ГЛАВА III

Платя дань обычаю времени, бабушка старалась сделать для внука французский язык родным. Тетради носят на себе следы этих французских упражнений. Даже переписка Лермонтова-юноши с близкими людьми велась на французском языке. Но поразительно верное чутье, которым всегда отличался поэт наш, рано подсказало ему, что не иноземная а русская речь должна служить гению. С Лермонтовым не повторялось того, что видим мы в Пушкине, - он не на французском пишет свои первые опыты.
Первая выписка поэтических произведений на русском языке, которую мы находим в тетради Лермонтова, это «Бахчисарайский фонтан» А.С. Пушкина, переписанный им целиком, и «Шильонский узник» Жуковского. Самостоятельные же поэтические опыты, по собственному признанию поэта, были им сделаны в пансионе.
Приступая к рассмотрению этих опытов, нельзя не поговорить о важности биографического материала, представляемого юношескими тетрадями поэта. Они нагляднее всякой биографии рисуют поэта и постепенное развитие его таланта. Из них видно, как рано полюбил Лермонтов поэзию и как постоянно оставался верен ей. Дома, в пансионе, летом в деревне – везде вносил он в эти тетради свои мысли, чувства и свои – сначала детские, потом юношеские – стихотворения.
В тетрадях этих литературная работа часто прерывается ученическими упражнениями на немецком, французском и английском языках, а в школьных тетрадях среди ученических занятий встречаем мы стихотворные наброски. От переписки стихов Лермонтов перешел к их переделке. Понятно, что любимцем его стал Пушкин, слава которого тогда уже гремела.
Впрочем, как на первую попытку подражать Пушкину можно смотреть на поэму «Черкесы», писанную, как кажется в 1828 году. Писал эту поэму Михаил Юрьевич, когда ему не было еще 14 лет, - писал ее в городе Чембары, отстоящем всего в 12 верстах от села Тарханы, за дубом, с которым связывалось какое-то дорогое для него воспоминание. Рукою поэта на самом заглавном листе переписанной им начисто поэмы помечено: «В Чембаре, за дубом». Мальчика охватили образы и звуки пушкинского «Кавказского пленника».
Наконец, воображение его остановилось на Испании. Ни одна страна не могла представить данных, более удобных для составления драм. Тут, казалось, и не требовалось особого изучения нравов и жизни. Молодой фантазии услужливо представлялись – гордый своими предками, закоренелый в сословных предрассудках кастилец, инквизитор, иезуит, наемный убийца, преследуемый жид… В эту страну перенес и другой великий поэт XIX века, Генрих Гейне, свою молодую фантазию, и одною из первых его драматических попыток была драма из этой воображаемой романтической испанской жизни «Альманзор», с дикой страстью, с убийством и кровью.
Существовало предание о том, что фамилия Лермонтовых происходила от испанского владетельного герцога Лермы, который, во время борьбы с маврами, должен был бежать из Испании в Шотландию. Это предание было известно Михаилу Юрьевичу и долго ласкало его воображение. Долгое время Михаил Юрьевич и подписывался под письмами и стихотворениями: «Лерма». Недаром и в сильно влиявшем на него Шиллере он встречался с именем графа Лермы в драме «Дон-Карлос». В 1830 или 31 году Лермонтов в доме Лопухиных, на углу Поварской и Молчановки, начертил на стене углем голову (поясной портрет), вероятно воображаемого предка. Он был изображен в средневековом испанском костюме, с испанской бородкой, широким кружевным воротником и с цепью ордена Золотого Руна вокруг шеи. В глазах и, пожалуй во всей верхней части лица не трудно заметить фамильное сходство с самим нашим поэтом. Голова эта, нарисованная al fresco (в технике фрески), была затерта при правлении штукатурки, и приятель поэта Алексей Александрович Лопухин был этим очень опечален, потому что с рисунком связывалось много воспоминаний о дружеских беседах и мечтаниях. Тогда Лермонтов нарисовал такую же голову на холсте и выслал ее Лопухину из Петербурга. Испания стала страной поэтической фантазии юного поэта.
Даже действие любимого, много лет занимавшего поэта, произведения «Демон» в наброске 1830 года происходит в Испании.

ГЛАВА IV

Вторая написанная Лермонтовым трагедия «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти» - 1830 г.) представляет собою особенный автобиографический интерес. В ней описан эпизод из времен его юношеских страданий, положивших печать на впечатлительную душу поэта.
Событием, вызвавшим этот страстный порыв, был, кажется, окончательный разрыв между отцом Михаила Юрьевича и бабушкой его. С самого того времени, когда, спустя девять дней по смерти жены, Юрий Петрович уехал из бывших под его управлением Тархан, а потом потребовал сына к себе, бабушка постоянно боялась за потерю внука. Ей представлялось, что вот-вот нагрянет отец и отнимет или увезет Михаила Юрьевича.
Содержание драмы поясняет нам, и поясняет подробно отношения между Лермонтовым и Арсеньевой. Оно не только подтверждает догадки биографа, но и дополняет указания современников. Мы вполне понимаем, что было причиною, побудившею Юрия Петровича оставить сына у бабушки. Видим, что он решился сделать это на время, пока мальчику нужен был женский присмотр.
Пораздумав, Юрий Петрович увидел, что сына-то воспитывать не на что, что сделает его нищим, если заупрямится. Любящий отец победил в себе гордость обиженного человека, - Юрий Петрович смирился, затаил злобу и для блага сына порешил оставить его до 16 лет у бабушки.
«Я сына моего, - говорит в драме зять теще своей, - не меньше вас люблю, и этому доказательство, что я его уступил вам, лишился удовольствия быть с моим сыном, ибо я знал, что не имею довольно состояния, чтобы воспитывать его так, как вы могли».
…Миша стал подрастать, его повезли в Москву, и тут отец наведывался чаще. Он, по рассказам господина Зиновьева, наезжал в Москву из Кроптовки с двумя своими незамужними сестрами, Натальей и Александрою. Останавливался он в особой квартире, не у Арсеньевой. Сын его навещал, особенно часто проводил у него праздничные дни.
Сын же крепко любил отца своего. «Папенька сюда приехал, - пишет он тетке своей в Апалиху, - и вот уже две картины извлечены из моего портфеля; слава богу, что такими любезными мне руками».
Пошел наконец внуку и роковой для бабушки 16-й год. Подходил срок условию. Отец мог потребовать выполнения условий – отдачи сына обратно. Начались переговоры. Как раз в этом 1830 году император Николай Павлович приказал (29 марта) закрыть Благородный университетский пансион и переименовать заведение в гимназию. Лермонтов находился тогда в старшем отделении высшего класса. Он, как и многие другие, подал прошение об увольнении и получил его 16-го апреля. Речь шла о том, где продолжать воспитание Мишеля. Думали везти молодого человека за границу: бабушка мечтала о Франции, а отец о Германии.
Чем более приближалось время окончательной перемены судьбы Михаила Юрьевича, тем более обострялось взаимное нерасположение тещи и зятя. Вся борьба между ними сосредоточилась теперь на 16-тилетнем мальчике.
«Неужели человек может быть так чувствителен, что всякая младость раздражает его».
Так в драме Заруцкий характеризует Юрия Волина, то есть самого Лермонтова. И точно таким же зыбким и раздражительным описывает 15-летнего поэта в своих воспомнинаиях г. Хвостова.
Наконец вопрос для Михаила Юрьевича был поставлен ребром. Бабушка и отец поссорились окончательно. Сын хотел было уехать с отцом, но тут-то и началась самая тонкая интрига приближенных с одной стороны – бабушки, с другой – отца. Бабушка упрекала внука в неблагодарности, угрожая лишить наследства, описывала отца самыми черными красками и наконец сама, под бременем горя, сломалась. Ее слезы и скорбь сделали то, чего не могли сделать упреки и угрозы, - они вызвали глубокое сострадание внука. Семейная драма дошла до высшего своего развития. Что тут произошло опять, мы знать не можем, только отец уехал, а сын по-прежнему оставался у бабушки. Они больше не виделись, - кажется, вскоре Юрий Петрович скончался. Что сразило его – болезнь или нравственное страдание? А.З. Зиновьев будто помнил, что он скончался от холеры. Верных данных о смерти Юрия Петровича и о месте его погребения собрать не удалось
Надо полагать, что Лермонтов перенес в это время страшные мучения, что катострофа, разыгравшаяся в семье, действительно чуть не довела его до самоубийства. Не говоря о том, что мысль эта встречается в лирических стихотворениях на страницах черновой тетради, мы находим ее в записных сюжетах для драм, и обе драмы его – «Menschen und Leidenschaften» и «Странный человек» - кончаются самоубийством героя.
Что первая из названных драм имеет чисто автобиографическое значение, кажется ясно, но вторая, написанная в 1831 году, носит тот же характер. Впрочем, ведь и сам поэт говорит об этом в предисловии к ней, замечая что изображенные им лица «все взяты из природы» и что он желал бы, чтобы они были узнаны, так как тогда раскаяние, верно, посетит души тех людей… «Но пускай они не обвиняют меня. Я хотел, я должен был оправдать тень несчастного!»
Этот несчастный, которого Лермонтов отдает на суд общества, очевидно, он сам. Да и есть о чего сделаться несчастным: он ли не любил отца, он ли не в разлуке с ним лелеял образ его, и вдруг, неожиданно, все разбито, все безвозвратно потеряно! Понятно, что юноша облегчал душу свою созданием поэтического произведения, излил всю желчь на свою бабушку.
Когда затем прошло некоторое время и острая боль улеглась, Михаил Юрьевич увидал, что он не справедлив был к бабушке своей. В то же время, желая выставить все событие «чтобы раскаяние посетило души виновных», он пишет еще раз драму – «Странный человек», в коей опускает бабушку и уже не с прежней симпатией относится к отцу.
Постигшее горе не могло не оставить глубокого следа на характере поэта. Он, что называется, ушел в себя. Явилось в нем что-то надломленное. С одной стороны – жажда любви, сочувствия, с другой – недоверие к счастью и к людям. Он еще больше ушел в природу и в ней отдыхал и искал облегчения раненой душе своей.
Странно, что мы в тетрадях нигде не находим чего-либо, что имело бы отношение к бабушке, кроме, конечно, того, что встречается в драме «Люди и страсти». Нигде не высказывалась горячая симпатия к ней, словом, что-либо подобное тому, что чувствовал он к отцу. Или это случайность?.. Что Лермонтов был очень внимателен к бабушке, известно. На слово его старушка всегда могла положиться. Так меня заверяло лицо, близко знавшее Лермонтова (речь идет о Апполлинарии Михайловне Веневитиновой (ВЕНЕВИ́ТИНОВА Аполлинария (Аполина) Михайловна (1818—84), дочь графа Мих. Ю. Виельгорского, жена А. В. Веневитинова (брата поэта). С 1838, вероятно, встречалась с Л. на муз. вечерах у своего отца и в салоне Карамзиных, постоянным посетителем к-рого был ее муж (по данным Ф. Ф. Майского). Ее краткое воспоминание о Л., известное в пересказе П. А. Висковатого, содержит рассказ о настроениях Л. перед последней ссылкой на Кавказ), что когда открылась первая на Руси железная дорога в Царское Село, то старушка, боявшаяся этого нововведения, как-то раз вырвала у внука, тогда уже давно гусарского офицера, обещание не ездить более по ней. Михаил Юрьевич свято хранил данное слово и ездил в Царское Село, где стоял его полк, на тройках.
Другой современник и близкий родственник Лермонтова (Дмитрий Аркадьевич Столыпин) рассказывал мне, что бабушка так дрожала над внуком, что всегда, когда он выходил из дому, крестила его и читала над ним молитву. Он, уже офицером, бывало, спешит на ученье или парад, по службе, торопится, но бабушка его задерживает и произносит обычное благословение, и так, бывало, по нескольку раз в день… Как ни трогательна такая любовь, но если подумать о нетерпеливом, горячем, лихом характере Лермонтова, то легко представить себе, что подчас он должен был тяготиться этим, и можно удивляться, как покорно он исполнял желание старухи и, торопясь, все же не упускал заходить к ней попрощаться.
Да, и слишком большая любовь может быть источником страданий. Елизавета Алексеевна ревниво любила и дочь, и внука. Невольно спрашиваешь себя, разумна ли была эта черезмерная любовь? Не она ли произвела распрю между женой и мужем, а потом между отцом и сыном?.. Но страшна была Немезида (Немесида – в греч. Мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм): бабушка пережила всех дорогих – и мужа, и дочь, и внука, и угасла одна 85 лет, оплакивая Михаила Юрьевича так, что веки ее от слез ослабели и сами закрывали глаза, которым не суждено было видеть дорогие черты.