Они всегда со мной; и когда они оставят меня, я умру. Они настолько вросли в меня, что без них я провалюсь внутрь, сложусь картонной коробкой взорванного старого дома. В той амёбообразной сущности, которая есть я обычно, перед собой и только перед собой будучи абсолютно честным, только они и есть каркас – сцеплены, сплетены друг с другом неразделимо, они проросли меня насквозь и уходят.
Если бы я был поэтом, истым, настоящим, я бы давно отпустил их, дав обратный билет в вечность, пусть даже она была бы для них безразлична. Я писал бы о них стихи и знал бы, что оставляю их жить после себя, заставляю их быть со мной всегда и остановлю время. Я врал бы вдохновенно, прекрасно, зная, что только ложь достойна их, а правда - никогда и нигде, недоступная ни мне, ни им самим. Неукротимый портретист, коверкал контуры, забывал самое важное гонясь за деталью, и находил её и был велик воистину.
Я же уродец и требую внимания правом паяца. Я обещаю развлечь вас – или дать вам возможность лягнуть шута изящной ножкой (точёной, великолепной, ослепительной, сияющей, стула).

Мир с удовольствием препарирует нас, и заживо, мы живём и, не замечая того, оказываемся разобраны на части и разложены по кафелю, неизбежно стерильному – только нет этого ничего. Это абстракция, как язык, как верность. Все наши знакомые, все близкие друзья настолько, чтобы не быть беспристрастными растаскивают, рвут на части и делают из этого себя, и делают из этого нас. У меня нет ничего своего, ни вещей, ни мыслей, все они украдены у меня или мной, они – снаружи. Я не знаю, что у меня внутри и есть ли что-то, но чувствую только пустоту, огромную настолько, что я даже не могу бояться. Она кажется мне совершенной и единственно законченной во вселенной. Энтропией. Тем, чем всё оборвётся.
Храм-человек, чем больше он и значительней, чем дальше и дольше он нужен, тем больше внутри него пустоты, которую он заполняет многоголосье тысячной толпы, песней застольных друзей, которые завтра проломят друг другу головы по дурости и пьяной злобе, эхом ударов собственного сердца.
Они были больше меня, нужнее, я скакал вокруг слонов Моськой и лаял и скулил от отчаяния. Я не мог вместить их и они остались снаружи, я лишь соврал себе ещё раз и сказал, что это действительно они – те образы, которые я уменьшал, упрощал, стилизовал, засовывал в прокрустово ложе своего оплывающего жиром мозга.
Люди, которых я не надеюсь увидеть хоть когда-нибудь. Главные герои моих великолепных ненаписанных произведений.
Живе.