[196x253]
Мне становится невыносимо тяжело писать; я подхожу к перелому всей моей жизни, а до сих пор я с какой-то ребячливостью отталкивала и заглушала все, что мне на¬поминало об этом ужасном времени.
Один раз, вечером, у нас были гости, играли в карты, я с Лизой и дядей Николаем Сергеевичем сидела в каби¬нете; она читала, я вышивала, он по обыкновению рас¬кладывал grand'patience. Лакей подал мне письмо, полу¬ченное по городской почте; я начала его читать и, вероят¬но, очень изменилась в лице, потому что дядя вырвал его у меня из рук и стал читать его вслух, не понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Лопухине, о Лермонтове, и удив¬лялся, с какой стати злой аноним так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце мое обливалось кровью. Но что я была принуждена вытерпеть брани, колкостей, унижения, когда гости разъехались и Марья Васильевна прочла письмо, врученное ей покорным супругом! Я и те¬перь еще краснею от негодования, припоминая грубые выражения ее гнева.
Вот содержание письма, которое никогда мне не было возвращено, но которое огненными словами запечатлелось в моей памяти и в моем сердце:
«Милостивая государыня Екатерина Александровна!
Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, ува¬жающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благород¬ство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кро¬ме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много по¬теряли во мнении света, оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего свято¬го, он никого не любит. Его господствующая страсть: гос¬подствовать над всеми и не щадить никого для удовлетво¬рения своего самолюбия.
Я знал его прежде чем вы, он был тогда и моложе и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму, и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.
Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас ожи¬дает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть. О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли ему в жертву сердце, преданное вам и достойное вас.
Одно участие побудило меня писать к вам; авось еще не поздно! Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает. Он не женится на вас, по¬верьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется не¬винным, обиженным, забросает вас страстными уверени¬ями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами и — это лучший исход, которого вы можете наде¬яться и которого от души желает вам
Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».
Вообрази, какое волнение произвело это письмо на весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове и о Лопухине; они судили, рядили, но, не догадываясь, стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утверждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что, вероятно, его написал из мести какой-нибудь отверженный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность. Может быть, все это и со¬шло бы мне с рук; родным мысль моя показалась правдо¬подобной, если бы сестра моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме намекалось на Лермонтова, кото¬рого я люблю, и на Лопухина, за которого не пошла за¬муж по совету и по воле Мишеля.

Я с особенной радостью и живейшим нетерпением со¬биралась в следующую среду на бал; так давно не видалась я с Мишелем и, вопреки всех и вся, решила в уме своем танцевать с ним мазурку.

Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно смотря на меня, сказал: «Haine, mepris et vengeance» (ненависть, пре¬зрение и месть), — я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из этих ужасных чувств.
— Вы несправедливы и жестоки, — сказала я ему.
— Я теперь такой же, как был всегда.
— Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? За
что вам мстить мне?
— Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему было
меняться; напыщенные роли тяжелы и не под силу мне; я
действовал откровенно, но вы так охраняемы родными,
так недоступны, так изучили теорию любить с их дозволе¬
ния, что мне нечего делать, когда меня не принимают.
— Неужели вы сомневаетесь в моей любви?
— Благодарю за такую любовь!
Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:
— Но лишний пленник вам дороже!
В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала: «Pardon, devouement, resignation» (прощение, преданность, смирение).
Он выбрал resignation, т.е. меня, и, язвительно улыба¬ясь, сказал:
— Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете очень
счастливы!
— Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что вы
сердитесь?
— Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен всем и
всеми и даже благодарен вам; за все благодарен.
Он уж больше не говорил со мной в этот вечер. Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих страда¬ниях; в один миг я утратила все, и утратила так неожидан¬но, так незаслуженно! Он знал, как глубоко, как горячо я его любила; к чему же мучить меня недоверием, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам я действовала, поссо-рясь с Лопухиным? С той самой минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им одним или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло в его присутствии и меркло без него.
В эту грустную ночь я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его перемены, его раздражительности, — и не находила.
«Уж не испытание ли это?» — мелькнуло у меня в голо¬ве, и благодатная эта мысль несколько успокоила меня. «Пускай испытывает меня сколько хочет, — сказала я се¬бе, — не боюсь; при первом же свидании я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро отгадала его злое намерение испытания, и что ни холодность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту изменить моих чувств к нему».
Как я переродилась; куда девалась моя гордость, моя са¬моуверенность, моя насмешливость! Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня!
Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но он все не глядел и не смотрел на меня, — не было возможности заговорить с ним. Так прошло несколько скучных вечеров, наконец выпал удобный случай, и я спросила его:
— Ради Бога, разрешите мое сомнение, скажите, за что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения, но выно¬сить эту пытку и не знать за что — это невыносимо. Отве¬чайте, успокойте меня!
— Я ничего не имею против вас; что прошло, того не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас боль¬ше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.
— Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно мне осталось, и никому не удастся отнять у меня воспоминание,
оно моя собственность, — я дорого заплатила за него.
Мы холодно расстались...