6
Часов в девять утра Брайан надорвал веками бежевую кромку беспокойной дремоты. Солнце как-то уж слишком безжалостно ударило по покрасневшим глазам. Брайан быстро захлопнул слезящееся зеркало души.
Последний раз он просыпался накануне рассвета. Ему снилось, что Пол подставил ему микрофонную стойку под колени, когда он брал разбег по сцене с гитарой наперевес. Улыбка Роджерса внезапно показалась Брайану чудовищным оскалом, короткая щетинка на подбородке напомнила… Нет! Брайан со всей силой сонного сознания отрекся от внезапно вспомнившегося, прямо во сне, апокалипсического комикса, но не успел отпрыгнуть от холодного, горизонтально проложенного блеска растопыренной у подножия стойки. Кроссовки неуклюже шаркнули по полу, и этот скрипящий звук, казалось, заглушил звуки We are the champions…
Брайан споткнулся, чтобы упасть. В последний момент какая-то упругая сила резко дернула его за рубаху на спине. Он почувствовал себя войлочной куклой, но не подал виду. Выпрямился и по инерции поправил осанку. Та же самая сила легонько пихнула его под левую лопатку. Хотя толчок был несильным, сердце покрылось капельками кровавого пота, а потом похолодело. “Cause we are the champions of the world”… Red Special на руках молчала. Все молчало.
Он обернулся, хотя он и так уже знал, кто потянул его назад. Фредди, вот такой, каким он был в последнем концертном 1986 году, стоял к нему боком, и искоса поглядывал на него.
«И чего это вы нарисовали на обложке No-one but you? М?.. Забыл?», - Фредди хитро ухмыльнулся.
Брайан и так уже знал. Просто начал чувствовать с недавних пор, и все.
Вдруг Фредди покрылся белыми и черными ромбиками, превращаясь в Арлекина давних-давних дней. Потом внезапно ромбы перешились в белый костюм из Bohemian Rhapsody. Печаль обвела глаза Фредди черной тушью. Но Пьеро не заплакал.
Брайан инстинктивно сжимал гитару, пытаясь ухватиться хоть за какой-нибудь кусочек реальности. На кончиках его длинных тонких пальцев сосредоточились влажные электрические разряды.
Хамелеон, по самую душу влюбленный в переодевания, растворился.
Чемпионы давно знали, с каким счетом выиграли. Бесконечное множество Queen против нолика всех остальных. Queen были абсолютной единицей в своей непревзойденной уникальности. Но были обведены нолем нашумевшей смерти и последующих игр в возрождение.
…Насквозь промокшая белая рубаха колола пронизывающим холодом. Мокрые кудри облепили лицо, которое он хотел спрятать, спрятать ото всех…
Брайан проснулся. Увидел невзрачный предрассветный полумрак, уснул еще, но без сновидений - часов до девяти.
…Глаза надо было открыть. Брайан выглянул из-под уставших век на улицу за окном. Любимые звезды угасли, и теперь на пасмурные лондонские крыши накрапывали скудные лучи. На улице было очень прохладно, и даже крепкие стены Логан-Плейс слегка подрагивали. Брайан судорожно поежился, вылезая из-под одеяла, хотя в доме было тепло. Он быстро вскочил, извлек из шкафов теплый свитер и мигом в него облачился.
Какой Роджерс? С чего?.. Мы ведь уже не…
- Анита, помоги мне найти мои теплые штаны. Пожалуйста.
Анита, которая в последнее время спала в соседней комнате, с удивлением воззрилась на мужа, появившегося на пороге ее комнаты в свитере и трусах с такой непривычной просьбой.
- Что случилось, дорогой? – спросила она, с тревогой взглянув на его будто постаревшее лицо.
На него внезапно накатила ярость. Дверь истерично захлопнулась.
- Кэти! Где ты, черт подери?! Кэти!!!
Испуганная горничная выскочила из каких-то боковых дверей.
- Доброе утро, мистер Мэй…
- Я хочу знать, где мои теплые штаны, - внезапный порыв схлынул так же мгновенно, как и накрыл голову Брайана. Его голос расслабился и как-то завял.
- Они были в стирке. Я сейчас их принесу, - взгляд Кэти поспешно убежал от воспаленных каштановых глаз Брайана.
Он внезапно понял, в каком виде стоял посреди коридора. Не успел он вернуться в свою комнату, как в дверь раздался стук. Брайан открыл дверь, забрал штаны и быстро, как будто опасаясь быть замеченным, натянул их на себя. Усевшись в кресло, он поджал под себя ноги.
Сердце как-то неудобно торчало в грудной клетке. Брайан попытался стряхнуть неприятное ощущение и шевельнул плечом, от чего пульсирующий комок жизни вытянулся как по струнке. Он поморщился, осторожно переводя дыхание. Струнка ослабла, и беспокойные стрелки пошли дальше ровнее.
В последнее время его все чаще тянуло побыть наедине с самим собой. Но поток людей никак не иссякал, людей, бегающих со своими фотоаппаратами вокруг арены, по которой он ходил во фраке волшебника и в профессорской шапочке с кисточкой вместо цилиндра. Досужие толпы людей и мыслей как-то неловко толкали его в левый бок, как будто намекая на что-то. Намеки эти становились все грубее, но смысл их не начинал казаться более явным. От этих костлявых локтей невозможно было скрыться ни за какими стенами, не говоря уже о снах, которые были вечно раскрыты нараспашку всем ветрам.
Новый альбом… О нет… Избавьте, избавьте меня от намеков!.. Вам не был ясен намек 1991-го?.. Вам его не хватило?
Он вел диалог с какой-то нематериальной субстанцией, инстинктивно отбрыкиваясь от ее цепких лапок. В роли извечного собеседника могло выступить что угодно, все, что не являлось самим Брайаном.
Я не могу этот альбом… Там есть пара мотивов, которые уже были. Даже если те, в фэн-зоне, притворятся, что забыли их… Тот, кто записывает каждое слово, каждую паузу… Он не притворится. Не сделает вид. Подойдет и скажет. В лицо. А кто-то возьмет и фотоаппарат достанет в этот момент…
Легкое раздраженье торчало, как заноза. Брайан сжал тонкие губы, глубоко надавливая, медленно проскреб ногтями по ворсистой обшивке кресла, как будто хотел пустить ему кровь. Заноза противно зудела в самых зарослях вороха неоконченных мелодий. Она зудела и мешала пестрым гитарным лоскуткам срастаться в одно.
Сегодня надо прослушать, как вчера записали бэк-вокал… И все-таки пересмотреть концовку, все-таки, все-таки поработать с ритм-секцией на том отрывке…
Брайан надевал ошейник на свое сознание, но все время терял поводок. Он знал, что ночной сюжет вернется еще не раз. У этого сюжета были тысячи многоликих вариаций. Он был так же разнообразен, как и его герой.
7
Лучи катились по стеклам, карнизам, и падали прямо к ногам Ио вместе с потоками синевы и желтыми листьями. Ио знал, где находились окна квартиры Сергея Маврина, и теперь смотрел на них, не отрываясь, как будто собирался загипнотизировать их или внушить им какую-то мысль.
Слышишь, Сергей… Ты должен найти эту Брешь… Она существует для каждого, понимаешь?.. Но не все смогут ее найти… А ты должен…
В твоей жизни было столько свидетелей. Которые дадут самые разные показания. Там будет жесткая гонка за каждый черный или белый камушек. Эти и те, те и эти… Все будут пытаться добавить хоть миллиграмм к своей чашке весов. Поэтому мы… я… соберусь с силами, чтобы ты все-таки нашел эту лазейку…
Изнутри окна безразлично подсвечивались сумраком. Сквозь несуществующие щели в рамах до Ио доносилась строгая, непривычная тишина.
Ио привстал на цыпочки, потянувшись всей душой к этим окнам. Он насторожился, и в тот же самый момент почувствовал, как Лета, оставшаяся дома, навострила уши и начала царапать когтями ковер.
Все в порядке. До него дошло. Он причастился таинства. Теперь остается наталкивать его сознание. Надо дать толчок, чтобы инерции хватило на бесконечное движение. Если понадобится, не один… И надо создать необходимую концентрацию усилия… И чтобы погрешность не шла дальше его темени… Надо, чтобы в самую точку…
Маврик… ты слышишь меня?.. Я знаю, что тебе хочется побыть одному. Но ты должен послушать меня. Тсс… Я это говорю одному тебе только. Ради тебя и во имя тебя. Я был самым благодарным свидетелем твоей жизни. Да, я бы не сказал тебе этих слов, если бы не этот конец света… Но, как видишь…
Ио ступил в пахнущий лисами подъезд. На стенах он увидел знакомые надписи, помеченные 2006-м и 2007-м годами от Рождества Христова. Вокруг также были небрежно разбросаны древние иероглифы и письмена новейшей истории. Почти все из них были знакомы Ио. Люди признавались в своей любви – невесомой, легковесной – у кого как… Они пытались замолвить за себя словечко перед самим маэстро, которого некоторые называли мессиром. И за Покаяние и Падшего они прощали ему многое. Они верили в то, что знают его, и бросали понимающие улыбки в его сторону. Но это было не так.
Это была стена тех шестнадцати тысяч. Ну… примерно тех шестнадцати.
Вместо точки Ио поставил улыбающийся смайл в конце ряда мыслей.
Он сел на первую попавшуюся ступеньку. Так получилось, что это была самая нижняя ступенька самой нижней лестницы.
«Первая ступенька первой лестницы», - безотчетно поправил Ио оговорившуюся, на его взгляд, мысль.
Он чуть-чуть затерялся среди трех стен и одной двери. Дверь в подъезд была открыта настежь, дверь в мозг Ио – тоже, и соринки беспрепятственно пролетали в текущий кадр сознания. Какие-то нелепые мыслишки зарождались буквально на автопилоте. Никто никому не собирался давать в них отчет.
Иногда одни вещи слишком недвусмысленно, слишком явно, откровенно и категорично напоминают о других вещах, никак не связанных с теми, первыми, вещами.
«Ты ненавидишь эти двери и ступени…». Ассоциации безошибочны по умолчанию. Но не всегда их можно разгадать. А неразгаданные ассоциации остаются всего лишь поверхностным эстетическим переживанием. Хотя… бывает… то, что ты чувствуешь, не дает тебе покоя…
Когда-то Ио пел песни вот в этом самом подъезде со своей хорошей подругой Феликс… Когда-то было прошлое, да…
Ио отвлекся от мыслей, ходящих вокруг да около Маврина. Тем более, что Сергей закрыл окно и опустил жалюзи своего сознания. Его мысли были заняты другим. Он все еще работал в студии.
Ио лениво скользил взглядом по стенам, бессознательно надеясь наткнуться на какую-нибудь интересную породу бетона. Но здесь ничего не было. Толпы слизали все, а ничего другого не принесли… Ио задремал.
Лета уже давно мирно спала. Даже ее слух спал.
В какой-то момент холод лестницы покачнул завесу забвения. Ио встал со ступеньки и вышел под косые лучи собирающегося на запад солнца.
8
Сергей сидел на низенькой табуретке, подперев кулаком измученную голову. Вокруг него в беспорядке валялись нотные листки, исписанные неразборчивой вязью. Вдохновенье давно перестало быть безотчетным, всепоглощающим стремлением, приходящим внезапно и бескорыстно отдающим себя. Вдохновение могло лишь согласиться за мелкую монету на быстрый секс в укромном уголке студии, но любви больше не было.
В темной студии Маврику было разрешено не думать о жеманном изяществе жестов. Неяркий свет и отсутствие глаз, не чающих в нем души, разрешали свободу и естественность движений. В такие моменты можно было не работать моделью, курить и не думать о том, на какой цветок должны походить губы при очередной затяжке. Фанатов не было. Не было и их любопытных глаз, готовых обсудить траекторию движения дымной струйки от его сигареты.
Сергей заставил себя подняться с табуретки, которая вот уже битых два часа удерживала его прозаической гравитацией от полетной творческой невесомости. Он прошел тяжелой походкой прямо по разбросанным листкам, мешая и без того спутанные аккорды. Дошел до диванчика и, спросив разрешения только у усталости, лег, повернувшись лицом к скрипящей ворсистой спинке.
Те шестнадцать тысяч любили грешить притянутой за уши аксиомой о том, что Сергей Маврин не может плакать. Понабравшись раскопированных и непроверенных цитат о позитиве и смысле счастья, они исподволь уговаривали самих себя поклоняться этим универсалиям, которые никто не собирался подстраивать под их сокровенные изломы. Кроме того, шестнадцать тысяч обожали обрекать на эти непроверенные цитаты своих героев… Ведь можно было просто поставить неважно к кому относящийся значок (с), и ответственность за содеянные слова с вас автоматически снималась.
Маврин не хотел сводить на нет аксиомы, которые люди с таким упорством высасывали из виртуального мира и любовно обводили в разноцветные рамочки. Но он любил быть исключением. Потому – что ему слишком часто просто приходилось быть исключением. Чтобы выжить. Иногда можно было позволить себе отойти от правил бессознательно…
Да, не просто мужчина, а рокер. Посланник, поборник, ученик и учитель от хеви-метала, если хотите. А словосочетание «хеви-метал» пишется через слово «мавринг», это исключение номер один. На одном из московских перекрестков, где-то у “Plan B” я поставил указатель со стрелкой на Город, стоящий у солнца. Кому надо, те увидели. Это два… И еще… еще в гитарах есть колокола… Это три… А все, что кроме этого, - то от лукавого…
Меня зовут… зовут… Нет, не так, как вы подумали. Не так, как вы думали, что знали. И не так, как вы знали, что думали. Меня зовут… неееет… догадайтесь же сами наконец, послушайте себя. Ведь вы же видели ту стрелку на перекрестке, я же вам показывал ее… Я же вам на ухо рассказал о ней, шепотом, чтобы никто другой не подслушал…
Меня зовут…
Он плакал тихо-тихо, под большим секретом и под страхом смертной казни от рук оптимистичных любителей аксиом. Плакал совсем чуть-чуть.
Да, у меня есть немного слез. И не закатывайте истерики. Ни одно указание, в какую бы оно ни было сторону, не дается просто так. Мы всегда в ответе за путь, который кому-то указали. И за тех, кому указали…
Сергей закрыл лицо от полумрака едко-рыжими прядями. Иногда слезы – это оттепель души, да… Он потерся мокрой щекой о твердую, жесткую подушку, и принялся водить пальцем по колючей ткани. Монотонное размеренное движение нарушало притихшую неподвижность и создавало иллюзию изменения состояния.
Колокола… Сергею смутно припомнилось ночное откровение Джексон. Он осторожно вобрал в себя тихого воздуха, чтобы выдохнуть из груди тайно вкравшееся, но плохо осознаваемое предчувствие, которое суетливо заскребло коготками чуть повыше солнечного сплетения.
Мучительный выдох. Искривленные губы. Щекочущее мельтешение не прекратилось и продолжало осаждать прутья грудной клетки.
А у этого оптимизма ведь изрядно натертые уши… Его столько за них притягивали… к каждому маленькому бытию… каждой маленькой травинки… каждой маленькой букашки на травинке…
Он перевернулся на живот и медленно потянулся, расправляя стиснутую слезами грудь. Вытянув затекшие руки, уцепился за диванный валик. Уперся в подушку подбородком, посмотрел на привычный, мутноватый полумрак, который теперь скрадывал сиротливо лежащие на полу листы, расчерченные частыми полосками по пять…
Надо идти… Как будто бы… Но куда?..
В левое плечо подталкивал океанский прибой. Опять. Вечный и вездесущий, как душа и колокола. Океан просто упирался девятым валом в плечо, покрытое сиреневыми разводами, но не давал указаний по направлению движения…
Что же это?.. Куда идти?..
Надо спросить у Джексон.
Маврин сполз с дивана и подошел к гитаре, которая скромно стояла у комбика и спокойно смотрела на него. Ее синяя вуаль была сегодня прозрачнее, чем обычно, и в какой-то момент Сергею показалось, что она почти подходит под цвет неба. Он испытующе посмотрел на загадочную гитару.
- Что ты мне скажешь, Ли? – тихо спросил он, и почти не удивился тому, что вопрос прозвучал с утвердительной интонацией.
С Джексон упало лазурное одеяние и вуаль. Сергей взял на руки свою обнаженную леди, обнял и прижался лбом к ее шее – на этот раз она не пробовала увернуться. Он долго слушал ее пронизанную колоколами тишь с закрытыми глазами. Вдруг медленно отстранил ее от себя и посмотрел на ее колки.
- Туда идти?.. Значит, туда?..
Маврин сгреб листки с пола и распихал их по карманам. Взял гитару и, не упаковывая ее в чехол, вышел на улицу. В машине он положил Джексон на заднее сиденье. В скучном, послезакатном сиянии ее королевский ультрамарин отливал серым.
…Опасаясь теней, которые иногда дежурили в ожидании него под лестницей, Маврин попытался быстро проскочить по ней, но споткнулся уже на первой ступеньке, той, на которой еще несколько часов назад сидел Ио.
«Наставили капканов. Мыслители… Тоже мне. Кузьмичу бы таких в ежовые рукавицы отдать», - с внезапной досадой подумал Маврин о своих фанатах, чье богатое воображение гнездилось по углам всех мест, где ему случалось проходить.
Через десять минут он сидел на своей кухне, цедил крепкий чай и думал о том, что Джексон как всегда все-таки права.