Вскоре я был у Игоря. Мы сели к столу и выполнили все новогодние ритуалы: проводили старый год, затем стоя выпили шампанского под речи украинского и российского президентов. Еда была обильной – по-видимому, накануне Игорь вкупе с Желтовым кого-то «кинул». К половине четвёртого я заметил, что за столом установилась сонная атмосфера и что меня просто терпят. Пора было уходить.

И я пошёл куда глаза глядят. Впереди по курсу бурлила жизнь. Весёлые ватаги, компании и группы сновали взад-вперёд, были слышны пьяные возгласы и радостные крики, смех, всеобщая радость – всё это казалось коллективным безумием, каким-то групповым помешательством: «Какая радость, какой праздник, если всё так плохо?!» Плохо, потому что всё разлетелось в прах и дым...

Я явственно представил себе процесс умирания. Строчки, всплывшие из глубин сознания, непрестанно сверлили мозг:

Всё пепел, призрак, пыль и дым,

Исчезнет всё, как вихрь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны, и бессильны.

Рука могучего слаба,

Бессильны царские веленья.

Прими усопшего раба

В свои небесные селенья...

Я шёл по улице нетрезвый – больше от свалившегося на меня несчастья, чем от вина. Зашёл в одно кафе, посидел. Во втором уселся за столик, посмотрел на публику. В каком-то из последующих питейных заведений засел надолго и, отводя душу, смотрел телевизор. Вскоре вышел на улицу, в сереющее и грязное наваждение утреннего марева.

Я не вошёл в общежитие сразу, а обошёл его с другой стороны, с той, с которой я обычно смотрел на заветное окно. В неверном свете наступавшего утра возвышавшаяся надо мной громада девятиэтажки выглядела мрачно и угрюмо, символизируя произошедшую накануне катастрофу, а я у её подножия казался себе ещё более беспомощным. На сером фоне побелённых стен зловеще чернели глазницы окон, скрывая в себе какую-то враждебную мне субстанцию, грозную и жестокую. Во всём огромном здании – ни огонька, ни одной живой души. Казалось, какой-то внезапный мор опустошил его и в округе вовсю пахло смертью.

Фантасмагория!

Вошёл внутрь. На вахте дремала вчерашняя вахтёрша. Мне её было жаль: ей выпало дежурить в новогоднюю ночь. Всегда в минуты ощущения беды я ловил себя на мысли, что мне особенно жалко сирых и убогих, всех обиженных судьбой: инвалидов, нищих, детей-попрошаек, проституток, бабушек, бездомных собак, кошек, насекомых – всё живое. Поэтические образы в воспалённом мозгу всплывали непредсказуемо и немотивированно, как баннеры в интернет-окне:

Жаль мне себя немного,

Жалко бездомных собак.

Эта кривая дорога

Меня привела в кабак…

Зайдя в общежитие и сказав вахтёру, что меня ждут в компании, пошёл на «юридическую» сторону. Я медленно поднимался по лестнице. В здании стояла мёртвая тишина, не было слышно ни звука, и это наводило на мысли о кораблях-призраках, загадочным и зловещим образом покинутых командой. За маленькими окнами лестницы начинало сереть утро, тени дверных проёмов скрывали каких-то фантастических существ, каких-то фольклорных тварей – будто я находился не в жилище правоведов, где в воздухе должна была витать некая квинтэссенция рационалистического подхода к явлениям действительности, а в волшебном сказочном лесу, полном опасностей:

Вдоль дороги лес густой

С бабами-ягами,

А в конце дороги той

Плаха с топорами.

Разочарование происходящим, выводами из реконструируемой действительности, пошатнувшаяся вера в Провидение диктовали продолжение:

И ни церковь, и ни кабак –

Ничего не свято!

Нет, ребята… Всё – не так!

Всё – не так, ребята!

Как-то неосознанно я прошёлся по седьмому этажу, затем по девятому и лишь после спустился на восьмой. Меня влекла туда непреодолимая сила: слишком свежим оставалось чувство всеохватывающего оптимизма, который накануне вселяли в меня немотивированные приглашения Мороза. Я был преподавателем, и мои производственные отношения со студентом не были столь дружескими, чтоб он запросто мог пригласить меня на встречу Нового года. Что-то другое побудило его сделать это предложение. «Или кто-то», – пришёл я к выводу. Существовала какая-то неизъяснимая тайна, которую я, сам того не осознавая, сейчас шёл прояснять.

Нигде ни души. Я подошёл к Оксаниному блоку, прислушался: тишина. Осторожно толкнул первую дверь – та медленно стала открываться. В коридоре блока было темно. Я протиснулся внутрь, затем поочерёдно подошёл к дверям комнат, прислушался – нигде ни звука: ни радио, оставленного на сон грядущий, под которое любили засыпать студенты, ни голосов, ни храпа или сопения спящих.

Тогда я постучал – сначала в одну, а затем в другую двери. Такая идея могла прийти только в нетрезвую голову. Нетрезвую, в первую очередь, от сильнейшего гнёта, от контраста между полюсами недавней надежды и нынешним её крушением. Никто не откликнулся. Вывод, промелькнувший в затуманенном мозгу, был однозначным: никого нет дома. Я постоял, осмысливая ситуацию: мне вдруг остро захотелось попасть за заветную дверь – там меня ждала разгадка...

Включив свет в коридоре блока и безрезультатно промучавшись минут пятнадцать в попытках «цивилизованного» взлома двери, я вышел из себя и, забывшись, начал наносить удары ногой. Та с каждым «прикосновением» поддавалась всё больше, постепенно отходя от первоначального положения. Я нанёс ещё несколько кульминационных ударов – настолько сильный азарт меня охватил – и дверь с шумом осыпающейся штукатурки и треском разлетающегося в щепки наличника отворилась.

Даже в полумраке комнаты бросался в глаза порядок, поддерживавшийся в ней. Чувство гордости за избранницу, смешанное с горечью утраты, промелькнуло в сознании. Присев на заветную кровать, я посидел так несколько минут, приходя в себя и собирая воедино обрывки мрачных ощущений, представлений и восприятий. От напряжения мысли одна безумнее другой двоились, троились, множились, как эхо в ущелье.

Затем я как-то непроизвольно стал осматривать вещи О. Л. В тумбочке аккуратной стопкой были сложены блокноты, записная книжка, студенческий, проездной и читательский билеты. Тут же обнаружилась годичной давности квитанция из киевского пункта обмена валюты (тогда я придумал эту поездку в столицу для тестирования «объекта», мать отпустила дочку...). Там же находился проездной талон с необычным оттиском компостера из троллейбуса, доставившего нас в Лавру, и мандат с её именем с какого-то предвыборного мероприятия, которое мы с Оксаной посетили. Все три бланка лежали особняком, на специально выделенном месте, напоминавшем пьедестал обелиска, посвящённого значимым и дорогим событиям. Я оказался не в состоянии осознать, что эти три листика из дешевой желтоватой бумаги – не что иное, как реликвии, оставленные сентиментальной девушкой в память о самых значимых событиях жизни…

Среди многочисленных фотографий я обнаружил несколько снимков с минувшего дня рождения, где вокруг «моей» корзины с цветами фотографировалась именинница со своими гостями. Нигде не было фото моего соперника – ни в компании, ни отдельно, ни с Оксаной… В ежедневнике О. Л. мной была обнаружена запись: «Зайти завтра к преподавателю философии!!!», то есть ко мне. Эта запись была единственной на весь блокнот, и этот факт наводил на мысль, что в своём ежедневнике девушка зафиксировала нечто неимоверно важное для себя. Фразу венчали три восклицательных знака…

На прощание поправил кровать, на которой сидел и на которой оставалась вмятина – как будто стёр из памяти остатки следов недавнего пребывания в ней девушки.

Вся эта история стала для меня зацепкой. Зацепкой для сознания, стремящегося любой ценой избавиться от невероятного давления несбывшихся мечтаний, разлетевшихся в прах смелых жизненных конструкций. «Теперь эта зацепка должна послужить великому делу освобождения из цепких когтей прошлого», – убеждал я себя: будущее снова внушало оптимизм, но оптимизм уже несколько иного свойства, более осторожный и взвешенный.

Вечером я отметил собственное освобождение, повторяя про себя: «Век живи – век учись! Учись разбираться в людях!»

* * *
Чувство свободы безраздельно завладело мной, было хорошо, и это чувство представляло собой впечатляющий контраст с недавним наваждением. Конечно же, я поделился своей радостью с Морозовым. На этот раз Вовку мой рассказ заинтересовал неимоверно. Он снова и снова возвращался к подробностям акции «заветная дверь». Мы, обсудив, казалось, абсолютно все детали шокировавшего меня самого события, начинали говорить о каких-то посторонних вещах, но Морозов, снова вспомнив что-то, опять и опять возвращался к моим переживаниям в ту памятную ночь.

Ситуация интересовала его целиком, в комплексе, и меня несказанно удивило, что друг настолько скрупулёзно интересуется движущими мотивами моего нестандартного поступка. Морозов исподволь, ненавязчиво подводил меня к описанию мыслей и чувств, бурливших в моей голове в тот «ледниковый» период. Особенно его интересовали доводы, приведшие меня к совершению неординарного поступка, и он снова возвращался к сцене обнаружения мной фатальной записи в журнале.

Я закрыл тему О. Л., бывшая избранница уже не интересовала меня. Не хотелось возвращаться к этой теме, но для Морозова я сделал исключение: друг всё-таки…

* * *
В состоянии лёгкой эйфории прошло несколько дней нового, 1999 года. Однажды утром я вышел из дому пораньше, дабы ни с кем не встретиться: я всё ещё остро переживал собственный неординарный поступок, направленный против целостности двери бывшей избранницы, и мне казалось, что всё общежитие знает об этом. Поэтому, спустившись до двери в вестибюль, я постоял, вслушиваясь в тишину: ни малейшего шороха, звука, топота ног или стука каблуков не было слышно. Тишина и в самом деле была мёртвой: студенты отпраздновали от души, на всю катушку. Всё население общежития было «в руинах»: несколько дней народ «гудел», продолжая отмечать наступление Нового года.

Я быстро проскочил вестибюль и, перенося тяжесть тела с каблука на носок, тихо вышел из здания. Когда я шёл вдоль общежития, то не увидел ни души, не услышал ни звука, ни в одном из окон не было ни огонька, ни малейшего признака жизни. Она, жизнь, напоминала о себе лишь картинно вмёрзшими в лёд использованными презервативами, в обилии валявшимися у подножия девятиэтажки, которые, судя по виду, накануне побывали в нещадной эксплуатации. Экземпляры проверенного электроникой изделия выбрасывались прямо в форточку непосредственно после акта общения, и эти жёлтые и розовые лоскутья скорее наводили на мысль о неудачном эпизоде в биографии феномена по имени «жизнь».

Накануне вечером прошёл мокрый снег с дождём, ночью ударил мороз, поэтому на улице всё покрывал лёд, было очень скользко. Я шёл быстро, очень быстро: интуиция подсказывала мне, что после моего хулиганского поступка кем-то может быть предпринята попытка пообщаться со мной. И я догадывался – кем. Я получил избавление от невиданной депрессии, фантасмагории, кошмара, в который превратилось моё повседневное существование. Меня приводила в дрожь мысль, что всё может повториться, и я как огня боялся встречи с бывшей избранницей. Делая по застывшей воде осторожные шаги, перераставшие в экстремальнейшие па и фантастические пируэты, я выжимал из своего вестибулярного аппарата всё, на что только был способен.

Но вдруг, уже отойдя от ступеней крыльца метров на двадцать, я услышал позади стук каблуков, которого по абсолютно всем признакам не могло быть. Но… – он был! Стук этот, какой-то странный, аритмичный, как одноимённая сердечная болезнь, торопливый и прерывистый, постоянно сбивался с ритма: некто у меня за спиной, старающийся идти как можно быстрее, оступался и спотыкался, но при этом не отставал.

«Только этого не хватало!» – подумал я и прибавил ходу, хотя прибавлять уже было некуда. Завернул за угол – стук не отставал. Я отдавал себе отчёт, что эту дробь производят тонкие и высокие каблуки женских сапог. Миновал торец общежития – стук сзади не утихал. Меня догнать было невозможно ни мужчине, ни женщине, – если, конечно, не бежать – ни старому, ни молодому, ни на низких каблуках, ни, тем более, на высоких.

Стук каблуков стал чаще – это был почти бег. Я уже слышал неровное дыхание моего преследователя, который горячо дышал там, сзади, почти в затылок. Ещё раз подтвердил слово, данное самому себе: не оборачиваться! Делая вид, что ничего не слышу, я проследовал своей дорогой как ни в чём не бывало. И тут, совершенно неожиданно, услышал за спиной, на расстоянии метров пяти шум и слабый вздох, какую-то возню.

Стук прекратился, внезапно оборвавшись... Некто, пытавшийся меня догнать, поскользнулся и упал. «Упала!» – поправился я и продолжил путь, не оборачиваясь.

Я так и не узнал, что мой преследователь хотел мне сказать в то морозное январское утро, но не очень переживал по этому поводу. Свалившаяся на меня фантастическая лёгкость компенсировала отгадку самых больших и невероятных тайн...

* * *
В середине января вахтёр сообщила мне, что в общежитие приезжал какой-то иностранец и просил ему перезвонить. Что я тут же и сделал: иностранцем, как я и предвидел, оказался Крол. Тот попросил завтра быть в главном корпусе ОГУ.

В назначенный час я уже стоял у входа в альма-матер. Прибыл голландец и сообщил, что предстоит совещание у ректора по поводу выигранного нами Проекта. Мы поднялись в приёмную академика В. А. Смынтыны. Там уже собралось много народу, в основном директора институтов и деканы факультетов. Все они прибыли на совещание, посвящённое началу проекта Joint European Project, № 10491-98. Мы сидели в огромном, похожем на зал торжественных событий, помещении и смиренно ожидали хозяина кабинета со скромной табличкой «Ректор» на заветной двери.

Цель Проекта была следующей. На деньги ЕС за три года необходимо было подготовить специалистов для создаваемых в рамках JEP кафедр евроведения и европейского права. В стажировке должны были принять участие двадцать четыре человека.

Наконец пришёл ректор. В. А. Смынтына открыл настежь дверь кабинета, встал у входа и сделал руками приглашающий жест: «Прошу!» Я постарался войти последним в этой чреде мэтров, столпов и светочей университетской науки. Но моим планам не суждено было сбыться: в приёмную впопыхах вбежал помощник ректора по финансовым вопросам В. В. Реут. Он-то и стал замыкающим в чреде лиц, гуськом исчезавших за обитой дерматином высокой дверью. Я не единожды видел Реута в компании со Свяжиным и как-то спросил об этом Морозова. Тот нехотя ответил, что они однокурсники и до сих пор дружат. В кабинет ректора Виктор Всеволодович вошёл последним, задержавшись возле хозяина и о чём-то коротко пошептавшись с ним.

Я занял место в самом конце потрясающего воображение стола, размерами напоминавшего взлётную полосу аэродрома, за которым заканчивали рассаживаться человек двадцать университетской элиты. Во главе стола восседал ректор. Вошедшему последним Реуту он почему-то придержал место рядом с собой, неожиданно попросив только что усевшегося там декана пересесть. Математический физик занял место справа от академика, прямо напротив Крола, хотя помощник по финансовым вопросам отнюдь не был вторым лицом в университетской иерархии (см. фото: http://h.ua/story/72677/).

«Как странно!» – отметил я несообразность в очень жёстком ранжире мест и должностей. Слева от ректора сидел Шарел Бастиан. Он повернулся в мою сторону, отыскал меня взглядом, ободряюще улыбнулся и подмигнул. Ректор взял слово, и все смолкли. Из его краткого спича следовало: доктор Крол завоевал для ОГУ право участвовать в Объединённом европейском проекте.

Затем слово взял Шарел. Голландец кратко изложил основные параметры проекта. Через минут пятнадцать профессор умолк. Тут же посыпались вопросы: общие, уточняющие, наводящие... Каждый старался высказаться, многие вступали в диалог, остальные желающие терпеливо ждали своей очереди. Говорили все, кое-кто даже шутил.

Говорили и задавали вопросы все, за исключением Реута. Удивительно похожий на французского актёра Пьера Ришара, обычно подвижный и говорливый, сейчас по неизвестным причинам он сидел почему-то молча, не задав ни единого вопроса. Такое поведение ректорского помощника вступало в разительный контраст с его обычной манерой держаться, загадочное молчание Реута сразу бросалось в глаза. Лишь приехавший в отпуск Морозов просветил меня, что Виктор Всеволодович по заданию Киевского управления СБУ фиксировал на плёнку всё мероприятие…

Ректор обнадёжил собравшихся, что под Проект выделит помещение. Шарел, ни с кем не вступая в дискуссии, подождал меня, и мы покинули высокое собрание, направившись в ближайшее кафе, где по горячим следам приступили к разбору полётов. Этим первым «заседанием» мы заложили традицию, которую затем свято блюли на протяжении всего совместного пребывания в Проекте № 10491-98: Крол задавал вопросы, я же отвечал на них, объясняя, что именно думаю по поводу того или иного факта, детали, оттенка интонации, нюанса.

* * *
Морозов стажировался в Киеве, и вместо него на рандеву приходило его «начальство». Во время очередной встречи мы с подполковником зашли в кафе. Николай Дмитриевич невероятно спешил: нужно было готовить отчёт за прошедший календарный год. Офицер был краток, сконцентрировавшись на самом главном. Он не стал спрашивать меня ни о моём здоровье, ни о здоровье родных, как то предписывает речевой этикет, хотя мы и не виделись около полугода.

Разведчик извлёк блокнот и раскрыл его. Записная книжка была новой, нетронутой, являя собой символ – свежий лист, белый и чистый, как первый девственный снег. Я знал: на эту страницу сейчас лягут строчки со значимой для Проекта, а значит и для государства, информацией. Новый блокнот означал необычайную важность сведений, для которых он был предназначен. Сведений государственной важности, которые офицер почерпнёт не где-нибудь, а именно у меня!

База данных находилась в оперативном ведении у отсутствовавшего Морозова, поэтому подполковник решил получить доступ к самому главному, – к точкам опоры, имея которые, можно было запустить маховик секретной операции. Точкам опоры, с помощью которых, согласно Архимеду, можно сдвинуть землю, сдвинуть мир. СБУ мир не только сдвинула – она его перевернула.

Не теряя ни секунды, он двинулся к цели, ради которой отложил все дела.

– С кем ты дружишь и на ком собираешься жениться?

– ???!!!

Я даже не сразу понял вопрос – настолько он пребывал в вопиющем противоречии с принятыми традициями, с этикетом общения. Одно я знал точно: «Так не общаются!» Поражённый, я замешкался с ответом. Николай Дмитриевич нетерпеливо заёрзал на стуле и тут же повторил вопрос:

– С кем ты дружишь и на ком собираешься жениться? – он снова молча вопросительно уставился на меня своим рентгеновским взглядом, нетерпеливо застыв в ожидании.

Вопрос настолько застиг меня врасплох, что, двигаясь, словно по рельсам, я в качестве наречённой представил подполковнику бывшую избранницу, даже не называя её по имени. Поведал о девушке, о том, что собираюсь на ней жениться: пусть и у меня будет как у людей…

Я почему-то чувствовал какую-то потребность говорить и говорить на эту тему. Но Свяжин перебил меня новым вопросом:

– С кем ты дружишь?

Я тут же с восторгом начал рассказывать об Игоре Нещеретном, пытаясь внушить собеседнику, насколько это замечательный человек.

– На ком, ты говоришь, собираешься жениться?

"Но ведь я не называл её имени! Ну да ладно... Какие мелочи..."

– Её зовут Оксана Караган!

«Ок-са-на Ка-ра-ган» – Свяжин был не очень силён писать, слова выползали из-под его пера как-то рывками, по слогам. «Ок-са-на Ка-ра-ган» – на чистую страницу легло имя девушки. Легли её образ, её жизнь, её судьба…

– Люди остаются прежними, Олег… Ничто не меняется в мире: как было всё тысячи лет назад – таким и остаётся… – негромко и как бы адресуясь к самому себе, проговорил офицер, обращаясь к собственному символу веры…

* * *

продолжение следует