…В конце пустыря начинались бетонные заборы, заляпанные разодранными афишами. Маврик дошел почти до угла стены и остановился за пару шагов до вертикальной бетонной ватерлинии, слева от которой нелепым хламом торчала бетонная плита вся в ученых слонах и шоу-группах, а справа отчеркивающую кусок непроходимо глубокой синевы.
На него напало негромкое предчувствие. Сначала оно раздавалось тихо и было похоже на поезд, который едет где-то далеко-далеко… Через несколько минут это новое ощущение набрало такой динамики, что почти сравнялось с шумом. Его стало нелегко сдерживать в себе, казалось, еще немного, и это сиюминутное чувство превратится в вечность, лужа станет родником, грохот набежавшего скорого снесет голову, и унесется, и рельсовый путь будет скатан за ним, как ковровая дорожка, и не останется следов, автограф ночного преступления будет убелен луной…
Ли. Да, это она. Сергей вспомнил ее молчаливое, полуэротическое откровение, которое она выдала за признание в любви, тогда, в студии… В тот момент он, казалось, ясно представлял, куда он должен отправиться, хотя то ясное ощущение изображенного пути, которое надышало ему прямо в уши Джексон, совсем не раскладывало перед ним географической карты. А потом он забыл. Да как же он мог…
Теперь он почти чувствовал, что оказался в месте, которое она тогда предсказала. Получалось, как если бы Сергей не кружил в его поисках, а был доставлен сюда, прямо к нему, безо всяких скитаний по закругляющимся аренам сцен и улиц.
Но этого не может быть…
Маврик был странно удивлен этим внезапным открытием. Более того, он не чувствовал ни малейшего физического притяжения, или хотя бы какого-нибудь волнения. Это просто какое-то ощущение сознания, и все, ничего больше…
За несколько минут Сергей был очарован, испуган и разочарован. Он приблизился еще на шаг к маячащей линии, ставшей в мгновение ока заветной и, перегнувшись через борт, посмотрел на густые заросли лазурных сумерек, которые топорщились сразу за зыбкой ватерлинией. Осторожно ступил до самой границы и заглянул в темную пучину, в которую проваливался маленький лабиринтик из бетонных плит.
Через несколько метров взгляду открывалась небольшая арка в каком-то мосте, слепленном прямо из сумерек по образу и подобию смутных ночных видений, которых Маврик чурался в реальной жизни. Сергей прошел в арку и остановился под темными сводами. На выщербленном асфальте зияли растрескавшиеся лужи. Сквозь полумрак на стенах угадывались готические граффити, крупно выделялось слово «классика».
Маврику стало вдруг неудобно от согревшейся на его груди тени, которая обволакивала его теперь с горделивостью питона. Он снова резким движением развернул плечи и сбросил ее на асфальт. Питон тихонько зашипел и уполз. Его королевское достоинство было ущемлено…
Сергей опустился прямо на землю и откинулся спиной к стене, окинул взглядом своды сумеречного тоннеля. Паутинки и летучие мыши в укромных уголках. Прямо у его ног валялись осколки битого синего стекла. Может, несли и разбили какую-нибудь синюю лампу… может быть, даже для украшения теплого гнезда в волшебном фонаре спальни… а может, это элементы витража были случайно выбиты падающей звездой и случайно попали сюда.
Взгляд Сергея остановился на светлых контурах концертных ботинок. Их ветхие белые ремешки, казалось, еле держались в стальных петельках.
Ну куда мне девать эту годовалую легенду, которая выглядит лет на сто… А кружковцы обожают всякие подобные вещички и ходят за ними по пятам со своими ненасытными розовыми губками и фотиками. Какой трэш.
Он стащил один ботинок и прямо в почти уже непролазной темноте принялся на ощупь рассматривать его бока, изрядно потрепанные нелегкой стезей хэви-металлиста. Белые ремешки, которые порвались на одном из недавних концертов, были заклеены лейкопластырем. Кто-то из ребят предлагал подшить их какой-то грубой матерчатой тканью. Маврик согласился было уже отдать боты в починку, когда случайно заметил, как странно поменяли цвет ремешки в тех местах, где они терлись об металлические петельки. Серая потасканная белизна, казалось, пропускала какой-то необъяснимый красный свет. Сергей приписал это неверному освещению, в который был погружен маленький номер в гостинице, но, выйдя утром на балкон, он явственно увидел пятна, недвусмысленно прикидывающиеся каплями крови. Его пробил легкий пот.
Взор вяло проследовал от грязно-белых очертаний резиновых носков к окраине луже, подернутой только что народившимся на хорах собора лунным светом. На ее неподвижном лице кое-где замерли пятна пролитого бензина, нарисованные фигурным литьем в виде облаков на небе. Небо, залитое нефтью… Где-то это уже было…
Время неспешно стекало по стрелочкам маленьких часов, завинченных в серебряную колыбельку на запястье Маврика. Он откопал зажигалку где-то в заднем кармане джинсов и поджег, поднеся ее к лицу лужи и выдержав в кромешной тишине пафосную паузу.
Облака бензина окрасились разноцветными радугами последнего заката. Жирно намалеванные разводы удивленно уставились на дразнящий огонек зажигалки. Маврик наблюдал, как отчаянно дерзкий фитилек покушается на жертвенные облака собора, и пару раз поднес свою лукавую свечечку к самым зрачкам расписных пятен.
Вдруг среди пахнущих нефтью, радужных роз наклюнулись белые звездочки. В пеструю синеву лужи плюхнулась луна, наехав откуда-то с края водяного неба. Желтая скорлупка луны мертвенно побледнела, отрекаясь от солнца, которое стояло где-то у нее под боком, на расстоянии всего каких-нибудь нескольких радужных дуг.
«Если подарить этим розам и облачкам огонька и выпустить их из этого садика, то, пожалуй, все выйдет так, как когда-то спели мы», - подумал Сергей.
- Горел асфальт… От солнца и от звезд…, - произнес он певучим речитативом, как будто читал молитву.
Он отвел зажигалку от нефтяного неба и зажег сигарету. Зажигать сигареты – это просто какое-то бесконечное дежавю, просто галерея… бесчисленные зародыши окурков – изображения к пятому десятку размножились до неузнаваемости; схемы стерлись, но все еще работают. Дежавю. Почти всегда – на автопилоте и по четко выстроенному, неосознаваемому алгоритму.
Какое-то пошловатое все-таки дежавю, как будто и не про меня вовсе… А может, это серийное производство одного и того же кадра – вовсе не мое? Может, кто-то левый подсунул?.. Вон их сколько ходит…
Вспомнились растопыренные от любопытства лица, смешанные в одно большое лицо, в одно большое дежавю, такое большое, что, наверно, в один прекрасный день память просто не выдержит очередного, в стомиллионный раз откопированного изображения, и забудет все, к чертовой матери…
От просторов вечного океана, мерно колыхающегося в стенах звездного собора, вдруг понесло лукавой прелью. Сергей поежился то ли от холода, то ли от отвращения. Вспомнился затхлый шепот сплетен и наглый луч, который так похабно испортил их нечаянное рандеву с ветерком.
«Как бесконечна морская гладь», - думал Сергей, плавая пассивным бессознанием по одному кругу, который сдавливал его голову железным обручем, – «Как бесконечна… и все же…».
Он внезапно вскочил, чуть не поскользнувшись на кровоточащих кедах. Резко развернулся в направлении той части света, которая в тот момент показалась не пройденной, самой неоднозначной и внушающей самую огромную надежду. Это была темнота, в которую проваливался хлипкий от луж арочный массив, гоняющий акустику тишины по своим закоулкам. Маврик потянул чутким лисьим носом тихий воздух и почувствовал запах пота, смешанный с ароматом майской полуночи, напоминающий по своей идее, атмосфере и настроению прохладный лилейный аромат духов Kenzo, который так шикарно смешивать с сигаретным дымом и который был у одной из любивших его женщин…
«Ага, значит уже и сам воздух вспотел», - мимоходом отметил про себя Маврик.
Внезапно накатившая духота оглушила свежесть Кензо одним быстрым ударом. В голову выстрелила несметная темная жара. Из Сергея резким толчком словно выпустили воздух. Жадный до ночной прохлады пот заструился по тяжело вздымающимся бокам. Джинсовая куртка вдруг стала нестерпимо тесной. Сама кожа, в одно мгновение покрывшаяся потом, стала тесной. Все существо стало слишком тесным, Сергей за какие-то несколько секунд просто вырос из своей привычной оболочки, как когда-то в детстве вырастал из маленьких штанишек и рубашек. Что-то просто взяло и нахлобучило эту тесноту на крошечную цивилизацию его существа.
Сергей ступил в сторону кажущейся неразгаданности, но через пару неверных шагов оглянулся назад. Фейерверки звезд, застывшие в небе, дерзко сияли молодым, еще не утомившимся светом. Оптические ухищрения строителей собора наводили сильную резкость – звезды торчали перед глазами рельефной аппликацией.
Слишком яркий свет. Неожиданная резь в глазах. Нет, космос, не подбирайся к моим глазам со своей микрохирургией… Нет, нет, хватит…
Сергей сделал несколько шагов назад, не спуская глаз с всеобъемлющего купола, и, в оцепенении развернувшись, бросился бежать.
16
В маленькой комнатке Ио уже давно наступил вечер, но даже усталость, которая в последнее время все чаще собиралась на лбу толкователя лисьих душ сосредоточенными морщинками, не убаюкивала, а наоборот, бодрила, словно давая понять, что уснуть - это все равно что проспать и не успеть. Алые отражения заката валялись на разных предметах вперемежку с тенями, разбросанные в беспорядке, как мысли Ио, который как будто боялся сосредоточить их на чем-либо и, как огонь, поддерживал тихо тлеющую рассеянность помыслов и по временам их приглушенное бормотание.
Лета сидела на подоконнике, собирая на себя лучи. В этот час они приобретали ее любимые оттенки, и ей нравилось, встав под их сень, слиться с ними, а то и совсем раствориться в них. И вот теперь лиса сидела там, вытянув передние лапы, стараясь поглотить своим сиянием как можно больше горячительного тепла – ведь все прекрасное так недолговечно, быстро растворялся в сумерках и закатный пейзаж.
Ио знал, что в этот день у Сергея был концерт в клубе, находившемся где-то в отдаленном районе Москвы. Изменяя своей привычке посещать все концерты Маврика в Третьем Риме, в тот вечер он остался дома, чтобы, не заснув самому, усыпить мысли и немного посуществовать в спокойствии.
В какой-то момент, однако, эта нарочитая рассеянность начала утомлять Ио, а потом превратилась чуть ли не в некую материальную сущность, которая тяготила голову своей разреженной атмосферой пассивного сознания. Мысли вдруг снова проснулись и решительно отказывались принять очередную дозу морфия. Они словно выбирались из небытия и, наверно, отдохнув в бездействии, готовились обрушиться на Ио со свежими силами.
Мысли окончательно проснулись, а вместе с ними вернулись к Сергею.
«Ну да, вот именно сейчас, прямо на закате, на этом рыжем закате вам нужно было вернуться к нему», - с внезапным раздражением подумал Ио, но тут же осекся. – «Не забывать, да… Забывать-то не следует в любом случае. А лучше всего напоминать символами и отражениями. Да-да, идея – в ней весь цвет квинтэссенции, и отражение – оно мягче, чем сам образ, и оно больше походит на символ. И да, мы снова возвращаемся к символам…».
Безотчетно скользнув к пределам символического, Ио на мгновение подумал, что разволновавшиеся помышления снова отравились снотворным и вот-вот уснут, может быть даже летаргическим сном… Но нет…
Ио подошел к Лете, которая все еще сидела на подоконнике и сосредоточенно вглядывалась в багровые, красные, алые и рыжие разводы, то и дело меняющие очертания. Ни одно явление на свете Лета не наблюдала с таким очарованным восхищением, как заход солнца. Он казался ей единственной сущностью, которая была ей сродни по окрасу. Ах, если бы эти закаты, зацветая на вечнолазурном небесном кусте, не отцветали так быстро, их можно было бы использовать как маскирующее окружение… под их покровом можно было бы совершать какие угодно передвижения во враждебном черно-белом мире… И да, есть еще Маврик, которого любит Ио… он такой рыжий и чудесный… и временами даже похож на лису… вот бы вместе с ним походить…
Лиса с трудом оторвала взгляд от созерцания торжественного действа, которое всякий раз было похоже на праздничное событие в ее жизни.
- Лета, по-моему, у нас наступил критический момент, - произнес Ио каким-то будничным тоном, который, вероятно, был естественным сопровождением состояния вялой отрешенности. Под словом «нас» он, безусловно, разумел в первую очередь Сергея, а потом уже себя с Летой и потом – вместе с ним.
Лета потянулась к Ио, который склонился к подоконнику и, поставив на него локти и подперев голову, с безустанным обожанием разглядывал свою золотую лису.
- Ну что, рыжик?.. Скажешь мне что-нибудь? – словно не надеясь получить ответ, шепотом спросил Ио у лисы.
Снова взгляд Ио встретился с зелеными кристаллами. На этот раз в них полыхало пламя, которое расползалось по зелени кристаллов, как сказочные алые цветы по траве. В одно мгновение алые лепестки распустились таким буйным цветом, что под ним стало не видно мудрых кристалловых гротов, в которых всегда таились какие-нибудь напоминания, связующие события настоящего через какие-то древние инстинкты познания.
Зачем, зачем было выкапывать на свет дела минувших, но не ушедших восвояси лет, зачем было их ворошить и прибегать к их помощи?.. Затем, что… казалось… неизменно и настойчиво казалось, что эти старые, как история мира, рефлексы мыслительных колебаний гораздо точнее передают связь между вещами, между которыми порвана всякая связь, чем некоторые новоявленные ассоциации, пришедшие прямо с этими вещами и непосредственно с ними увязанные.
Дотянувшись до лица Ио, Лета снова начала тереться пушистым лбом о его щеку. Она то и дело поворачивала голову, как будто ей доставляло удовольствие эти бархатистые движения, или таким образом она надеялась более точно передать волновавшие ее мысли.
Вдруг она зацарапала когтями по воротнику рубашки Ио и начала порыкивать ему в ухо, как это она всегда делала, когда передавала Ио лисьи тайны, но ведомые только ей одной.
Когда лиса прекратила рычать и царапать его рубашку, Ио встал и ушел к шкафчику, который стоял в уголке комнаты. Казалось – Ио уже давно знал все то, что ему только что нашептала Лета, и сейчас совершал движения, передвигался, как будто уже по намеченному плану, со спокойной деловитостью, которая вполне осведомлена о своей участи и не суетится по пустякам.
Из ящичка стола Ио вынул цепочку с кулоном, извлек из вороха записей бумажный пакетик, в котором хранился отливающий золотом рыжий волос Маврика. Этот волос выпал из распущенного по плечам и слегка спутавшегося сияния и остался на спинке стула, на котором Сергей сидел во время автограф-сессии. А Ио был рядом и забрал маленький лучик на память.
Обмотав золотую ниточку вокруг пальца и уложив ее в кулон, Ио надел цепочку на шею Леты и, прижав ее у груди, в свою очередь – прошептал ей в чуткие, уже навострившиеся уши:
- Ну что же… Беги. Беги к нему… Помоги ему…
Он раскрыл дверь, и лиса скользнула в темноту коридора…
Закрыв дверь за Летой, Ио вернулся в комнату. Закат еще не угас, но из ало-рыжего с коралловыми пятнами он углубился в темно-рубиновый, вишневый, бордовый и сиреневый. Соки, бродившие в цветах, загустели. Загустела и потемнела самая кровь небесных вершин, утыканная шипами кустов в этот час, как Иисусов крест гвоздями. Темно-красное море проливалось и на подоконник, оставленный Летой, но, встретившись с его белизной, словно мелело, подсветляясь со дна и переставая казаться непроходимо красным.
Ио вернулся к ящичку, в котором хранились реликвии, связанные с Сергеем, и вынул из него белый медиатор. Этот медиатор Ио поймал, помнится, совершенно случайно, на одном из концертов Маврика. Этот случай был тем более удивителен, что Ио по своей привычке стоял, как он сам выражался, под левой коленкой у Маврина и, таким образом, возможность встретить траекторию полета медиатора была почти исключена. Но чего в жизни не бывает…
Сжав медиатор в ладони, Ио подошел к окну, в котором закатное море цвета Христовых страстей и кагора уже почти вошло в штиль, предваряющий угасание, но не начало мелеть. Починяясь неосознаваемой, уже не им созданной программе, Ио встал на колени перед окном, положив руки на подоконник и прижав медиатор к губам.
Неожиданно начался дождь, и Ио зажал уши, чтобы в полном молчании, в котором лился дождь, острее почувствовать контраст безмолвия и движения. Всему пространству, парящему над морем заката, немедленно заложило уши. Все погрузилось в непроницаемую тишину, окутавшись влажно-дымчатой пеленой дождя. Надвинувшиеся на чело неба серые тучи клубились малиновым светом, сам солнечный диск тлел сквозь водяную завесу и был похож на одинокую свечу, ореол которой расплывался в дождевых каплях и в глазах, начавших слезиться от созерцания светила.
Маврик… Лета найдет тебя, и ты ее услышишь… Ты должен ее услышать… И понять…
Ио крепче сжал в ладони медиатор и принялся бессознательно выискивать в море цвета, омывающем берег земли и его окна, какое-нибудь рыжее пятно, которое бы могло связать его с Сергеем.
Вон там одно… В небе… Его и буду держаться…
Я скажу сейчас… Скажу… И пусть меня никто не услышит. Никто. Слышите? Не слушайте. Мне надо сказать только Сереже. Только ему одному… Отойдите от моего портала, от этого окна отойдите… Вы загораживаете просвет, связь прерываете на полуслове…
Ио тяжело выдохнул воздух, который наслоился в его груди какими-то немыслимыми пластами.
Сергей, ты ведь поймешь, что я хотел сказать, правда? Я знаю, что ты живешь своей, мне неведомой жизнью, и еще какой-то, вложенной в ту, первую, - той жизнью, которая неведома никому. Но нам было разрешено играть воображением и творить символы. А после это разрешение стало повелением… повелением самого разума, а не только души… Ты же знаешь, как это мучительно… Хотя, может быть, и не знаешь…
Наткнувшись на первое явное сомнение, Ио вынужденно замолчал мыслями. Поскольку паузу, которая сопровождает зародившееся сомнение, обычно нечем заполнить, Ио просто перевел дыхание, которое уже снова начало слоями, после каждой фразы, каждой паузы, слоиться и наслаиваться в камере груди. Вцепившись взглядом в догорающее рыжее пятно, он продолжал.
Пожалуйста, напиши эту музыку. Это в твоих силах, я знаю. Я знаю также то, что ты похож на эту мелодию. Ты родился уже похожим на нее. И… ты же слышал, как звенят драгоценности космоса в присутствии Брайана. Пожалуйста, услышь меня… Волшебство – это так сложно, если ему учиться. Но если оно тебе на роду написано – ничего нет его проще… Пожалуйста… Слышишь?..
Внезапно Ио показалось, что портал, который он отчаянными усилиями воображения нарисовал исходящим из своего окна и который он удерживал безумным порывом цепляющегося за соломинку, неудержимо растворяется, и что уже его стены и перила вот-вот развалятся и рухнут.
Нет, не надо… Зачем же так? Зачем ты отворачиваешься? Повернись сейчас же… Повернись, пожалуйста… А то все обрушится… И потом – вполне возможно, что спасет нас именно иллюзия. Откуда ты знаешь? Я вот не исключаю этого…
Послушай… Ты меня слушаешь, правда?.. Я очень хочу, чтобы ты сотворил эту музыку. Кто я такой. Ну хорошо, пусть для тебя я никто… Но попробуй хотя бы сейчас об этом не думать! Я знаю, что ты сам многое чувствуешь, но также и чувствую, что ты бродишь в забытьи и сумерках, и на решающих развязках пути тебя все время отвлекают случайные перелетные духи. Не оглядывайся на них…
Знаешь, я ведь очень люблю тебя. Просто так сложилось. И я возвел тебя в категорию символов, причем самых дорогих для меня. А символ – он крепок. И даже его отражение – оно гораздо прочнее, чем мимолетная симпатия или даже вечная любовь, не обращенная в священный содержательный знак. И ты похож на солнце в любое время суток, и ты улыбаешься, и пускаешь солнечных зайчиков, и лучики, и все греются…
Ио протянул руку к карнизу окна, зачерпнул ладонью потемневшего закатного кагора и, отерев им лицо, облизал последние капли с кончиков пальцев. Потом он положил нагревшийся в ладонях медиатор под язык, как облатку, и продолжал свое священное заклинание.
Не сердись на меня. Я просто хочу, как лучше. Ведь, возможно, удастся исправить эту досадную ошибку… Но больше всего… больше всего, Сергей… я хочу твоего откровения. И чтобы оно явилось в лице этой вожделенной всеми мелодии… Слышишь, правда?..
Вся суть Ио, растянутая в тот момент безудержным порывом – рваться мыслью и душой туда, к нему, преодолевая условность нарисованного над пропастями пространств портала – была распята, как бабочка иголками, этой пересыхающей жаждой – быть услышанным. Он отвел мокрую прядь волос со лба, провожая взглядом последние капли кагора на лепестках черных ночных роз.
Ты сделаешь это… Я тебе желаю этого от всей души. Знаешь, что обозначают эти слова – «от всей души»? это значит, что вся душа превращается в пожелание чего-то одного единственного, и точная копия, которая снимается с нее в этот момент, передается человеку, которому чего-то желаешь от всей этой самой души. Я тебе желаю от все души… найти в лабиринтах этот единственный выход… написать эту музыку… Пожалуйста, поверь мне на слово. У меня нет иных доказательств…
В почти полной темноте Ио отошел от окна, едва ощущая ноги, и осторожно, словно боясь спугнуть кого-то в темноте, опустился на диван. Взял на руки Рыжего Беса, который тихо сидел в уголке и, обняв его, настороженно задремал.