Проснулся Коля от табачного дыма, от которого щекотало в носу. Даже не позавтракав, отец обычно курил утром по две-три папиросы, чтобы прийти в себя, как он говорил. Теперь он сидел с угрюмым и злым лицом на своей кровати, жевал во рту папиросу и время от времени поглядывал на часы.
Коля знал, что он дожидается десяти часов, когда в магазине станут продавать водку.
Встретившись взглядом с сыном, Василий Тимофеевич оторвал зубами кусочек мундштука от папиросы и сплюнул на пол.
– У-у, черт, придумали с десяти часов, теперь мучайся, – проговорил отец со злостью в голосе. – Жди вот – голова раскачивается. И вчера в восемь закрыли, – добавил он, словно оправдываясь, – в ресторане пришлось брать. Все деньги просадил. Пра-а-вила…
– Папка, ты чего дверь не закрыл ночью. Знаешь, замерз как!
– А-а, – махнул отец рукой.
И только теперь в голове Коли отпечатался четко смысл этих слов: «Все деньги просадил».
«Неужели?..» – подумал он и уставился на отца во все глаза.
– Папка, взял?
Отец покривился, снова сплюнул кусочек мундштука и отвернулся, так как ему стало не по себе от Колиного взгляда, в котором были и мольба, и страх, и слезы уже навертывались на глаза, затуманивая их.
– Взял, папка! – крикнул он каким-то плаксивым криком. Сунул руку под подушку, заглянул под кровать и заревел, будто его прорвало. Так жалко вдруг стало этих денег, такое горестное чувство непоправимой утраты охватило его, что все на свете перестало для него существовать и пропал всякий страх перед отцом. Коля вскочил с кровати и полураздетый, в своей давно нестиранной, прохудившейся майке и трусах, побежал по холодному полу, схватил отца ха рукав и стал трясти.
– Отдай, зачем взял! Ты же мне дал. Отдай! – говорил он взахлеб, заглушая всхлипыванием свои слова, и так неистово продолжая трясти за рукав, что Василий Тимофеевич недоуменно глянул на сына, поднялся на ноги и попятился от него.
– Пошел, пошел. Ты чего?
– Отдай, папка. Отдай!
Отец вырвал свою руку и молча двинулся к двери, на ходу захватив с вешалки пальто и шапку.
– Не уходи, подожди, подожди, папка, – повторял Коля, чувствуя, что если он выйдет из комнаты, то все пропало.
– Пошел, черт. С получки дам.
– Не надо с получки. Сейчас отдай.
Но уже хлопнула дверь и через минуту открылась снова.
Когда отец вернулся, Коля сидел на полу перед открытой дверью, всхлипывал и стучал зубами. Увидев отца, он не пошевелился, только скосил глаза на оттопыренный карман пальто, где, явно, была бутылка.
– На, вот, – бросил отец на колени ему маленький кулек с шоколадными конфетами. – Замерз тут, как цуцик. Чего сидишь?
Он подхватил сына подмышки и хотел отнести на кровать, но едва он коснулся его руками, как Коля снова заревел и замолотил кулаками по отцовскому животу и стал болтать ногами, извиваясь всем телом, чтобы вырваться. Василий Тимофеевич все-таки донес его до кровати и опустил на постель.
– Сиди тут. И без фокусов чтобы. А то всыплю.
– Ну и бей, бей лучше. Зачем давал тогда?
– На конфеты свои, – подобрав с пола, протянул ему отец.
– Не надо, – проговорил Коля и так тряхнул рукой по кульку, что тот порвался, и конфеты разлетелись по всей комнате.
– У-у…заморыш, – замахнулся отец, но сдержался и не ударил. – Хоть из дома совсем уходи, – пробурчал он и пошел к двери, наступая на рассыпанные конфеты и раздавливая их в лепешку.
А Коля забрался под одеяло и плакал, уткнувшись лицом в подушку. Перед глазами его стояла непроглядная черная пелена, и время от времени в этой черноте шевелились, как живые, раздавленные на полу конфеты.





Конец...