Навеяло постом сетевого приятеля Grafoman777
http://www.liveinternet.ru/users/grafoman777/post138266156/
действительно, классиков следует читать чаще, чтобы понять, что по кругу ходим, братики-сударики, по кругу...
Оскорбленная Варвара Петровна бросилась
было всецело в "новые идей" и открыла у себя вечера. Она позвала
литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили
и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала
таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно
открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все)
являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только
открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было
написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет.
Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что
именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики,
обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда,
откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но
его они встретили радушно, хотя конечно никто из них ничего о нем не знал и
не слыхивал кроме того, что он "представляет идею". Он до того маневрировал
около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на
все их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя
хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда.
Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в
Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые
изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные и уже несомненные
знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко
всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану
Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на публичных
литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз на эстраду, в одном из
публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые
рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал об этом
девять лет спустя, - впрочем скорее по художественности своей натуры, чем
изо благодарности, "Клянусь же вам и пари держу", говорил он мне сам (но
только мне и по секрету), "что никто-то изо всей этой публики знать не знал
о мне ровнешенько ничего!" Признание замечательное: стало быть был же в нем
острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение,
несмотря на все свое упоение; и стало быть не было в нем острого ума, если
он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды. Его
заставили подписаться под двумя или тремя коллективными протестами (против
чего он и сам не знал); он подписался. Варвару Петровну тоже заставили
подписаться под каким-то "безобразным поступком", и та подписалась. Впрочем
большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали
себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою
насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она с
тех-то пор ему и позавидовала. Она конечно понимала, что ей нельзя водиться
с этими людьми, но все-таки принимала их с жадностию, со всем женским
истерическим нетерпением и, главное, все чего-то ждала. На вечерах она
говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась.
Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв
латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о
полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью,
об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о
крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства,
детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и
никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. и пр. Ясно было, что в
этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и
честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки
удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых;
но неизвестно было кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила свою
мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же
посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд.
Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности. Престарелый
генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала
Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь
знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и
ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с
одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: "Вы стало быть - генерал,
если так говорите", то-есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани
не мог найти. Иван Иванович вспылил чрезвычайно: "Да, сударь, я генерал и
генерал-лейтенант, и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и
безбожник!" Произошел скандал непозволительный. На другой день случай был
обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против
"безобразного поступка" Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать
генерала. В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой
язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на
одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и
стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая. Замечу от
себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка
смешно говорить: "Я служил государю моему"... то-есть точно у них не тот же
государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем более,
что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. Он не выдержал и
стал заявлять о правах искусства, а над ним стали еще громче смеяться. На
последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием,
воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему "изгнанию". Он
бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова "отечество";
согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги
ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же,
публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его
домой едва живого."On m'a traité comme un vieux bonnet de coton!" лепетал он
бессмысленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и
до рассвета повторяла ему: "Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят... в
другом месте".
На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять
литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не
видывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее
журнале и принесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно
никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале.
Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им
вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в
Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, "который
устарел". Из деликатности они соглашались признавать за нею права
собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Всего
трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при
этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя "общего дела".
- Мы выехали как одурелые, - рассказывал Степан Трофимович, - я ничего
не мог сообразить и, помню, все лепетал под стук вагона:
"Век и Век и Лев Камбек,
Лев Камбек и Век и Век..."
и чорт знает что еще такое, вплоть до самой Москвы.
Федор Михайлович Достоевский "Бесы"