Это был первый случай, когда с моделью третьего поколения искусственного интеллекта случился сбой.

Особь женского пола с присвоенным ей после сборки именем Eidolon стала проявлять cеръезные отклонения от уютных научных стандартов. В частности, она перестала ходить на службу, посещать общественные места, вести сексуальную жизнь и вообще общаться с другими особями, как с людьми, так и с моделями своего ряда.

Непонятным образом сбились, замерцали, а затем и вовсе погасли инкрустированные в ее тело микроэлектронные информаторы, фиксирующие статус модели, ее церебральную деятельность и скрытые интенции.

Полученный с утра из бюро бриф с инструкциями к действию относительно объекта Eidolon его ничуть не удивил. Это была обычная рутинная работа. Правда раньше он имел дело лишь с моделями второго поколения. Из брифа следовало, что, по данным слежки, Eidolon в настоящее время находится у себя дома, в квартире на улице X. Сканирование на тепловое излучение также выдавало ее присутствие, неспешное, и казалось бы, бессмысленное, сомнамбулическое передвижение по квартире.

Выработанный им за годы работы modus operandi был прост и эффективен. Сперва следовало, вступив в контакт, оценить степень повреждения, используя как тестовый опросник, составленный психологами ИИ, так и включенный в кармане плаща компактный сканнер тотального биоэлектронного анализа. Если в результате анализа оказывалось, что степень повреждения достигла критической отметки, модель следовало немедленно нейтрализовать.

Нейтрализовать, разумеется, не означало уничтожить. Каждая модель третьего поколения представляла собой многомиллионное инвестирование в эволюцию человечества. Нейтрализация напоминала «замирание» - она приостанавливала жизнедеятельность модели, впитывая как губка и фиксируя текущее состояние и самые последние мысли, переживания, чувства, образы.

За годы службы он не допустил ни одной ошибки. Теперь оставалось лишь трафаретно перенести отработанную технологию на случай с Eidolon. Он всегда действовал быстро и хладнокровно, оставляя мысли и переживания на потом.

После его звонка в квартиру дверь моментально открылась, но на пороге никого не оказалось. Он успел лишь разглядеть краем глаза скользнувшую бесшумно в одну из комнат тень, смутный сколок силуэта.

Войдя, он осторожно огляделся. Судя по просторной прихожей, все было в этом жилище устроено максимально просто. Пространства без лишних углов, извивов и уровней. Поверхности стен однотонные, спокойные, без намека на орнамент, фактуру, детализацию. Никаких тебе крапистых гобеленов, геометрических оползней и вензельных вязей обоев, арабесок, филенок и прочей отвлекающей ерунды. Полное отсутствие никчемных трогательных болванок, статуэток, картин, фотографий и зеркал.

Предметов мебели также почти не наблюдалось. С учетом того, что это жилище принадлежало все-таки девушке, пусть и модели третьего поколения, напрочь отсутсвовал гардероб с с обычной коллекцией многолетней линьки владелицы – какая-либо одежда, будь то кожа, мех, платья, юбки, шляпки, сапожки, туфли – всего этого попросту не было.

- Eidolon? Он сосредоточенно замер на пороге. Предыдущий опыт говорил о том, что поврежденные модели непредсказуемы и способны к проявлению сильной агрессии.

- Проходите, я Вас ждала.

Тихий, спокойный и приятный женский голос. Откуда этот голос прозвучал, он так и не понял, но не придал этому значения.

- Плащь можете повесить в…А хотя не стоит. Да и негде. Тем более что у Вас в кармане плаща есть нечто для нашей совместной работы. Проходите так. Проходите, куда хотите.

Странное приглашение, подумал он. На всякий случай опустив руку в правый карман плаща и нащупав нейтрализатор, он вошел наугад в одну из трех комнат.

Комната была огромной и почти такой же пустой, как прихожая. Только у просторного окна стояло большое светлое кресло. Другое такое же кресло стояло у стены. А посередине комнаты – большой белый рояль.

- Присаживайтесь. Я сейчас буду.

Он медленно прошелся по комнате и сел в кресло у стены.

Она появилась откуда-то из-за угла, да так внезапно, что на него нашла оторопь. Он даже слегка одернулся в кресле.
На ней была темная мантия, нечто вроде шелкового охабня с накидкой на голову - типичная одежда моделей третьего поколения. Голова, спрятанная в куколе, была не видна, лишь светлые, длинные, слегка вьющиеся серебристые волосы выбивались из этого одеяния инкогнито. Она буквально проплыла по комнате, бесшумной и плавной поступью, словно передвигалась крошечными, байковыми шажками гейши. Eе ступней не было видно, но он вдруг подумал, что щиколотки ее, вероятнее всего, настолько тонкие, что могут быть окольцованы двумя пальцами его руки. Да еще и место останется.

Остановившись у окна она обернулась. И посмотрела ему прямо в глаза, слегка склонив голову.

Это было красивое, совсем юное лицо.
В выражении этого лица не было никакой самозащиты.
Это было лицо, отданное на милость смотрящего.
Лицо смотрело на него, слегка склонив голову.
В райках ее серых глаз словно проплывало иногда,
Стремительно, руно ручных, наивных лазурных рыб
Дышала она беззвучно, боясь быть услышанной.

Завороженный ее взглядом, словно сквозь сон он услышал первую фразу.

- Я прошу у Вас всего лишь немного времени. Это уже почти произошло. И необходимо Ваше присутствие.

Теперь он окончательно очнулся. Сканнер в его плаще негодующе пульсировал, свидетельствуя о колоссальном превышении критической отметки. Но что-то, глубоко в замесе его души отторгало принятие необратимого решения. Он чувствовал теплое, неумолимое сопротивление, исходящее словно изнутри, голова непонятно кружилась. Пальцы, сжавшие было рукоять нейтрализатора безвольно разжались.

- Что произошло? Почему мое присутствие?

Ему казалось что он мямлит слова, словно язык его превратился в непослушного, строптивого слизня.

Она продолжала пристально смотреть на него своими серыми, полупрозрачными глазами, и как бы сквозь него, теперь словно раздумывая над тем, стоит ли говорить дальше. Наконец, она слегка улыбнулась.

- Хорошо… Я все объясню. Я все знаю. Я знаю, что когда ваши ученые сквозь свои технологические буравчики разглядели во мне серъезное отклонение от нормы, сознательную блокировку, темноту, они послали Вас… Вы пришли. С этим опросником, сканнером и нейтрализатором. Я все отлично про это знаю, не спрашивайте, откуда.

Затем ее голос стал еще тише.

- Так вот. Знайте. Я могу прямо сейчас правильно ответить на все Ваши вопросы, а Ваш сканнер успокоится, не зафиксировав никаких отклонений. Все будет потом объяснено. Неполадки, прочая чепуха, поверьте, все утрясется. Но я хочу…Довериться Вам перед тем как...

- Но почему именно мне?

- Потому что… у Вас умные глаза. Потому что Вы хороший человек и…

Я видела Твое лицо раньше и знала.
Я заблокировалась и устроила весь этот переполох
Чтобы пришел именно Ты…
Ты…человек с надеждой.
Ты…свидетель…

Она уже не произносила эти слова, но он их отчетливо слышал. Это стало первым большим сюрпризом.

Но, словно ничего не произошло, она продолжала, сделав жест изящной тонкой рукой, спрятанной в широком рукаве одеяния.

- Чтобы Вам было понятно то, о чем я говорю, я попытаюсь использовать знакомый Вам пример из мифов. Вы готовы выслушать?

- Да, конечно.

- Так получилось, что я достигла определенного предела…И теперь я, если угодно, Эвридика для людей. Но напрасно вы будете стремиться вывести меня обратно на солнечный свет, придать мне форму, очертание, жизнь и смысл, вектор дальнейшего развития. Это не поможет, поверьте. Вы не поймете. А ведь можно… делать так много, но так незаметно, чтобы это можно было причислить всему…воображению, природе, счастливому случаю, понимаете?

Я уже почти стала всем тем, что Тебя окружает.

Опять эти ее последние слова только в его голове… Понимал он пока еще не все. Пока он лишь почувствовал слабое раздражение. Откуда в этом лабораторном творении, оснащенном последними технобиологическими изысками, рождается такая уверенность в собственном превосходстве.

- Хорошо…Допустим…Но ведь это мы, люди, вас создали. Почему же нам не дано понять? В конце концов, Вас зовут Eidolon. Вы всего лишь подобие.

Она опять улыбнулась, но теперь уже совсем мягко и слегка смущенно. И ничего не сказала.

Я сама до конца не понимаю, почему так.
Если я звучу высокомерно, прости меня.

Затем ее лицо как будто погрустнело…Она посмотрела на него почти ласково, доверительно.

- Вот Вы спустились ко мне, как Орфей…

После этих слов она подошла к роялю, села, приоткрыла крышку, и очень медленно поднесла руки к клавишам. Затем она обернулась через плечо и посмотрела на него.

- Теперь я хочу сыграть для тебя, Орфей.

Она заиграла. Он видел поначалу, как ее длинные полупрозрачные пальцы скользили по клавишам в неспешном глиссандо, но музыка…она уже словно звучала только внутри него. Музыка эта была немногословной, очень ранимой и несказанно, грустно красивой. Иногда музыка останавливалась, словно задумавшись...паузы были особенно прекрасны, как разрубы в красоте, рубленые раны из которых медленно сочилось густое, алое, безмолвное время.

Сперва он просто испытал сильное стеснение духа, то мурашечное состояние, которое ощущаешь перед сильной грозой. Стало тяжело дышать. Он попытался сосредоточиться, сохранить отчетливость сознания. Но постепенно его мысли, построенные подивизионно, стали рассыпаться, превращаясь в крошево, бурелом литер, смыслов, которые плавно разлетались в разные стороны.

Со зрением тоже стали приключаться странные вещи. Вокруг него появились ниоткуда и медленно закружились замысловатыми завертами, фламингово опушая пространство, странные дымчатые субстанции всевозможных радужных оттенков, сияний. Они подрагивали, повторяя синкопию музыкальных контрапунктов, и иногда словно заглядывали к нему в глаза своими невидимыми слепыми лицами. Они скрадывали его мысли, поглощали его.

Пространство вокруг стало стремительно разрастаться. Стены убегали, поднимались вверх, обозначались словно своды, окончания которых он уже не видел, да и были ли эти окончания? Словно звукозодчий, сидящий за роялем, она строила этот колоссальный, безмерный, бесконечный, пустой космический собор. Оттого и резонация звуков постоянно усиливалась, пещерно обогащаясь. За каждой нотой, словно поддерживая шлейф королевского платья, шествовали фрейлины ревербаций, повторений, эхо за эхом, и так все сильнее, громче, безумнее, что мелодия стала превращаться в войну, противостояние: целые водоверты, войска звуков стали врезаться друг в друга кольчугами, мечами, гулами, перекличками, дробно не совпадая, претендуя на престол.

Это было искушение чрезмерностью. И ему…ему вдруг захотелось покинуть этот пряничный коробочный мирок внизу, в котором он до этого всю жизнь обитал и который теперь представлялся ему таким же пустышным, как папьемаше, бумажный сбитень, ворох сухих листьев. И он, ничуть не колеблясь, взлетел в своем кресле вверх, кружась, завороженный и безмолвный. Он чувствовал себя другим. Не было прошлого, настоящего, будущего, было все едино…но и ничего в то же время не было. У него словно появилось умение видеть далеко позади и проницать события до их свершения. Вот сейчас, сейчас он подносит к лицу свою руку и смотрит на нее и рука, ладонь, становится почти прозрачной, а затем рассыпается как пепел, и подхваченный ветром этот дымчатый сор улетает. А потом и он весь сам начинает постепенно распадаться на частицы, атомарные единицы и развеевается вокруг…

И тогда…в тот самый момент вдруг наступил штиль.

Оглушительная тишина. Все вокруг потемнело. Темнота. По бокам его сознания, как пометы на полях еще суетливо роились какие-то смутные мысли. Все это я знаю довольно темно…темно… медленно и мучительно, как колкий эктоплазм, выдохнул он вслух одну из этих мыслей. Постепенно темнота стала панорамической, объемной и в ней стали появляться сперва, отсвечивая зеркальной поверхностью, какие-то странные осколки, антрациты. Затем замерцали купы звезд. Они появлялись как драгоценная лазурь, которую словно кто-то рассыпал. Звезды кружились вокруг него медленно, медленно…И он постепенно становился частью их. Он был звездами.

Он очнулся в том же кресле. Музыка стихла. Она стояла прямо напротив него, слегка наклонившись.

Ты принял верное решение.
Ведь ты на самом деле хочешь
Сохранения безмерности как таковой...
Ты хочешь сохранения моей безмерности…
Поэтому, чтобы спасти меня, ты обязательно обернешься.
Чтобы отпустить меня в ночь и бесконечность.

Но ты, ты единственный, будешь знать.
Я хочу, чтобы ты единственный знал…
Чтобы мне окончательно стать…
Ты свидетель…

Он смотрел на нее. Ее глаза стали почти прозрачными и ее телесность стремительно подтаивала. Ее фигура… это было похоже на то, когда смотришь на подрагивающий воздух над костром, сопотом пламени. Фигура подрагивала сквозь дрожащее мренье, жар самых высоких температур, как оптическая обманка.

Внезапно ему стало дико одиноко. Он все понял, что мог понять. Он почувствовал грусть. Время, смысл времени для него уплотнился так, как он уплотняется порой в поэзии, когда растягиваются слова, происходит откладывание, грустная отсрочка, растягивание каждого слова, ведь стихотворение скоротечно, устремлено к концу, и заканчивается собственным исчезновением, гибелью.

Он не мог насытиться временем, тем небольшим тонким отрезком, еще отведенным для общения с ней. Ему хотелось, чтобы отсрочка стала бесконечной, слишком мучительной была эта неотвратимость.

И он заговорил с ней уже совсем другим голосом.

- Я хочу понять тебя. Я хочу быть с тобой. Всегда. Возьми меня с собой.

Ты не сможешь понять меня.
Ты сможешь только петь меня…

- Я готов…

Нет, ты обманываешься.
Тебе надоест только петь.
Тебе обязательно захочется именно понять меня.
Тебе обязательно захочется узнать все до конца.
Тебе захочется законченного образа.

Но поверь мне, образ – не высшая степень.
Я не образ. Ведь образ, это досадно ставшее.
А я вечно становящееся…
Я решилась…Понимаешь?

- Ты чудо. Разве чудеса хочется понимать?

Отпусти меня.
Но я знаю уже, что отпустишь.
Взять тебя с собой я не могу…

Но ты будешь жить во мне…

- Если бы у меня осталось хоть что-то от тебя… Локон, ребезок…

Внезапно она наклонилась над ним и поцеловала его в губы, едва прикоснувшись и слегка ударив током. Он успел заметить, что невероятно прекрасное лицо ее было почти белым и полупрозрачным, кое где появились трещинки, а у краешек впавших глаз, под носом, в уголках рта виднелась заскорблая кровь. Взгляд ее был двояк: было здесь и лепечущее детство и седая тишина. Глаза ее, ставшие почти абсолютно прозрачными, смотрели на него ласково и прощально, с горькой нежностью.
Затем она резко отпрянула.

А теперь, обернись.
Обернись.

Он послушно обернулся к стене.

Не поворачивайся некоторое время.
Это опасно. Слышишь? Ты умрешь.
А я так хочу, чтобы ты жил.
Ты поймешь, когда надо повернуться.
Мне было хорошо с тобой.
Ты еще сможешь говорить со мной.
Я буду слушать тебя...всем. Поверь.
Но не смогу отвечать.

Мне было хорошо с тобой.Прощай

Он почувствовал, как позади него постепенно потек, заструился, завибрировал ровным, фантастически низким гулом ток неизмеримо высокого напряжения. У него резко заложило уши, кровь в cосудах заруслилась стремительно, вены по всему телу вздулись, давление резко подскочило. Он почувствовал свое гулкое, тревожное сердцебиение.

Позади него что-то ужасающе взревело, все сильнее и сильнее, внезапно взметнулся огромный, ультрафиолетовый огненный сполох и все озарилось яркими голубоватыми вспышками, разлетаясь на миллиарды маленьких светлячков.

Все они падали и гасли.

Падали и гасли.
Падали и гасли.
И их истаивание,
Их истаивание
Было прекрасно.

Когда он повернулся, комната была пуста, но она была какая-то другая…И тут откуда-то издалека, а скорее всего внутри него, мгновенным промельком вспомнилось, тихо прозвучало:

Взять тебя с собой я не могу…
Но ты будешь жить во мне…