17

…Сергей бежал по темному тоннелю. Тот каменный тоннель был позади, но тоннель ночи продолжался. Холодный воздух с отчаянной яростью жег грудь. Перепонки в ушах чуть не разрывались – вокруг свистел ветер, свистели, казалось, какие-то пули…
Тоннель все темнее и темнее, и словно сужается… Сужается горло, истончаются и без того скупые струи воздушной тьмы… Сейчас уже что-то порвется в груди, какая-то там душа, а вместе с ней и все, что я ношу под сердцем… Струны, вечные, вечные, струны… родник… Уберите этот коридор, умоляю вас… Уберрритееее… Горел асфальт…
Горел асфальт. Да, асфальт горел под ногами, вызвав к жизни старую картинку, из каких-то далеких, баснословно молодых лет. Горел без огня, сгорал начисто изнутри, и это внутреннее горение зашкаливало до вулканического накала, выпячивалось в случайных неровностях и хватало Сергея за подошвы. На ремешках его натруженных кед снова проступила красная влага, но в темноте ее никто бы не увидел…
Горел асфальт. Горели на лету мимолетные искорки, горели мысли. В самый разгар ночи славно горят горы мрака и города, все в огоньках, опутанные оголенными проводами атомных реакторов, что гнездятся по темным углам. Гаражи, гротески по углам, готические тени, глумящиеся гопники. Гибриды грубых, громадных гетто, разросшиеся повсюду, загаженные гниением, гнусавым воем и галлюцинациями. Голь какая-то мифическая в потемках, или просто бред. Гадалки гадают по шкурам гадов, долго ли гордой цитадели стоять под темным солнечным ветром…
Горел асфальт… Грудью на амбразуру города – броситься, загородить город от остальной Вселенной, город-огород зародить. Чтобы кидали в этот огород камни, кидали и разбрасывали… а потом собирали, как роду человеческому на роду написано…
Горел асфальт. Грязь города, несметная не по годам. Из столицы Вифлеемского царства – вновь в село Вавилонское. И вздымается башня города, ах как горда, до самого солнца. Вздымается всей своей жарко дышащей грудью, тянется всеми фибрами башенок, оплавленных как свечи, под древними лучами звезды… Но не достает. Никогда.
Горел асфальт, и Сергей летел в такт его горению, вжившись в его ритм почти с самого старта в грязном болоте бензиновых луж, со скоростью света, которую приписывали его игре на гитаре… Дорога впереди все тоньше и вот-вот уже порвется от напряжения и безысходности движения. Еще… еще…
Отвернитесь… отвернитесь, слышите?! Я… ничто не дается просто так!!! И быть красивым для вас – тоже непросто!!! Отвернитесь, если вы такие нервные и истеричные. Если вы, даже в темноте, не можете смотреть, как я…
Сергей круто остановился и спрятался за какой-то каменной колонной. Рядом тускло горел фонарь на обшарпанном, ржавом столбе. Маврик даже не мог с точностью сказать, что его испугало, бежал ли он за кем-то или это за ним бежали…
Отвернитесь, если вы такие…
Он резко закинул голову назад. Соленые капли на мгновение отразили холодные синие звезды и исчезли в глазах.
Сергей прислонился лбом к необыкновенно холодной колонне и закрыл заслезившиеся глаза. Покровы пота, расползшиеся по всей его коже, быстро остывали, и теперь он сильно дрожал.
Вдруг он заметил у своих ног ярко-рыжий даже во тьме комок и невольно отпрянул. Лета подняла мордочку и сквозь запылившийся луч старого фонаря посмотрела в темные кофейные глаза Сергея. Зеленые кристаллы лисьих глаз снова заострились, чтобы вернее передать жизненно, или, скорее, смертельно важные помыслы.
Маврик неожиданно для себя смутился и инстинктивно отошел за край луча. Лета осталась одна в матовой лучевой плоскости. Она нагнула мордочку, и, поворачиваясь кругом, понюхала землю, очертив, таким образом, невидимую гипнотизирующую окружность, в которую заключила себя. Пошевелив носом у какого-то лежащего на земле камушка, она уселась и замерла.
Сергей невольно залюбовался своей дальней родственницей. Шерстинки, подсвеченные одиноким фонариком, таинственно окаймляли ее тельце тоненьким светлым ореолом. Маврик вдруг почувствовал легкую, успокаивающую теплоту, исходящую из заколдованного кружка, в середине которого красовалась Лета.
- Лисичка… Лиса-лисичка… - шепотом позвал ее Сергей, не зная как следует обращаться к лисе, - лисичка моя рыженькая… Ли…
Какой-то шорох внезапно заставил Сергея замолчать.
…Ли?.. Последний сказанный им слог напомнил о таком родном для него существе, но почему-то в этот раз это напоминание вызвало странное ощущение замкнутого пространства и обреченности.
- Выйди из этого кружка, выйди… Кружки – это плохо… А еще невидимые кружки могут материализоваться… Это опасно… - бормотал Сергей, подходя к лисе.
Он сел на корточки перед Летой и протянул ей руку. Лета подняла переднюю лапку и положила ее на ладонь Сергея. Маврик с любопытством рассматривал острую мордочку, так доверчиво тянувшуюся к его лицу, как будто она знала Сергея давным-давно…
Вдруг шорох где-то поблизости повторился. Сергей насторожился. Он осмотрел края круга, очерченного фонариком, и его окрестности, но ничто, казалось, не внушало подозрений…
Маврик взял Лету на руки. Его окутала приятная, согревающая дрожь от осязания пламенно-рыжего меха. Лета подняла мордочку к уху Сергея и тихонько зарычала, как она делала с Ио, когда сообщала ему мысли.
Вдруг глаза Сергея широко раскрылись. Куда направляла его Джексон… мелодии… всякие там шажки, шаги, эхо шагов, предчувствия… Все это выразила она… вот она… Ли…
Его снова оборвали. Из темноты вдруг вывалился какой-то дьявольский шум и рассек мирно горевший в открытом космосе луч старинного фонаря. Тьма отделилась от тьмы и пошла в направлении Сергея. Он в ужасе смотрел на безмолвную темную громаду и не мог двинуться с места. Все ближе и ближе…
Вдруг в груди что-то оборвалось. Сергея пронзил с головы до ног возвращающий к жизни порыв, и он бросился бежать. Через секунду выстрел, похожий на огнестрельный, раздался около волшебного фонаря. И еще один… Вместо того, чтобы ускорить бег, Сергей резко остановился. Он почувствовал, что если сейчас обернется и посмотрит туда, он узнает, что произошло что-то непоправимое. Оно уже случилось. Но если он не посмотрит… может быть, будет так, как будто бы этого вовсе и не было… Но…
Он развернулся в сторону фонаря. Рыжий комок, который всего лишь минуту назад, донес до него то самое… лежал теперь в том самом кружке… не подавая признаков жизни…
Сергей подошел к одинокому пламенеющему комочку. Шерсть, зажженная светом фонаря, все так же окаймляла золотом спинку лисы. Из простреленного левого уха текла кровь. Сергей повернул ее на бок. В левом боку зияла темная рана. Кровь из нее струилась, окрашивая огненную шерсть в красный оттенок.
Сергей поднял лису на руки и понес. Никто не знал, куда он шел, потому что сам Сергей решил, что он отправится в никуда.
Как только они покинули сцену, по тихо освещенному пустырю пробежала странная клетчатая тень, и фонарь погас.
Горел асфальт… Горел, горел… асфальт… Сгорел асфальт.

18

В воздухе под потолком висели волнистые серые облачка, напоминающие легкую молодую плесень. Они то и дело меняли положение, стараясь приблизиться к открытой форточке, но тяжелое дыхание людей, бродивших под их сенью, все время возвращало их обратно. Вот и сейчас, когда один волокнистый сгусток серости ближе всех приблизился к заветному окну в серый пасмурный день, его мгновенно отнесло к середине потолка шумным выдохом Ани. Облачко запуталось в люстре, хрусталики беспомощно зазвенели. Ане казалось, что она приняла решение, но в последний момент она выдохнула его вместе с копотью горечи в душе.
- Сережа… ну почему?..
Маврик стоял у окна и сосредоточенно разглядывал панораму города. Дома были уложены в огромную коробку с перегородками из улиц и подтыканы со всех сторон теплым пушистым туманом. Чтобы не разбились, наверно… Если облако поднимет высоко-высоко… да вдруг возьмет и выпустит…
- Сережа, ты меня слышишь?..
Нервный стук пальцев по стеклу. Барабанная дробь костяшек, готовая искрошить стекло и самую панораму города, ставшую внезапно ненавистной. Аня-Аня… Ну как же мне тебе объяснить…
- Мне не нравятся эти тексты. Я видел нечто совсем иное для своих мелодий, - монотонно, на одной ноте произнес Сергей.
- Но почему? - с тихим отчаянием проговорила Аня, вкрадчивыми кошачьими шагами подходя к нему. – Я что, стала хуже сочинять?..
Сергей вымученно вздохнул и, закрыв глаза, повернулся в направлении белокурого сияния, которое электризовалось от дымящихся поблизости облачков.
- Может быть. Я не знаю, - взнуздывая слегка срывающийся голос, произнес Сергей. – А может быть, и также, как раньше, но… Просто сейчас наступило такое время… когда не только я… а весь мир должен нивелировать все мелкие дисгармонии, все – перед лицом одной большой…
Длинные ресницы с безупречно подкрученными кончиками распахнулись одним широченным взмахом. Взгляд остановился на Маврике, пробуя глубину и вязкость болота… Эти его «приходы»… это просто…
Сергей не смог удержаться от легкой усмешки, глядя на Аню, которую эти его слова чуть не сшибли с ног своей бесподобной по содержанию формой. Неожиданно ему пришла фантазия перепрыгнуть на другой конец доски, на которой они сейчас раскачивались, потягивая друг друга за ниточки, как кукол в театре.
- У тебя какие-то комочки в ресницах застряли. Тебе надо использовать другую тушь, - с доброй усмешкой заключил Маврик.
Прыжок оказался слишком резким. Он сам чуть не полетел с этой качели, на которой они качались вот уже сколько… три года… нет, четыре… - чуть не полетел от удара…. Он потер горящую щеку и спокойно сложил руки на груди.
- Просто постарайся понять меня… ну… Анька… - усталым шепотом сказал Сергей, обняв ее.
Он взял Анину ладонь в свою и с выразительной легкостью поцеловал на ее влажных пальцах розовые ноготки, с которых облупился поблекший перламутр. Маврик улыбнулся про себя, глядя на трогательный потрескавшийся лак. Иногда ему казалось, что он может забыть и простить ей все за эти чудесные сахарные пальцы, которые всегда касались его с легким холодком.
- Я просто не могу сейчас пойти на уступки… я уже слишком, слишком вырос из распашонок и ползунков… поздно уже… - проговорил Сергей, прекрасно понимая, что сейчас произойдет, но не в силах отказаться от своих слов.
Аня вырвалась из объятий, еще раз взглянула на Сергея безумными глазами и убежала в другую комнату. Дверь захлопнулась, замок щелкнул. Наступила яростная, безутешная тишина, по звуковым характеристикам напоминающая гробовую.
Сергей подошел к избитой двери, прижался губами к самой щелочке. Зажмуриваясь, он нашептал прямо в этот кромешно темный, сдавленный косяком и полотном двери портал, который неожиданно показался ему символом какой-то уступки со стороны противоположной ему комнаты:
- Ты поймешь когда-нибудь… потом… обязательно поймешь…
Надев первые подвернувшиеся под руку кроссовки и кепку, он вышел, тихонько затворив за собой входную дверь.

19

Аня сидела за кухонным столом, вцепившись дрожащими пальцами в свои растрепанные волосы. Другая ее рука то судорожно сжималась в кулак, то вдруг ослабевала. В первый раз за последние несколько лет она плакала навзрыд, и по ее щекам текли проливные потоки черной туши.
Она клялась, что не простит ему этого.
Но за что? За что?.. Да знаю я, что написала эти чертовы тексты плохо, но… Но ведь уже так бывало, и не раз! Что же с ним такое… что с ним…
Эти злополучные тексты, над которыми она сидела так долго, тщетно пытаясь найти смысл в словах, которые она повторяла уже столько раз… Эти строки, которые было так трудно рифмовать и тем более искать в них пресловутый смысл из-за того… из-за того, что Сережа так бесповоротно изменился, что хоть плачь… эти строки выглядели так, как будто их начеркали за пять минут!
Анины плечи конвульсивно дернулись, и она уронила лоб прямо на столешницу, на которой валялись хлебные крошки. Почему-то их жалкий, неприбранный вид произвел на нее такое удручающее впечатление, что ее страдания стали просто невыносимы. Надо было искать спасение в каком-нибудь движении, отвлекающем от мыслей…
…Нет, дело было не в одних только текстах. Она бы не чувствовала себя оскорбленной и словно пристыженной, если бы Сергей просто забраковал эти тексты, и все… Но это было далеко не все. Да, черт подери, эти так называемые творческие люди сущие мучители! С ними невозможно ни жить, ни работать! Вечно будет искать свой город, стоящий у солнца! А я умру! Умру просто!..
Аня с вызовом распрямила спину и гордо посмотрела на простиравшийся перед ней стол, усыпанный этими несчастными крошками… Как же они некстати бесят!
С пухлыми, искусанными губами и ледяным взором, Аня была похожа на красивую разобиженную Мальвину.
Надеясь справиться с дрожью, она обхватила себя руками, встала из-за стола, зацепившись краем вязаной кофты за непонятно откуда взявшуюся щепку на почти новом деревянном стуле, с внезапным ожесточением рванула невинную шерстяную вязь. Проходя по коридору, Аня была просто вынуждена посмотреть в попавшееся на глаза зеркало, которое, казалось, перебежало дорогу ее взгляду и ей самой. Зеркало напрашивалось на откровенный тет-а-тет, заглядывая ей прямо в глаза, и то глядело на нее ее же глазами, то отворачивалось…
- Утоли мои печали… утоли… да… - пробормотала она, глядя на свое отражение в глади зеркального озера, в которое Маврик накидал в последнее время столько камушков. Усмехаясь бросал… не то дразня, не то кокетничая… а скорее, и то, и другое…
- … унеси с собою вдаль… память о былом… - словно в беспамятстве повторяла она эти слова, уничтожая влажными салфетками черные подтеки туши на щеках.
Слегка напудрив свое припухшее сияние, она нетерпеливо вздохнула, напоследок наградив зеркало равнодушным взглядом и послав отражению деланный воздушный поцелуй.
Идя в комнату Сергея через маленький, полутемный коридорчик, она запнулась об оставленные на пороге кеды Маврика. Это грубое нарушение оцепенелого спокойствия, которое началось во время сосредоточенного созерцания волн в брошенном Сергеем пруде, встряхнуло с его донца новый слой темного ила.
- Ай! – косяк жестко схватил ее за плечо и чуть не уронил от неожиданности. – Об собак его спотыкаешься вечно, тут еще тапки свои бросает, где ни попадя! – озлобленно выкрикнула она молчаливому косяку, который никогда не падал.
Аня вошла в келейку Сергея, где помимо мимолетного аромата его кратковременных присутствий можно было ощутить еще целое семейство разных существований.
Вся комнатка была выполнена в коричнево-золотистой гамме – под старину, историю, привычность истории и уютность старины. Когда-то давно-давно, еще в те далекие времена, когда Сергей, найдя Анину серебряную туфельку и вернув ее владелице, сделался ее рыцарем, Аня еще любила стирать пыль с простой и дорогой сердцу обстановки – от шоколадных кресел до кофейных чашек. А потом на серебряных туфлях сбились каблучки, и сапожник не нашел лучшего решения, чем поставить на них резиновые набойки. Аня перестала ходить по этой комнате со своей волшебной палочкой, которая при виде пыли превращалась в симпатичную метелочку для сметания пыли, и комната начала заметно стареть. Не помогали даже какие-то неловкие попытки косметического ремонта, когда-то предпринятые Сергеем…
Аня прошла по солнечной дорожке, проложенной по ковру лучами припозднившегося к закату солнца. Пахло духотой и пылью. Коричневая обивка мебели пахла шоколадом и корицей, темно-коричневые узоры на ковре пахли только что сваренным кофе…
Я давно не варила для него, кстати… позабыла… так же как и метелочку…
Рыжая позолота полосок в шторе пахла коньяком на солнце… пыль пахла сигаретным дымом… а то, что вся эта обстановка повторяется из секунды в секунду, не жертвуя ни единой пылинкой, - вот это пахнет каким-то незнакомым театральным занавесом и искусством…
Слишком много всего. Сложность, запутанность. Паутина, ряска… Разорвать и бросить!
Анина рука потянулась в кармашек кофты, где у нее оставалась пара сигарет в пачке. Запутанность и паутина. Разорвать и бросить – принцессины шуршащие одеяния, закатные одеяния комнаты, пыль, золотые шоколадные обертки, кофейную гущу – разорвать и бросить. Аня зажгла сигарету, и однотонный дым поволок за собой в серость и прелость табачную все сладости этой маленькой, нехоженой комнаты.
Случайно ее взгляд упал на таящийся в углу комнаты блеск. Подойдя поближе, она увидела свои серебряные туфли на бриллиантовых шпильках, подбитые черной резиной. Она усмехнулась, глядя на них, - Маврик все еще хранит их, хотя и говорит, что не любит вспоминать времен своего посвящения в рыцари. В чем он, пожалуй, не изменился, так это…
Аня надела чудо-туфельки и встала в некое модельное положение, эффектно отогнув в сторону руку с сигаретой, постояла пару минут в позе, которая, вне всякого сомнения, была прекрасна с любого угла зрения. Пара серебряных шажков, подбитых каучуком, по угасающей закатно-ковровой дорожке, - и сигарета была грубо стряхнута в нарочно подвернувшуюся пепельницу – ведь ни одна вещь в этом доме не хотела, чтобы произошел пожар…
Неподвижным взглядом Аня смотрела на Джексон, которая по своему обыкновению – скромно в отсутствие хозяина – стояла где-нибудь в уголке, углубившись в тенях. Последние свои опусы Маврик обыгрывал опять-таки именно на ней, она испытала эту мелодию, ну, ту самую… которая выплыла из ладоней Сергея, кормящих ее, словно птицу, и которой нет равных…
Аня присела на корточки перед гитарой. Недавние слезы снова подкатили к горлу, а вместе с ними и уставшая злоба, и неутоленные печали…
Они смотрели друг на друга долго – словно соревновались, чей взгляд дольше выдержит: Ли – со скромной царственностью, осознающей свое достоинство, Аня – стиснув зубы и еле сдерживая слезы.
- Что ж, пусть тогда стихи для Мастера пишет Маргарита, - с ядовитой горечью прошептала Анна.
Она схватила Ли за синие, остро выпирающие ключицы, и испытующе посмотрела на нее, словно надеялась, что гитара разуверит ее в сомнениях, скажет, что она неправа, что Сережа вовсе не…
Резко вскочив, Аня бросилась в первый побежавший ей навстречу угол. Отпрыгнула от него и пошла в направлении стены, которая шла прямо от него и сильно, очень сильно косила… Не падайте, мне ведь надо устоять… чтобы выстоять…
Заветные листочки, исписанные завороженными письменами. Каждый из них в сто раз запутаннее самого шикарного маврикова автографа… Целые ворохи искусства, грандиозная антология вдохновения… Следы чернил, следы кофейных кружек, подгоревшие следы пепла и следы его души, в каждом гнезде, сплетенном из пяти прутиков нотоносца…
А вот и она… Та самая… На самом обмусоленном листочке. Ну, конечно же…
Аня схватила этот лист и еще небольшую охапку и, отвернув голову, не думая ни о чем, совсем ни о чем не думая, разорвала эту пачку листьев.
У Сергея Маврина выпало сердце – в какой-то ощетинившийся вакуум – и через несколько секунд завалилось обратно слабо трепыхающимся комком. Из стайки звезд, несущихся по орбите, искореженной мирной человеческой деятельностью, внезапно выпало несколько гремучих астероидов. У Брайана Мэя, корпящего в лондонской лаборатории над удачным завершением формульных процессов, выпал из рук карандаш – формула, гладко выстеленная на тысячу раз проверенными подсчетами, не работала. Непонятно было, куда девать элемент “M” – “magic”, который при каждом очередном вычислении принимал все разные индексы. А без него было невозможно, это уж точно…
Брайан водил карандашом по вожделенной формуле, тщетно пытаясь найти решение загадки. Но очертания всемогущих, казалось бы, значков потеряли смысл. Звезды унеслись в другом направлении. На мостике в другие миры выбило доски новым космическим потоком…
Сергей Маврин весь оставшийся день проходил, держась за сердце, зажившей ни с того ни с сего какой-то своей жизнью, которая никак не вязалась с его, мавриковым, существом. «Таблетки надо брать с собой… В следующий раз…», - думал он, перебарывая боль, которая сгибала ему грудь в три погибели.
Ио заснул прямо на работе, во время решения одной из сложнейших, но вполне решаемых задач, и ему приснилось, что пришел Фримен и посадил его в черно-белую клеть.
…Прославленный трудами великими среди самых что ни на есть нечеловеческих, доктор Мэй, в первый раз в жизни по-старчески шаркая подошвами по полу, забрел в комнату для отдыха и опустился на черный кожаный диван. К нему сразу же набежала куча разных цифр – те, что были в формуле и еще какие-то другие… знаки умножения и равенства… Равенства? Какого к черту равенства?!. Цифры и знаки стояли и вопросительно разглядывали Доктора – своего Доктора, которого они так уважали и которому верили безоговорочно.
…Последние обрывки нотной бумаги еще покружились в догорающем луче заката и безвольно улеглись на шоколадную и кофейную пыль…

20

Уже за полночь, и он наконец-то дома.
Найти замочную скважину. Найти выключатель в прихожей. Найти силы стянуть кроссовки. Немыслимые задачи.
Найти лекарства. Нет. До кухни далеко. Что же делать. Что делать скажите мне пожалуйста и уберите этот коридор. Уберите его темный… А какой номер у скорой?.. 666?.. Да, помнится, что этот… Кто-то говорил, что номер изменился, и теперь вот этот…
Сергей протянул руку к трубке телефона, металлические браслеты на его руке брякнули о корпус аппарата. Этот звон металла о пластмассу телефона… Как эти одинокие уютные мелочи помогают не потеряться и не сойти с ума… Просто помогают – своим маленьким существованием, своим невеличием, неглобальностью, обыденностью и долготерпением…
- Скорая, - ответили на другом конце провода.
- Сколько можно? – прохрипел Сергей в горячую трубку. – И что все это значит?..
- Терпите, - вежливо бросили три шестерки и положили трубку.
- Вот шестерки, - пробормотал Сергей. – Терпите, ага… врут все…
Сергей выключил свет и, опустившись на мягкую скамеечку, откинулся к стене и прикрыл глаза.
«А шестерки – они бегают, как шестеренки… вечно и нарочно… и заводятся по каждому поводу – например, от всякой руки, что вздумает потрогать нутро часиков…»
Мысли крутились по кругу и лицемерили… Что же делать… Или… чего, может быть, не делать?..
Внезапно прямо в закрытые глаза Маврика зажгли свет. Шестеренки остановились, неловко скрежетнув. Сергей открыл глаза. Белое сияние вновь нависало над ним каким-то знамением, или напоминанием, или просто каким-то своим бездейственным смыслом.
- Ну что, успокоилась? – бессильным голосом спросил он Аню.
- Я не слышу, что ты бормочешь, - скривив губы, проговорила Аня. – Ты пьян, что ли?! – ее глаза выражали презрение и беспокойство, и два этих чувства постоянно перемещались – с верхнего слоя в ее глазах на нижний.
- Терпите, - эхом повторил Сергей совет скорой помощи.
Он с трудом встал и направился к своей комнате. В Аниных глазах немедленно образовался третий слой – чувства вины.
Сергей обернулся к ней и сразу же заметил это выражение, несмотря на болезненную пленку, застилавшую его глаза.
- Что случилось? Сломала что-то? – спросил Сергей, не спуская с нее глаз.
В глазах Ани начал наслаиваться еще один пласт – прямо поверх чувства вины – раскаяния. Под сердцем у Сергея шевельнулось недоброе предчувствие.
- Анютка, что натворила-то?.. – спрашивал он ее, словно она была не взрослой женщиной, а маленькой провинившейся шалуньей.
Он открыл дверь своей комнаты и, не переступив порога, подался назад.
- Ты ударялась об этот косяк? – спросил Сергей Аню, проводя пальцем по деревянной облицовке дверного проема.
- С чего ты взял? – с деланным равнодушием сказала Аня.
- Он только что чуть не свалил меня с ног. И он наэлектризованный, - пояснил Сергей.
- Наэлектризованный? А причем здесь я? – запуталась Аня, чувствуя, как в сумраке вновь начинают загустевать серые облачка под потолком.
- Когда ты входишь в мою комнату с недобрыми мыслями, он забирает разряды у твоего сияния, прямо в тот момент, когда ты пересекаешь границу… он хватает твое электричество… ты вот даже волосы в узел никогда не завязываешь…
Выражение давешней опрокинутости на лице, с которой не справилась бы даже гитарная партия Маврика, вернулось на лицо Ани, только теперь оно было намного рельефнее и утомленнее. Она вопросительно взглянула на него, скорее инстинктивно, чем из настоящего интереса узнать смысл его слов.
- Короче, ты палишься, - сделал краткий вывод Сергей, серьезно глядя на Аню.
Она смотрела на Маврика и даже не думала уже, верить своим ушам или нет. Она уже знала наверняка, что верить не стоит и даже опасно. Она провела ладонями по двум рыжим хвостикам, свисавшим Сергею на грудь, и внимательно посмотрела в его глаза.
- Косяк?.. – спросила Аня.
Сергей положил свои ладони поверх Аниных, которые лежали у него на груди и осторожно, чтобы не шевелить тревогу в сердце, вздохнул.
- Косяк… - устало согласился он.
Маврик прошел в свою темную комнату, засветил неяркую люстру. Прямо у него под ногами лежали ноты, слова, ноты – не этих слов, слова – не этих нот. Его ноты… И – Анины слова…
- Это сделала… ты? Ты?! – спрашивал он – то ли у Ани, то ли у не дающей покоя боли под сердцем, то ли у стен, окружающих его вечную походную сцену…
Маврик наклонился и принялся подбирать ноты, слова, элементы формулы, циферки, знаки умножения и равенства…
Аня молчала, уткнувшись лбом в дверной косяк.
- Они ведь живые… Как ты могла… - бормотал Сергей, пытаясь собрать из рассыпанных кусочков какую-то немыслимую мозаику…
«Брайан», - вдруг подумал он. – «А как же Брайан?»
Сергей добрел до кресла и опустился в него, не разжимая ладоней, в которых горели обрывки мелодий.

_______________________________


Войдя в сумеречную комнату, Ио осмотрелся. Палевая тишина была размешана с матово-золотистыми шторками, забродившей кофейной гущей плюшевых теней по углам, охристыми подпалинами, оставленными на вещах многочисленными закатами, сажавшими окровавленное солнце на уютный диван в комнатке.
Тиканье крупными ударами билось в висок. Казалось, что громадная, абстрактная глыба времени, торчащая, как айсберг, по курсу маленькой и хрупкой человеческой жизни, была сейчас мило и по-домашнему разменяна на короткие отрезки этим размеренно-хлопотливым тик-таканьем. Дробные секунды двигались зигзагообразной линией по слуху, а еще налезали маленькими черными солдатиками на поле зрения и сожженными силуэтами маячили напротив закатной занавески.
Предметы стояли в исключительной тишине и безмолвно сражались за право стушеваться на второй план. Ничто не хотело выпячивать в этом закатном пейзаже свою натюрмортную природу. Все скрывалось под неподвижной дымкой уставшей умиротворенности, постепенно проваливающейся в сон.
Вдруг над кромкой темного кресла, стоявшего к Ио спинкой, взвился едва различимый синий дымок. Внезапное изменение пейзажа неприятно поразило Ио.
- Ты ее видишь? – голос Сергея глухо раздался из-за спинки кресла.
- Кого?.. – робко спросил Ио, почти не испугавшись.
- Аню, - с неожиданной теплотой проговорил Маврин.
- Аню? Какую Аню? – попытался изобразить недоумение Ио, хотя он понял, о ком говорил Сергей. Призрак ревности слегка завыл под ложечкой.
- Я так часто называл ее «душа моя»… Вот она и поверила мне… Видишь? Видишь?.. – тихо воскликнул Сергей, небрежно махнув кончиком сигареты в направлении полосатого окна, расчерченного шторами. – Это моя душа.
Ио вгляделся в полотно шторки, и на какое-то мгновение ему показалось, что он различает контуры женской фигуры и волнистые лучики прозрачных волос.
- Я слушался Брайана, когда выстраивал гармонии. Когда выхаживал собственную породу струн. Когда искал свою дорогу, - продолжал он. – Иногда было трудно не перейти за обочину. Ведь здесь все по-другому…
Сергей стряхнул пепел с сигареты и продолжал:
- Все по-другому… да… А душа… она помогала. Она строчила мне тексты на старинной пишущей машинке и переписывала ноты по ночам. Что?.. Как это не было?.. Конечно, были. Она просто держала их под замком. Ночами она становилась на колени и собирала остатки нотной мозаики в нужный узор. И мелодия была закончена. Потом она их записывала, поскольку верила, что именно рукописи - не горят…
Ио подошел к креслу и опустился на одно колено у его ручки. Профиль лица Сергея был отчетливо выделен алым светом из окна, и морщинка около рта казалась резче и на взгляд была довольно горькой.
- И вот… Получилось так… Зачем так надо было? Скажи, зачем?.. – спрашивал Сергей то ли у Ио, то ли у той точки в окне, на которой был сосредоточен его неподвижный взгляд.
Ио протянул руку к руке Сергея, лежащей на ручке кресла и легонько задел его мизинец кончиком пальца. Сергей положил свою ладонь на руку Ио, и они вместе понесли причитающуюся им одним тишину.