Сэр наставник… Сколько там времени прошло?.. Года полтора со времени дискуссии, кусочек коей тоже выложу до кучи.
Потому что настроение а-ля mobius: «Если меня кто спросит, то пусть лучше головушка бо-бо, чем галимым депрессняком ебляться» (гений, гений!).
Но комментс.
Дам разве что один ключик-глючик: важное для меня здесь понятийное – легитимность.

«Наконец-то хоть немного, но дозрел до реплик по "Мастеру и Маргарите". Вот каково мое вИдение этого романа:

1. Роман является сатирой, так сказать, с двойным дном. Дно первое понятно и совершенно очевидно -- это некая специфическая экзистенциальная ситуация, имевшая место в первые послереволюционные десятилетия в России, а точнее, в Москве. Об этом даже писать лень, столько всего уже написано. Второе дно -- это тот малоочевидный факт, что времена-то меняются, а сатира не утрачивает актуальности. Потому что исток того, что происходило с героями романа тогда, есть и сейчас -- тотальная безблагодатность. И лекарства всеобщего от этого недуга нет, а есть только глубоко индивидуальное лекарство, то есть вера. Причем вера не в летающие тарелки, и не во "Вселенский Разум" (любимое словосочетание-уловка современного атеиста), а во Христа. Но, возможно, Вас такая трактовка может и не очень взволновать, допускаю такое...

2. Оказывается, что простой тезис Иешуа о том, что все люди добры, довольно сложен для восприятия, а потому нуждается в скрупулезном и последовательном доказательстве. Что и проделывает Михаил Афанасьевич на страницах своего нетленного романа. "И в чем же конкретно заключается доказательная сила произведения?", -- спросит иной читатель. А в том, что в мире (в смысле, в миру), который отягощен злом, люди все-таки могут испытывать СО-чувствие. Этим сочувствием буквально пронизан весь роман: Мастера к Маргарите, Маргариты к Мастеру, Иешуа к Пилату и наоборот, и даже развлекающейся публики к Жоржу Бенгальскому, а также ... Просто всего не перечесть. Решусь предположить, что это самое сочувствие есть чуть ли не единственная форма добра, абсолютно доступная нам в этом греховном мире.

3. Литература может быть предметом коммерции (наверно, и должна быть в определенных культурах), но коммерция не может быть смыслом литературы. Никогда. Потому что литература ради коммерции (и вообще всяческих материальных благ и социальных бонусов) -- это уже не латентная, пассивная безблагодатность, а активная ее форма, прямой промоушн темных сил в нашем сумеречном мире. И в этом ключе история Мастера -- это история искушения литературой. Искушения, которое Мастер не вполне отверг, а потому и заслужил не блаженство, а всего лишь покой. Если данный пассаж труден и кажется Вам не вполне проясненным, можно как-нибудь к нему вернуться, потом.

4. Любовь не является СПАСАЮЩЕЙ самая по себе. Потому что любовь -- так говорю не я, а Церковь -- может быть легитимной, а может быть нелигитимной, как бы воровской. И это самый тяжелый момент романа. Ведь с первых же глав (и это подчеркивает структура романа) понятно, что ничем хорошим эта история не закончится. А почему? Потому что ни Мастер, ни Маргарита совершенно не готовы просить божественного заступничества; зато Маргарита готова отдаться дьяволу ради "решения вопроса".

5. Иешуа Га-Ноцри как бы не понимает, в чем его вина и за что он должен претерпеть. Вопрос: не является ли в таком случае эта часть романа некоторым оглуплением этого действующего лица? Мой ответ таков: не является. Потому что тот, на ком нет собственного греха (напомню, что одно из Евангельских имен Иисуса Назорей, т.е. "принимающий на себя |<чужие> грехи"), не может и не должен проникаться концепцией греховности на внутреннем уровне. Его удел -- жертвенное действие. А вот Пилат понимает все это далеко не сразу. А поняв, впадает в такую безысходную тоску, в которой только и может пребывать зрелый язычник... Но это уже теологическая культурология, никак не меньше :).

Вот, собственно, и все. Возможно, я что-то проглядел при неоднократном прочтении романа. Повторяю то, о чем писал ранее: многомерная структура романа, его крайняя нагруженность и даже перегруз концептуальными положениями вселенского масштаба не позволяют говорить об этом произведении в легкой, светской манере. Может быть, Булгаков в этом последнем своем послании пытался сказать слишком много и сразу обо всем, а ведь нельзя объять необъятное...»