённые или посвящённые покинутым пассиям.  
   О. Н. Гильдебрандт-Арбенина, утверждала, что в её «Заблудившемся трамвае» героиней была не Машенька, а Оленька. И. В. Одоевцева вспоминала: «Приглашение в путешествие» посвящалось многим, с изменённой строфой, в зависимости от цвета волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашей
Тиарой золотых волос.
    *  *  *
Порхать над темно-русой вашей
Прелестной шапочкой волос.
  Были и “роскошные”, и “волнистые” шапки волос, и “атласно-гладкие” шапочки.
  Сам Гумилёв в минуты откровенности рассказывал мне, сколько раз это “приглашение” ему “служило”, как и второе его “ударное” стихотворение: “С тобой мы связаны одною цепью”».
    
     Щепетильностью по отношению к женщинам наш герой, как правило, не отличался. Ни нравственных, ни любых других долгов перед своими музами Гумилёв не признавал. О какой-нибудь жертвенности ради женщины не могло быть и речи.
     Опять Ницше? – «Ты идёшь к женщине — захвати плётку».
     Самое удивительное: большинство возлюбленных прощали поэту всё. Не обижались на него за обман, измены, эгоизм, откровенную пошлость. До конца жизни оставались благодарными. Ирина Одоевцева с сердечной теплотой писала о Гумилёве спустя почти полвека, Ольге Гильдебрандт-Арбениной он являлся в снах даже через 60 лет. Одна из самых ярких красавиц Серебряного века – Лариса Рейснер не скрывала подробностей их первого любовного свидания в похожих на притон, дешёвых номерах на Гороховой. Но, даже отвергнутая,  признавалась: «Если бы он, эгоистичный, страшный, грубый позвал меня за собой сейчас, бросила бы всё и пошла бы за ним — желтолицым монголом». И это та самая Рейснер, о которой сын писателя Леонида Андреева говорил восхищённо: «Не было ни одного мужчины, который бы прошёл мимо, не заметив её, и каждый третий — статистика, точно мною установленная, – врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе».

                          (  продолжение следует)

[539x473]