[194x245]
Живо я помню этот, вместе и роковой и счастливый, вечер 1834 года; мы одевались на бал к госпоже К. Я была в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками, и с пун¬цовыми гвоздиками в волосах. Я была очень равнодушна к моему туалету.
«Лопухин не увидит меня, — думала я, - а для прочих я уже не существую».
В швейцарской снимали шубы и прямо входили в танце¬вальную залу по прекрасной лестнице, убранной цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так размещены в зале и на лестнице, что отражали в одно время всех приехавших и приезжающих; в одну минуту можно было разглядеть всех знакомых. По близорукости своей и по равнодушию я шла, опустив голову, как вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов здесь!» — Как я рада, — отвечала я, — он нам скажет, когда приедет Лопухин.
Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне, вос¬хищенный, обрадованный этой встречей, и сказал мне:
— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас.
Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадовалась ему, как умному человеку, а еще более как другу Лопухина. Ло¬пухин был моей первенствующей мыслью. Я не видала Лер¬монтова с 1830-го года; он почти не переменился в эти четыре года, возмужал немного, но не вырос и не похоро¬шел и почти все такой же был неловкий и неуклюжий, но глаза его смотрели с большею уверенностью: нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то непод¬вижностью.
— Меня только на днях произвели в офицеры, — ска¬зал он, — я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне пра¬во танцевать с вами мазурку; видите, как я злопамятен, я не забыл косого конногвардейца, оттого в юнкерском мундире я избегал случая встречать вас; помню, как жестоко вы обращались со мной, когда я носил студенческую кур¬точку.
- А ваша злопамятность и теперь доказывает, что вы
сущий ребенок; но вы ошиблись, теперь и без ваших эпо¬лет я бы пошла танцевать с вами.

Тут мы стали болтать о Сашеньке, о Средникове, о Тро¬ицкой Лавре — много смеялись, но я не могла решиться заговорить первая о Лопухине.
Раздалась мазурка; едва мы уселись, как Лермонтов ска¬зал мне, смотря прямо мне в глаза:
— Знаете ли, на днях сюда приедет Лопухин.
Для избежания утвердительного ответа я спросила:
— Так вы скоро его ждете?
Я чувствовала, как краснела от этого имени, от своего непонятного притворства, а главное, от испытующих взо¬ров Мишеля.
— Как хорошо, как звучно называться Madame de Lopoukhine, — продолжал Мишель, — не правда ли? Согла¬сились бы вы принять его имя?
— Я соглашусь в том, что есть много имен лучше это¬го, — отвечала я отрывисто, раздосадованная на Лопухина, которого я упрекала в измене: от меня требовал молчания, а сам, без моего согласия, поверял нашу тайну своим дру¬зьям, а может быть, и хвастается влиянием своим на меня.
Не помню теперь слово в слово разговор мой с Лермон¬товым, но помню только, что я убедилась в том, что ему все было известно и что он в беспрерывной переписке с Лопухиным; он распространялся о доброте его сердца, о ничтожности его ума, а более всего напирал, с колкостью, о его богатстве.
Лиза и я, мы сказали Лермонтову, что у нас 6-го будут танцевать, и он нам решительно объявил, что приедет к нам.
— Возможно ли, — вскричали мы в один голос, — вы не знаете ни дядей, ни теток?
— Что за дело? Я приеду к вам.
— Да мы не можем принять вас, мы не принимаем ни¬кого.
— Приеду пораньше, велю доложить вам, вы меня и представите.
Мы были и испуганы и удивлены его удальством, но зная его коротко, ожидали от него такого необдуманного поступка.
Мы начали ему представлять строгость теток и сколько он нам навлечет неприятных хлопот.
— Во что бы то ни стало, — повторил он, — я не¬пременно буду у вас послезавтра.
Возвратясь домой, мы много рассуждали с сестрой о Лермонтове, о Лопухине и очень беспокоились, как сой¬дет нам с рук безрассудное посещение Лермонтова.
Наконец наступил страшный день 6 декабря.
С утра у нас была толпа поздравителей...

Не позже семи часов лакей пришел доложить сестре и мне, что какой-то маленький офицер просит нас обеих выйти к нему в лакейскую.
— Что за вздор, — вскричали мы в один голос, — как это может быть?
— Право, сударыни, какой-то маленький гусар спра¬шивает, здесь ли живут Екатерина Александровна и Ели¬завета Александровна Сушковы.
— Поди, спроси его имя.
Лакей возвратился и объявил, что Михаил Юрьевич Лермонтов приехал к девицам Сушковым.
— А, теперь я понимаю, — сказала я, — он у меня спра¬шивал адрес брата Дмитрия и, вероятно, отыскивает его.
Брат Дмитрий пригодился нам и мог доставить истин¬ное удовольствие, представив в наш дом умного танцора, острого рассказчика и, сверх всего, моего милого поэта. Мы с сестрой уверили его, что бывший его товарищ по Университетскому пансиону к нему приехал и дали ему мысль представить его Марье Васильевне. Он так и сделал; все обошлось как нельзя лучше.
Я от души смеялась с Лермонтовым...
Лермонтов сам удивился, как все складно устроилось, а я просто не приходила в себя от удивления к своей на¬ходчивости.
— Видите ли, — сказал он мне, — как легко достигнуть того, чего пламенно желаешь?

На другой день вечером мы сидели с Лизой в маленькой гостиной и, как обыкновенно случается после двух балов сряду, в неглиже, усталые, полусонные, и лениво читали вновь вышедший роман г-жи Деборд-Вальмор «L'atelier d'un peintre» («Мастерская художника»). Марья Васильевна по обыкновению играла в карты в большой приемной, как вдруг раздался шум сабли и шпор.
— Верно, Лермонтов, — проговорила Лиза.
— Что за вздор, — отвечала я, — с какой стати? Тут
раздались слова тетки: «Мои племянницы в той комнате», — и перед нами вдруг явился Лермонтов.
Я оцепенела от удивления.
— Как это можно, — вскрикнула я, — два дня сряду!
И прежде никогда не бывали у нас, как это вам не отказали?! Сегодня у нас принимают только самых коротких.
— Да мне и отказывали, но я настойчив.
— Как же вас приняла тетка?
— Как видите, очень хорошо, нельзя лучше, потому
что допустила до вас.
— Это просто сумасбродство. Monsieur Michel, s'est
absurde, вы еще не имеете ни малейшего понятия о светских приличиях.
Недолго я сердилась; он меня заговорил, развеселил, рассмешил разными рассказами. Потом мы пустились рассуждать о новом романе, и, по просьбе его, я ему дала его прочитать с уговором, чтоб он написал свои замечания на те места, которые мне больше нравились и которые, по Онегинской дурной привычке, я отмечала карандашом или ногтем; он обещал исполнить уговор и взял книги.
Он предложил нам гадать в карты и, по праву черно¬книжника, предсказать нам будущность. Немудрено было ему наговорить мне много правды о настоящем; до буду¬щего он не касался, говоря, что для этого нужны разные приготовления.
— Но по руке я еще лучше гадаю, — сказал он, — дайте мне вашу руку и увидите.
Я протянула ее, и он серьезно и внимательно стал рас¬сматривать все черты на ладони, но молчал.
— Ну что же? — спросила я.
— Эта рука обещает много счастья тому, кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. — Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.
Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй! Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась с быстротой, я чувствовала трепе¬тание всякой жилки, душа ликовала.

Всю ночь я не спала, думала о Лопухине, но еще более о Мишеле...

Во время бессонницы своей я стала сравнивать Лопухи¬на с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум Лопухина, на его ничтожество в обществе, все, выключая его богатства, было уже для меня доступно и даже казалось довольно основательным; его же доверие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому я уже недалеко была от измены, но еще совершенно не понимала состояние моего сердца.

Вечером приехал к нам Мишель, расстроенный, бледный; улучил минуту уведомить меня, что Лопухин при¬ехал, что он ревнует, что встреча их была как встреча двух врагов и что Лопухин намекнул ему, что он знает его уха¬живанье за мной и что он не прочь и от дуэли, даже и с родным братом, если бы тот задумал быть его соперником.
— Видите ли, — продолжал Лермонтов, — если любовь его к вам не придала ему ума, то по крайней мере придала ему догадливости; он еще не видал меня с вами, а уже знает, что я вас люблю; да, я вас люблю, — повторил он с каким-то диким выражением, — и нам с Лопухиным тес¬но вдвоем на земле!
— Мишель, — вскричала я вне себя, — что же мне делать?
— Любить меня.
— Но Лопухин, но письмо мое, оно равняется согласию.
— Если не вы решите, так предоставьте судьбе или правильнее сказать: пистолету.

— Неужели нет исхода? Помогите мне, я все сделаю,
но только откажитесь от дуэли, только живите оба, я уеду
в Пензу к дедушке, и вы оба меня скоро забудете.
— Послушайте: завтра приедет к вам Лопухин, лучше
не говорите ему ни слова обо мне, если он сам не начнет
этого разговора; примите его непринужденно, ничего не
говорите родным о его предложении; увидя вас, он сам
догадается, что вы переменились к нему.
— Я не переменилась, я все та же, и все люблю и уважаю его.
— Уважаете?! Это не любовь; я люблю вас, да и вы меня любите, или это будет непременно; бойтесь меня, я на все способен и никому вас не уступлю, я хочу вашей любви.
Будьте осторожны, две жизни в ваших руках!
Он уехал, я осталась одна с самыми грустными мысля¬ми, с самыми черными предчувствиями. Мне все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови, раненный, уми-рающий; я старалась в воображении моем заменить его труп трупом Лопухина; это мне не удавалось, и, несмотря на мои старания, Лопухин являлся передо мной беленьким, розовым, с светлым взором, с самодовольной улыбкой. Я жмурила глаза, но обе эти картины не изменялись, не ис¬чезали. Совесть уже мучила меня за Лопухина; сердце би¬лось, замирало, жило одним только Лермонтовым.
На другой день, часов в двенадцать, приехал к нам Лопухин; это первое свидание было принужденно, тетка не отходила от нас; она очень холодно и свысока приняла Лопухина; но по просьбе дяди Николая Васильевича при¬гласила его в тот же день к себе обедать. Дядя желал от души, чтоб я вышла замуж за Лопухина, и лишь только он уехал, он начал мне толковать о всех выгодах такой партии, но и тут я ни в чем не призналась ему, как ни добивался он откровенности, но на этот раз я действовала уже по расче¬ту. С первых моих слов он бы выгнал Лермонтова, все выс¬казал Лопухину и устроил бы нашу свадьбу. А мне уже ка¬залось невозможным отказаться от счастья видеть Мише¬ля, говорить с ним, танцевать с ним.
Это было на бале у генерал-губернатора. Лермонтов приехал к самой мазурке; я не помню ничего из нашего несвязного объяс¬нения, но знаю, что счастье мое началось с этого вечера.
Он решил, что прежде всего надо выпроводить Лопухи¬на, потом понемногу уговаривать его бабушку согласиться на нашу свадьбу; о родных моих и помину не было, мне была опорой любовь Мишеля, и с ней я никого не боя¬лась, готова была открыто действовать, даже и — против Марьи Васильевны!
В этот вечер я всю свою душу открыла Мишелю, выска¬зала ему свои задушевные мечты, помышления. Он уве¬рился, что он давно был любим, и любим свято, глубоко; он казался вполне счастливым, но как будто боялся чего-то, — я обиделась, предполагая, что он сомневается во мне, и лицо мое омрачилось.
На другой день Лопухин был у нас; на обычный его воп¬рос, с кем я танцевала мазурку, я отвечала, не запинаясь:
— С Лермонтовым.
— Я не смела взглянуть на Лопухина и поспешила выйти из комнаты. Наедине я предалась отчаянию; я чувствовала себя кругом виноватой перед Лопухиным; я сознавалась, что отталкивала верное счастье быть любимой, богатой, знатной за неверный призрак, за ненадежную любовь!
...мне стало страшно за себя, я как будто чувствовала бездну под своими ногами, но я так его любила, что успо¬коила себя его же парадоксом: «Предпочитать страдание и горе от любимого человека — богатству и любви другого». «Будь что должно быть, — сказала я себе, — я поступила так, как он хотел, и так неожиданно скоро! Ему это будет приятно, а мне только этого и надобно».