9
…Время исподволь продолжало свой путь. Никто не знал, когда главные режиссеры скажут «стоп, снято», и каждый день часы и даже будильники заводились вновь и вновь. Это отчеканенное постоянство было на руку тем, кто привык существовать в красивом, грациозном синхроне с обстоятельствами. Все продолжали подчиняться условному распорядку мелких событий, на которые беспощадно кромсался каждый день.
«Заведите будильник на конец света», - шептали про себя слабые душой, устремив остановившийся взгляд в неизвестном направлении. Их мольба вместе с капельками дыхания оседала на ближних, разнося меланхолию и новую породу в энный раз мутированного гриппа.
Их мирки были обиты мягким, уютным велюром. В уголке мирка, на месте подписи художника, стояла чашка горячего кофе. Ласкающийся к рукам и сердцу велюр и чашка кофе со сливками были ключевыми элементами в типичном квартирном натюрморте. Но иногда этот не произносимый вслух, но популярный слоган тех дней… «заведите… будильник…» (можно было затыкать уши – смысл бил на поражение изнутри, и продолжение было уже знакомо)… этот слоган… вдруг запрыгивал в сознание из какой-то мимо пробегающей мысли и прямо с порога выкрикивал свою суть в самое ухо - изнутри. Изнутри – в этом была самая подлость. Рамка сваливалась. Чудесная акварель летела на пол. Чашка разбивалась. Кофе заливало прекрасный велюр…
Они просили завести будильник на конец света. Скажите, как угодно. Например… 10:40 по Москве: Апокалипсис. Лучше заснуть до…
Они боялись встретить апокалипсис в кажущейся бессознательности сна. Они сомневались в чудодейственной силе Бреши.
…Время звало на исповедь и толкало на поиски. Те, кто от страха не прятал часы-будильник, заворачивая их в три одеяла, вынюхивали запахи ветра и следов на ледяном полу мостовых, как только принимали в подкорку дозу импульса осознания. Некоторые совершенно внезапно переезжали в другие районы, города и даже страны. Одни уезжали в сельскую местность, где была полузаброшенная дачка с засохшей яблоней в садике, и начинали наводить подобие порядка, строя заборчик и вскапывая мерзлую землю. Они понимали, что придут сюда. Тогда. Потом. Придут сюда…
Другие останавливались у какого-нибудь фонаря, уголка здания или зазубрины в мостовой, мимо которых каждый день пролетали, не замечая их и краем глаза. Останавливались и непроизвольным усилием краеугольного инстинкта понимали, что… что… ( ).
…Время летело. Ноябрь пришел откуда-то со стороны того серого склепа в захолустном краю города, где Ио нашел Лету. Золотые афишки осени, растянутые над проспектами еще в солнечном сентябре, наскоро сдергивались морозными дождями и пронзительным ветром.
…Время бежало, ни на секунду не переходя на шаг. Ах, как неуютно было сворачивать с цикла на прямую!.. Прямая бежала быстрей, и не было на ней ни одного благословенного кусочка спирали, на котором можно было бы притормозить, слегка свернув вправо… или влево...
…Время вынуждено было двигаться по прямой, никуда не сворачивая. Время бежало по сухому, теплому асфальту, желтым листьям, лужам, взболтанной грязи, голому льду… Скорость его бега не менялась от вещества беговой дорожки, и сила трения во всех случаях равнялась всегда одному и тому же числу.
Всеобщее историческое время двигалось равномерно и прямолинейно. Это время было равнодушно к приборам с цифрами, в которые люди вживляли какие-то игрушечные колокольчики и называли часами.
_______________________
В утро воскресенья, где-то в середине ноября, Ио проснулся от того, что с него грубо сорвали одеяло. От такой беззастенчивой неожиданности он привскочил с кровати резким, почти конвульсивным движением и проскреб локтем по жесткой льняной простыне. У сонного локтя вовремя не сработал рефлекс опоры, и теперь он бесславно кровоточил.
Ио смотрел на ссадину, которой его ни за что ни про что наградил случай. Возможно, это был вовсе не случай, а самая что ни на есть закономерность; но грань между правилом и исключением была самым условным понятием в те дни… Ио провел по кровянистым бороздкам другой рукой и теперь смотрел, как в желобки трех росчерков на мякоти ладони втекала красная влага.
Только слизнув кровь с ладони и почувствовав, как его начинает пробирать холод, он огляделся. Около кровати сидела Лета. У самого кончика ее острой мордочки торчал кончик одеяла.
- Вот это «с добрым утром» называется… - беззлобно пробурчал он. Ему было до сих пор не по себе от драматичности его пробуждения в святой воскресный день.
Частицы изумрудной лазури лисьих глаз перекатывалась вокруг зрачков, как шарики ртути. Взгляд Леты скользил то к глазам Ио, то к его раненому локтю – но выражал мысль о чем-то еще. Третьем.
Лета подобралась к Ио, положила передние лапы ему на колени и заглянула поверх устремленного на нее взгляда куда-то в самую глубь его глаз. Ио как-то внезапно забыл о нелепо ссаженном локте и с удивлением для себя почувствовал легкое смущение от лисьего взгляда, ступающего по дну его души. Лете не были страшны ни подводные камни, ни зыбучие пески этого дна. Ио знал об этом и держал ракушки с жемчужинками открытыми – своей Лете он доверял полностью.
- Брось, брось это… - невнятно пробормотал он. – Только и знаешь, что беситься… Хватит…
Однако Ио понимал, что из-за одного желания поиграть лиса не решилась бы на такой дерзкий поступок. Он взял ее на руки. Лета лизнула его в шею и потерлась меховым лобиком о его подбородок. Подняв мордочку к самому уху Ио, она задела его мочку своим мокрым носом.
- Рррр, - мягко, но настойчиво выдохнула Лета.
Ио вздрогнул от легкой, пушистой вибрации, прошедшей по виску и всему левому полушарию.
- Рррррррр… - повторила Лета тише, но протяжнее. Это был новый повтор… Нет, это было эхо первого раската… Это было – эхо океана в левом полушарии Земли и человеческого мозга.
Ио вскочил с постели и начал проворно натягивать джинсы, свитер… Рука с расческой разогналась, приготовившись парой стремительных движений расчесать волосы, но промахнулась, и маленькие металлические спицы прошлись по щеке. Алюминиевые тычинки скользнули в нескольких миллиметрах от левого глаза.
- Да что такое! – наполовину в испуге, наполовину в раздражении как будто спросил Ио у зеркала. Оно смотрело на него, как на человека, совершившего какой-то неудобный, неуклюжий поступок, бесстрастно и немного свысока, его же собственными глазами, как будто хотело этим взглядом посадить его в лужу…
«Крови», - подумал Ио, косясь на вспухшие, розовые дорожки вдоль щеки. Ирония в его словах отдавала горечью.
День без бухгалтерш и их глючной программы 1С. День без дураков, дур, дурок, придурков, дурачащихся и дурнушек. Выходной день. И у меня важные дела. У меня Брайан. И Сергей. И Бреши. Десять сорок по Москве будет ровно в десять сорок… вся неловкость лишь в том, что наступить оно может в любой момент…
Ограничились всего лишь одной точкой отсчета, и то обрекли ее на статус абстрактного символа… Ну да ладно, ладно… Я-то ведь не сплю… Одеяло, значит, даже забрали… Я ищу, да… Только не ходите за мной по пятам! Я знаю, знаю! Я сам все знаю!.. Да понял я все… Поторопиться надо…
Ио разговаривал с собой, Летой, зеркалом, силами, которые, проносясь мимо, оставляли следы в виде ссадин. Разговаривал, возясь с завтраком для себя и своей рыжей дозорной. Пролив кипяток из чайника, Ио понял, что из дома надо выбраться как можно скорее.
Он наскоро зашнуровал боты, нацепил ошейник на Лету, и они выбежали из подъезда в пасмурный день. По цвету день напоминал серый бетон в том склепе…
- Черт, поводок забыл! – с досадой сказал Ио.
Возвращаться – плохая примета. Ио за целое слово, а то и фразу сторонился любых суеверий, но возвращаться не стал. Он высвободил шнурки из ботинок, и, связав их в одно, привязал к ошейнику Леты. Свои боты застегнул на запасной вариант крошечной сломанной молнии.
Посмотрел на бетонные стены серого дня, бетонный потолок серого неба. Рыжая Лета пламенела маленьким комочком на пасмурном сером асфальте, покрытом серыми лужами и серой грязью, похожей опять же на жидкий бетон…
- Ну что… Пошли в Хо, что ли…
______________________
Старый склеп отчасти любил Ио - за верность традициям сталкеров и неординарный склад ума, который был выполнен по спецпроекту писателей модерна, научной фантастики и современного соцреализма, пространно философствующего с сигаретой в руке о смысле контрастов в объективной действительности. Да, когда объективность находилась с насущной реальностью в соотношении один к одному, можно было со спокойной совестью, например, идти на работу – этот масштаб был наиболее оптимальным при раскладе вещей в свете обычного, будничного дня.
Но сейчас разум был предоставлен самому себе. Никто не несся на всех парах и не втыкал слету в хаотичный порядок вполне полезных конструктивных мыслей какую-нибудь флешку с ненужными файлами, зараженными до вульгарности депрессивной дурью и бестолочью. Сейчас можно было не только стать вещью в себе, но и полностью ощутить это состояние на вкус, запах, цвет и изменчивость.
У сознания Ио был отличный иммунитет. Он укреплял его различными информационными прививками, которые сам же для себя и разрабатывал. Часто ему в этом помогали его сородичи и близкие по духу существа. Ио никогда не высчитывал соотношение бактерий и прочих веществ в необходимой вакцине. Он просто чуял нужную пропорцию элементов, как только предполагаемая опасность начинала выглядывать из какого-нибудь совсем еще далекого угла. Его инстинкты самосохранения (а у него их было несколько, на каждый тип опасности и каждый – при своей антивирусной примочке) были прекрасно осведомлены об этом. Они были хорошо выдрессированы и поэтому были всегда готовы встать на задние лапки.
С другой стороны, склеп недолюбливал Ио за некоторый искусственный оптимизм, тот, который не был заложен в Ио природой и попыткой перебороть последствия печальных обстоятельств его жизни. Ио просто брал его из ниоткуда и запихивал во все уголки и прорехи существования, из которых потенциально могли набежать дурка и депресняк. Нет, по большому счету Ио не относился к клану шестнадцати тысяч… хотя одним из первых притягивал оптимизм за уши. В любой ситуации. Просто надевал ему на уши прищепки и тянул к себе, без всяких лишних разговоров. Именно за это склеп и относился к Ио с немалой толикой подозрительности. Ведь, как никак, склеп был склепом, и не любил в своих стенах праздно шатающейся жизнерадостности.
Однако сейчас, на пороге события, которое тысячелетиями откладывалось по разным предвзятым и, честно говоря, глупым причинам типа случайного миротворческого порыва в какой-нибудь азиатской стране или проекта дамб для Тихого океана с целью ликвидации последствий глобального потепления, склеп стал все чаще пожимать плечами и нахохливаться. Склеп стоял в задумчивости, и уже не придирался к эмоциям сталкеров и случайных обывателей, которые наведывались в его недра за разным сверхъестественным добром.
…Когда тусклый огонечек солнца, похожий на догорающую свечу у постели умирающего, прожег в непроницаемом сером саване неба крохотную дырочку, Ио внезапно почувствовал, что мир не один. Нет, до того, как солнце вырвалось из мутного тошнотворного мракобесия облаков, ему вовсе не казалось, что он, не осознавая того, делит с миром его одиночество. Просто не ощущал этого. И не думал об этом. Теперь он понял. Некоторые вещи своим внезапным рождением заставали врасплох…
Ио с лисой подошли к громадной пасмурной коробке. Пустоты на месте наружных стен сияли, как обычно, приятным нездешним светом. Склеп исподлобья посмотрел на непривычно задумчивое лицо Ио и не стал на этот раз задерживать его на пороге. Он поднял невидимые железные решетки на пустых глазницах и перекинул к ногам Ио ступенчатый подвесной мост. Ио и Лета прошли над пропастью, на дне которой лежали души художников-сюрреалистов. Ио никогда не заглядывал за край моста. Он не любил сюрреализм…
Они ступили в гулкую пустошь, поросшую многочисленными следами украдкой забегающих сюда любителей. Ио был профессионалом и не чурался всякий раз предлагаемой ему возможности стать прозрачнее. Внезапно его краски начали растворяться в пространстве, как будто его окунали в воду. Эта визуальная метаморфоза никак не отразилась на его человеческом существе. Даже чуткая Лета не обратила на нее внимания.
Лиса настороженно поводила ушами – она боялась склепа, в котором была убита ее мать. Она встала на задние лапы и начала скрести Ио за джинсу на коленке; белый кончик ее хвоста был весь в серой пыли и жалобно подрагивал.
Ио наклонился над рыжим тельцем Леты и провел по ее дрожащей спинке ладонью. По лисьей шерсти прошла невидимая волна, и она стала покрываться от корней к кончикам бело-серебристым колером. Тонкие черты Летиной мордочки поползли вширь и начали грубеть. Волшебные мозаичные глаза заплыли холодной коричневатой серостью.
Ио стоял, скрестив руки на груди, и держал глаза Леты на поводке своего взгляда. Внезапно он ощерился и, резко выбросив руки с растопыренными пальцами вперед, зарычал по-волчьи. Все его лицо посуровело, скулы раздулись, брови насупились и стали срастаться на переносице. Лета невольно попятилась назад, замерла, но через несколько секунд оскалилась в ответ.
- Ну вот. Побудешь пока волком, - проговорил Ио, тяжело выдохнув.
Они скрылись за выступившей из серых коридоров полумглой…
10
Двадцать четвертого ноября Лондон был одет в туман по самую макушку Тауэра. Холодная духота набивалась в легкие вместе с грязью воздуха. Темные фигурки с неровными краями пальто и дипломатов и не пытались сплюнуть ее. Они бежали до дома, до офиса, до кофейни – поставить горлу горячий чайный компресс, сглотнуть пепел цивилизации в надежде, что он перестанет застревать между хрящей гортани.
Улицы дымились клубами белого морока. Несметные толпы были отчасти рады этому, теперь каждый мог проскользнуть мимо вчерашнего прохожего, и позавчерашнего, и третьего дня, и прошлой пятницы… и не увидеть в стомиллионный раз равнодушное, просто до ненависти равнодушное изображение лица, постоянно, неизменно, денно и нощно толпящегося в пространстве.
Под сводами тумана из вспоротого города текли бескрайние массы. Они были твердыми телами за бумажными стенами учреждений, своих домов, которые они считали крепостью. Когда они выходили на улицы, они безоговорочно превращались в жидкость. Их составные частицы, перехваченные обручами молекулярных связей, начинали бегать быстрее. Этот бег подзуживал шестеренки скелетов толпы, которые пускались рысью, переходящей в галоп при взгляде на часы, которые никуда не спешили и не замедляли шаг. Часы могли позволить себе быть самими собой, они знали, что в местах, где мало солнца… где оно почти никогда не играет на лицах… они оставались единственной вещью, по ценности равной только самой себе. Люди придавали такое значение этим, казалось бы, бесхитростным приборам.
Часики на башенке Вестминстера иронично улыбнулись стрелками, глядя сверху на стеклянные пробирки улиц, в которых проводился химический эксперимент. Взгляда часов никто не заметил – белый морок еще не рассеялся.
Вы знаете… вам осталось так немного до перехода в газообразное состояние… На облаке вы подниметесь высоко… далеко за пределы самой высокой башни туманной громады…
___________________________
В этот день Брайан с самого утра мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться домой. Как только он вышел на крыльцо своей обители, его сразу же начало тянуть сквозняком за рукав, обратно, в еще не успевшие захлопнуться двери. Он поспешил укрыться за стеклянной дверцей своего авто.
Машина легко скользила по белым улицам, прочерченным в стороне от транспортного гестапо столицы. Напоенное оксидами молоко тумана стояло в очередь за человеческим дыханием в других районах. В кварталах, прилегающих к окраинам, стояла нечасто испещренная призвуками тишина. Она могла укачать на руках до дремоты, но не давала уснуть.
Брайан сидел на переднем сиденье, по-детски зажав холодные ладони между коленями.
Я не вижу ничего справа… слева… только серую полоску впереди. Главное – проскользнуть по ней как можно быстрее. Не задерживаться, никаких остановок… Ни шага вправо, ни шага влево. И ни в коем случае не смотреть по сторонам…
…На улице темными хлопьями вовсю падал вечер. Было промозгло. Ветви деревьев вздулись от сквозящей сырости. Оцепеневшие капельки боялись сорваться и изо всех сил держались за скользкую, всю в морщинках, кору. Скорей бы уже иней… Иней сковал бы лужи, и они перестали бы так чертовски походить на зеркала…
Возможно, Брайан был бы доволен своей работой за то день, если бы знал, что стрелки часов никогда не доберутся до цифры «семь». Но он слишком хорошо знал, что стрелки найдут все и вся. И даже цифру «семь», с какими-то там минутами… Она настанет и пройдет, эта цифра. И вернется через год… Хотя…
От порыва ветра тысяча капелек сорвалась с веток. Взгляд Брайана, прикованный к одной-единственной капле воды, смутился и прекратил это созерцание.
Капельки. И все разом, да…
Ассоциация прошла, как акробат, по хрупкой ниточке в его мозге. Ему вспомнились какие-то предсказания, которые он мельком прочитывал, роясь среди ученых томов. Ни одна версия не внушала ему доверия. Хотя… Нет, все-таки что-то странное происходит с сердцем…
Брайан плотнее закутался в разноцветный шарф, прошел по склизкой дорожке мимо твердокаменной стены, напичканной сигнализациями.
Он знал, что люди соберутся вечером у Доминион-Театр и Гарден-Лодж. Люди, которые тоже прекрасно предчувствовали цифру «семь», и знали то ее значение, которое не было учтено ни одной магической теорией.
- В Кенсингтон, - попытался коротко бросить Брайан шоферу. Он не рассчитал, что засевшая в горле сырость может отозваться хрипотой.
Брайан повторил название еще раз. Силы, которые он украдкой отбирал у кропотливой работы и так трепетно хранил до вечера, улетучились в одно мгновенье. Он вновь откинулся на спинку сиденья. Казалось, что тело тяжело набрякло кровью. Влажный продрогший воздух, захваченный еще на улице и не согревшийся в легких, обжигал грудь. Шерстинки шарфа блестели от жара и лезли в рот. Брайан смотрел на них, пока они не начали скатываться прямо на глазах. Он оттянул горячий шарф. Рука послушалась нехотя.
На одной тихой улочке Брайан попросил остановить машину. Порывисто вышел, чуть не запнувшись. Ветер схватил его за концы цветастого шарфа и повел по сумеречному, слезящемуся коридору.
Пройдя еще немного, Брайан очутился перед Гарден-Лодж. Он встал поодаль, под навес темноты, и всмотрелся в здание. Он не был здесь уже очень давно. Последний раз он проезжал мимо этого места года три назад и даже не обернулся. А может быть, тогда он и не вспомнил …
Около маленькой зеленой дверки группками и по одному стояли люди. Они просто стояли на фоне серо-черной стены и изредка перешептывались. Некоторые молчали. Особенно те, кто стоял отдельно от каких-либо группок. Кто-то ведь считал, что два – это уже толпа…
Они просто подходили к стене, к двери, ставили цветы, фотографии и отходили. Если даже кто-то плакал, Брайан не мог этого разглядеть.
- Ну что ж… Иди…, - Брайан усмехнулся как-то обреченно, обращаясь к одному ему ведомому «ты».
Внутри него наступило странное затишье. Мертвое молчанье раздалось внезапно, и было настолько непривычным, что Брайан начал плотнее закутываться в шарф. Тяжелая тишь не переставала. Окоченевшими пальцами он попытался застегнуть какие-то пуговицы, но пальто было и так замуровано наглухо.
Он вцепился в концы разноцветного шарфа. Попытался усмехнуться, но вместо этого закашлялся. Было поздно. Слова обладали слишком неслыханной властью. Почувствовав на груди какое-то шевеленье, он забыл, как еще несколько секунд назад оборонялся пуговицами от цепкого морозного воздуха, и, что было силы, рванул пальто на груди. Пара пуговиц отлетела и шлепнулась в лужу. Брайан зажмурился до рези в глазах и выдохнул.
Ему показалось, что вместе с горсткой утыканного иглами воздуха из его легких вырвалось какое-то старенькое, засиженное молью убеждение.
- Ты уже и шарф мой начала грызть? – обратился он к какой-то плохо осознаваемой сущности, которая только что покинула его.
Душа вытянулась вдоль шарфа. Потом медленно отделилась от ярких шерстяных полосок и повисла в темном, казавшемся сейчас непрозрачным, воздухе.
Брайан смотрел на нее, и вся космическая пыль, которой он нахватался по застенкам академий и лабораторий, начала высыпаться, выплетаться из бесконечных венков формул и уравнений.
Душа. Я никогда не думал о ее значениях. У нас, в Европо-Америке, все было так просто. И слово «душа» казалось таким же однозначным, как слова «бэби» или «байк». Я не копал глубже. Мне хватало расхожих толкований.
Другой мир. Слова были легковесны, и без труда ложились на аккорды. Никто не требовал быть ответственным за них. В западных песнях слова всегда играли вторую роль, особенно если речь шла о звездах мировой величины, вроде нас. Многие из нас не знали, чего на самом деле стоят слова. А кто-то всегда стоял рядом и записывал. И запоминал – тот, чьей памяти хватает на каждое вскользь плюнутое междометие, и даже на паузы… Иногда и пауза значит больше, чем молитва целой толпы. Я не знал этого…
Душа. Фредди завещал ее каждому камню, в котором эхом отдавались раскаты концертных стадионов. Ему больше просто ничего не оставалось на самом деле, как просто отдать ее. Куда бы он ее еще мог деть?..
Фредди. Я разглядывал эту звезду не через телескоп, а сквозь пальцы. А после его смерти Солнце и прочие светила достали этот самый телескоп, и я… Они умели им пользоваться, а я… я подсказал им, с какого ракурса лучше смотреть. Слова имели слишком большую власть. Я не знал этого. У меня на руках были совершенно особенные карты, гадальные – со значком Queen Productions…
Брайан неотрывно смотрел на колеблющуюся размытую во мраке фигурку души. Глаза слезились, но он не вытирал колючие капли, которые скользили по сухим морщинкам на щеках…
Вдруг в сумерках замелькали огоньки. Светящиеся точки дрожали на ветру, и ладони ставились куполом над пламенем, чтобы свечи не погасли. Люди ставили их прямо на землю. Маленькие кусочки огня выхватывали из сумерек то лепесток цветка, то край фотографии, то обрывок мостовой.
Он поднес часы к самым глазам, повернув циферблат в сторону огонечков у стены Меркьюри. Было без двадцати семь. Брайан резко дернул вниз рукав пальто, пряча ненавистные часы. Обхватив себя руками что было силы и сжавшись в комок, он быстро зашагал к машине.
…Дома он размотал красный, воспаленный шарф, едва не запутавшись в нем. Бесшумно, чтобы избежать непонятных и ненужных расспросов, он прокрался к себе. Приоткрыл дверь своей темной комнаты, но не зашел в нее сразу. В изнеможении приложил лоб к косяку.
По комнате с завязанными глазами бегало тиканье часов. Как только Брайан скрипнул дверью, тиканье повернулось к нему и, присмотревшись сквозь повязку, начало протягивать к нему руки, похожие на фигурные стрелки напыщенных антикварных часов, стоявших в углу комнаты.
Брайан, не отрывая лба от косяка, спокойно смотрел на бесноватое тиканье, домогавшееся его сознания. В какой-то момент он презрительно и даже брезгливо поджал губы. Повернул взгляд на безучастное дерево косяка, рассматривая виточки древесины, которые то сходились, то расходились, играя со зрачками в косоглазие.
Семь. Или, сколько там вы сказали? Тринадцать?..
Брайан неверной походкой прошел к часам, на ощупь нашел их позвоночник. Перед тем, как переломить его, он несколько секунд гладил прихотливые изразцы хрящей. Только когда механизм покорно хрустнул, Брайан разрешил себе оглянуться назад. Как он и ожидал, тиканья там он больше не увидел. Только черная повязка валялась на полу, непостижимым образом выделяясь на темном ковре разорванной мертвой петлей.
Теперь можно было зажечь свет. Брайан включил маленький светильник рядом с крошечным диванчиком-канапе – он никого не хотел спугнуть слишком ярким светом. Остановленные стрелки застыли, показывая десять минут девятого.
Вот пусть так и будет. Тише, тише… Тссс…
Он подошел к полкам, которые громоздились вдоль стены до самого потолка на манер вавилонской башни. Астрономия, физика, математика, ни много, ни мало – книжка про Большой Взрыв, происхождение Вселенной… Тут же был какой-то толстенный том, на корешке которого красовался Джимми Хендрикс, «1984» Оруэлла…
Из угла полки Брайан вытащил старый, залатанный альбом. Бережно донес его на руках до своего скромного вечернего света и начал расправлять ему листья. Посыпались кадры запечатленной в веках бумажной памяти…
Вдруг его глаза зацепило яркое, желтое пятнышко. Это была фотография Фредди из клипа “Headlong”. Брайан подхватил ее за истертый край и поставил на стол рядом с пресс-папье. Из нижнего ящика стола он извлек завалявшуюся маленькую свечечку, зажег ее и поставил рядом с фотографией.
Да, Утиный домик стоял потом на бензоколонке, а потом…
Ну да, возможно небо зальет нефтью, свернет свитком и сожжет ядерной энергией…
Так что же было потом?.. Главное, что сейчас домик остался на обложке “Made In Heaven”…
Фредди на фото, в желтой кофте под цвет свечи, не мог дать Брайану никакого ответа. Он просто держал в руках микрофонную стойку и прятал боль под белилами на щеках.
Сколько! Сколько можно!
Внезапно Брайану дико захотелось поднести фото к огню священной свечи и сжечь дотла это невыносимое напоминание. Он сжал изображение пальцами так, что побелевшая кожа на них чуть не лопнула. Как, как уничтожить этот порыв, который его самого привел бы в ужас, если бы не…
Брайан медленно смял фотографию. Стиснул в кулаке бумажный комочек с острыми уголками. Моментально задул едва начавшую оплавляться свечечку. Еле дойдя до кровати, он упал лицом на слишком жесткое покрывало и забылся тяжелым сном, так и не разжав кулак с искаженными чертами смятого лица.
…In the quiet of the night let our candle always burn… Let us never lose the lessons we have learnt…
(с) Quinta