"О!" - сказала г-жа Гумберт, мечтая, улыбаясь, продлевая это "О!", и в
то же время приподымая одну бровь и нежно выдыхая воздух. - "Боюсь, что
маленькая Ло тут совершенно, совершенно ни при чем. Маленькая Ло
отправляется после лагеря прямо в пансионат - хороший пансионат со строгой
дисциплиной и солидной программой религиозного образования. А затем -
Бердслей Колледж. Все это у меня очень точно разработано, можешь не
беспокоиться".
Она добавила, что она, Гумбертша, должна будет перебороть свою обычную
леность и написать сестрице старухи Фален, которая преподавала в пансионате
Св. Алгебры. Появилось между соснами ослепительное озеро. Я сказал, что
забыл в автомобиле темные очки и сейчас догоню ее.
Мне всегда думалось, что ломание рук - жест вымышленный или, может
быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала; но когда я теперь
углубился в лес, чтобы предаться отчаянию и страшным размышлениям, именно
этот жест ("Погляди, Боже, на эти цепи!") лучше всего мог бы выразить без
слов мое настроение.
<…>
Я опустился на песок рядом с женой так тихо, что она вздрогнула.
"Пошли в воду?" - спросила она.
"Через минуточку. Дай мне продумать одну комбинацию". - Я продолжал
думать. Прошла минута с лишним. - <Ладно. Пошли>.
"А я участвовала в этой комбинации?"
"И как еще!"
"То-то же!" - сказала Шарлотта, входя в воду. Вода вскоре дошла ей до
толстых, покрытых гусиной кожей ляжек; затем, вытянув перед собой сложенные
ладони, плотно сжав губы, с неожиданно попростевшим в оправе черного
резинового шлема лицом, Шарлотта ринулась вперед с громким плеском.
Мы медленно плыли в озерном сверкании.
На противоположном берегу, по крайней мере в тысяче шагах oт нас (если
бы можно было шагать по воде), я различал крошечные силуэты двух человек,
усердно работавших на своем куске берега. Я в точности знал, кто они:
отставной полицейский польского происхождения и отставной водопроводчик,
которому принадлежала большая часть леса на той стороне озера. Я также знал,
чем они заняты - постройкой, для собственного дурацкого развлечения,
деревянной пристани. Доносившийся до нас стук казался до странности
значительнее, чем подходило бы их карликовым рукам и инструментам; можно
было подумать, что заведующий звуковыми эффектами не сговорился с
пупенмейстером, особенно потому, что здоровенный треск каждого миниатюрного
удара запаздывал по отношению к его зрительному воплощению.
Короткая светло-песчаная полоска "нашего" пляжа - от которого мы теперь
несколько удалились, достигнув глубокой воды - бывала пуста в будни. Никого
не было кругом, кроме этих двух сосредоточенно работавших фигурок на том
берегу, да темно-красного частного самолета, который высоко прожужжал и
пропал в синеве неба. Лучшей декорации и придумать нельзя было для
быстренького булькающего человекоубийства, и вот тончайшая пуанта:
применитель закона и проводчик воды находились как раз достаточно близко,
чтобы быть свидетелями несчастного случая, и как раз достаточно далеко,
чтобы не разглядеть преступления. Они находились достаточно близко, чтобы
услышать, как мечущийся в воде растерянный купальщик отчаянно ревет,
призывая на помощь кого-нибудь, кто бы спас его тонущую жену; и они были
слишком далеко, чтобы различить (ежели они посмотрели бы до времени), что
отнюдь не растерянный купальщик как раз кончает затаптывать жену под воду.
Этой стадии я еще не достиг; я только хочу объяснить простоту действия,
отчетливость постановки! Так вот, значит, Шарлотта подвигалась вплавь с
неуклюжей добросовестностью (была она весьма посредственной ундиной), но и
не без некоторого торжественного наслаждения (ведь ее водяной состоял при
ней); и наблюдая все это с самодовлеющей ясностью будущего воспоминания
(как, знаете ли, когда смотришь на вещи, стараясь увидеть их такими, какими
будешь потом их вспоминать) - лоснящуюся белизну ее мокрого лица, весьма
слабо загоревшего, невзирая на все ее старания, и бледные губы, и голый
выпуклый лоб, и тесный черный шлем, и полную мокрую шею, - я знал, что мне
только нужно слегка отстать, набрать побольше воздуху в легкие, затем
схватить ее за щиколотку и стремглав нырнуть под воду с пленным трупом.
Говорю "трупом", ибо неожиданность, испуг и неопытность заставили бы бедную
ундину разом хлебнуть целое ведро смертоносной озерной воды; я же мог бы
выдержать по крайней мере с минуту под водой, не закрыв при этом глаз.
Роковое движение мелькнуло передо мной, как хвост падучей звезды, по черноте
замышляемого преступления. Так, в безмолвном зловещем балете, танцор держит
партнершу за ножку, стрелой уходя в чудно подделанную подводную мглу. Я бы
всплыл за глотком воздуха, все еще держа ее под водой, и затем продолжал бы
нырять столько раз, сколько оказалось бы нужным, и только когда над ней
окончательно опустился бы занавес, я бы позволил себе позвать на помощь. И
когда, минут через двадцать, те два человека с другого берега, равномерно
увеличиваясь, приблизились бы в гребной лодке с одним свежепокрашенным
боком, бедная г-жа Гумберт, жертва мышечной судороги или сердечного
приступа, или и того и другого вместе, уже стояла бы на голове в чернильном
иле, саженей на пять под смеющейся гладью Очково-змеиного Озера.
Как просто, не правда ли? А вот подите же, судари мои, мне было
абсолютно невозможно заставить себя это совершить!
Она плыла рядом со мной, как доверчивый, неповоротливый тюлень, и вся
логика страсти кричала мне в уши: "Не жди!" А я, судари мои, не мог и не
мог! Молча, я повернул к берегу, и степенно, добросовестно она повернула
тоже, и охрипший от крика дьявол все еще повторял свой совет, и все еще я не
мог заставить себя утопить это несчастное, скользкое, большетелое создание.
Крик становился все глуше по мере того, как я осознавал печальную истину,
что ни завтра, ни в пятницу, и ни в какой другой день или ночь не удастся
мне себя заставить ее убить. О, я мог вообразить, что ужасными шлепками
нарушаю симметрию Валечкиных грудей, или что как-нибудь иначе причиняю ей
боль, - и так же ясно мог увидеть себя всаживающим пулю в брюхо ее
любовника, так, чтобы он охнул и сел. Но Шарлотту убить я не мог - особенно
когда, в общем, положение не было, может быть, столь безнадежным, как оно
казалось на первый вздрог в то ужасное утро. Поймай я ее за сильную
отбивающуюся ногу, увидь я ее изумленный взгляд, услышь я ее страшный голос,
пройди я все-таки через это испытание, ее призрак преследовал бы меня всю
жизнь. Быть может, если бы мы жили в 1447-ом году, а не в 1947-ом, я обманул
бы свою кроткую природу, подсыпав ей классического яду из полого агата на
перстне, напоив ее роковым сладким зельем. Но в нашу буржуазную эру, когда
все суют нос в чужие дела, это не сошло бы мне так, как сходило в обитых
парчой глухих чертогах прошлого. В наши дни убийца должен быть химиком. Нет,
нет, я не был ни тем ни другим. Господа присяжные, милостивые государи и
столь же милостивые государыни! Большинство обвиняемых в проступках против
нравственности, которые тоскливо жаждут хоть каких-нибудь трепетных,
сладко-стонущих, физических, но не непременно соитием ограниченных отношений
с девочкой-подростком - это все безвредные, никчемные, пассивные, робкие
чужаки, лишь одного просящие у общества, а именно: чтобы оно им позволило
следовать совершенно в общем невинным, аберративным, как говорится,
склонностям и предаваться частным образом маленьким, приятно жгучим и
неприятно влажным актам полового извращения без того, чтобы полиция или
соседи грубо набрасывались на них. Мы не половые изверги! Мы не насилуем,
как это делают бравые солдаты. Мы несчастные, смирные, хорошо воспитанные
люди с собачьими глазами, которые достаточно приспособились, чтобы
сдерживать свои порывы в присутствии взрослых, но готовы отдать много, много
лет жизни за одну возможность прикоснуться к нимфетке. Подчеркиваю - мы ни в
каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают. О, моя бедная Шарлотта, не
смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди вечной
алхимической смеси асфальта, резины, металла и камня - но, слава Богу, не
воды, не воды!