[700x700]
Повесть о кеде и его девчонке.
Пару слов о себе: я был ничего – почти из кожи, зелёненький такой. Я не огромен, признаю. Тридцать седьмого размера у меня подошва. Единственный минус во мне – отсутствие шнурков. Попав в квартиру на двенадцатом этаже, я не сразу понял, что со мной происходит что-то особенное, выходящее за рамки повседневного, пыльного и пахнущего картоном. Не понял, что моя история, моя жизнь, началась не на фабрике, а здесь, на коврике под вешалкой, где пахнет кожей, носками и домашними тапочками-недотрогами.
На следующий день пришла она; вынула меня и моего братца из коробки и поставила себе на колени. Своими тонкими, словно паучьи лапки, пальцами она начала нас шнуровать. Невозможно было остаться равнодушным к её прикосновениям. Её холодная кожа касалась моей резины и клеёнки, страшась чего-то неминуемого, как будто от того, как она нас зашнурует, зависела чья-то судьба. В окне плакала осень. Дождь заморосил всё: деревья, машины, асфальт, черные зонтики и зонтики других цветов… Хмурые дворники и злые дворничихи запихивали опавшие листья в картонные коробки грязными сапогами. Пока я наблюдал за людьми внизу, меня успели зашнуровать и поставить у выхода.
Мне не хотелось выходить на улицу в такую погоду, но через пару дней мне пришлось. Она решила обуть именно нас, именно меня. Её нога тихонько проскользнула в меня, как чёрная кошка, бывает, скользит ночью по мостовой. Я не натирал. Тонкие пальчики неожиданно крепко затянули шнурки, и я обнял её маленькую ножку в тонком полосатом носке. Мы вышли на улицу: моя подошва почувствовала асфальт. Мне было неприятно ощущать холод и сырость, ведь я привык коротать время в картонной коробке. Но она шла вперед и не собиралась спрашивать моего мнения. По этому поводу. Да и по любому другому. Передо мной внезапно возникла лужа; причём достаточно глубокая. Зря я надеялся, что мне удастся миновать лужу. Нет! Тоже мне… Отважная нашлась… Пошла по луже. Я чувствовал на себе холодные капельки грязи. О, чудо! Мне это нравилось. Эти капли дождевой воды напоминали мне её осторожные прикосновения. Мерзкий запах, который добрался до моего носа, заставил меня очнуться – она наступила на червяка.
Мы так много прошли в тот день, но я не чувствовал усталости. Я мог бы пройти ещё в десять раз больше, но устала Она. Разувшись и поставив меня под вешалку, она надела тапочки. Правый тапок обернулся и прошептал мне: «Грязнуля, от тебя плохо пахнет!» Она ушла на кухню. Я слышал как закипел чайник. Меня словно ошпарило кипятком – она любила этих смазливых розовых уродцев! Она ходила в них! Я пытался понять, почему она это делает, но не смог. Я был очень сильно зол на неё в тот вечер. На следующий день, когда она снова надела меня, всё прошло. Я простил её. Я просто не мог не простить. И снова мокрый асфальт, лужи, прелые листья и мерзкий запах червей, который уже успел мне так полюбиться. И снова я проверял на прочность свою резину. И всё ради неё. Мне хотелось, чтобы она летала, находясь во мне… Но что я мог? Лишь оставаться ей верным.
Я помню, однажды она пошла гулять к прудам. Та же слякоть на улице, только холодно – ближе к зиме. Рано утром ветки голых дрожащих деревьев покрывались инеем, а лужи укрывал полиэтиленом лёд. Она гуляла не одна, с ней были ещё какие-то люди. Я не помню их обувь. Она шла по грязи и воде, будто бы не боясь промокнуть.
Она действительно не боялась. А всё потому, что у неё была некая комнатка, в которую она никого не пускала. И если она попадала в ситуацию, которая ей не нравилась, она запиралась в этой комнате. Она всегда уходила туда одна и никого не брала с собой.
Я услышал, как ей сказали: «А в пруд – слабо?»
Она взглянула исподлобья на пруд и вспомнила про комнату. Поняла, что и сейчас может уйти и запереться в ней. Она двинулась к пруду – потянулась к дверной ручке. Один из них негромко сказал другому: « Ведь пойдет..» - « Да нет, не сможет.» - ответил тот. Она приоткрыла дверь в комнату. До меня донёсся аромат горячего молока и сдобных булочек с корицей. Она стояла на краю: мою резину обжигала ледяная вода. Я кричал, угрожал, умолял: « Не надо! Не делай этого! Мне холодно!» Кто-то из тех двоих крикнул: « Ну чего же ты? Иди!» И засмеялся. Она тихонько проскользнула в комнату, сняв меня у двери; её ног коснулся мягкий ковёр. Её маленькие ножки потонули в нём. Стены приветливо ей улыбнулись. Она покачала головой, давая комнате понять, что её что-то не устаивает. Перед тем. Как закрылась дверь, я увидел, как в комнате пошёл снег, наступила ночь и по углам зажглись фонари. Моя девчонка осталась довольна, села на диван с кружкой горячего молока. Дверь закрылась так плотно, что нигде не было видно даже щёлки.
Пошла в воду. Меня накрыла с головой ледяная вода, которая к тому же ещё и отвратительно пахла. Кругом вода, а она всё идет и идёт. Слова: « Дура! Сумасшедшая! Заболеешь!» - были едва слышны мне. А ей тем более. Она ведь до сих пор была в комнате. Ей, наверное, было уже по колено, когда её схватили за руки – она разлила на себя молоко – и потащили на берег. Бегом домой. Её разули, раздели, посадили на кресло, укрыли пледом и дали горячего чая. С кухни доносился запах кислых щей. Меня поставили на батарею; сох я около четырёх дней.
Прошёл год. И вот однажды моей девчонке пришлось прибегнуть к помощи ложки для обуви, чтобы обуть меня. Мне было не очень-то приятно, но я молча терпел. Ради неё. Она как обычно потянула шнурки и мы вышли на улицу. Я привык к снегу и любил его так, как любила его она. Нет, я не ревновал. Ведь они просто были друзьями… Что я говорю? Мы втроём были друзьями. Подолгу гуляли вместе, бегали и были счастливы. Однако зимой мне приходилось терпеть батарею каждый вечер…
Лето сменило весну, а я всё так же, неизменно, был у неё на левой ноге. Я заметил, что она ходит со мной всё меньше и меньше и к середине дня начинает прихрамывать. Каждый раз, когда она надевала меня, она кривилась от боли. Один раз дошло до того, что она больно швырнула меня об стену, сама села напротив, склонила голову на бок и по её щекам потекли слёзы. Прислонившись спиной к рваным обоям, клочьями свисавшим со стены, моя девчонка грустила, шепча чьё-то имя. Всё ясно; тут дело не во мне. Как мне объяснить ей, что только я достоин её любви? Ведь только я с ней, когда ей плохо, когда она в опасности. Только я! А зимой ещё и снег. Дурочка… Не понимает.
Недолго длились её так называемые мучения. Через пару месяцев я увидел его. Без сомнения, она была достойна кого-нибудь получше, пусть даже и не меня. Тот, кого она полюбила, должен быть сильным, смелым, красивым… А что увидел я? Рваные голубые кроссовки, потёртые короткие джинсы и серые носки. Это не то…
Той осенью мы гуляли втроём и без снега. Опять ненасытные дворники с их грязными сапогами. Моя грусть – её счастье.
Это случилось в ноябре. Она перебегала дорогу, (как обычно на красный свет), когда я вдруг почувствовал острую боль. В глазах потемнело и я потерял сознание. Очнулся я в квартире, осмотрел себя и с ужасом понял, что моя подошва оторвалась! Не до конца, но всё же. « Ничего,» - подумал я. – « Ей будет не сложно зашить меня.»
Тишина. Пришла ночь и потушила в нашей квартире свет.
Рано утром моя девчонка вскочила с постели, натянула меня на свою левую ногу и помчалась во двор. Солнце светило мне прямо в глаза. Как странно – вчера слякоть и холод, непонятное небо, будто бы из серого картона на который наклеили куски подкрашенной ваты. Сегодня же небо синее, сухо… Нет червяков на мостовой. Непременно в этот день должно было случиться что-то хорошее. Мы ехали в метро. В вагоне кто-то разлил какую-то сладкую газировку и её джинсы уже собирались залезть в приторную лужу, но я не мог допустить этого сегодня. И я спас её левую штанину от сладкой напасти. Я просто на просто чуть-чуть приподнял её и прижал к пятке мой девчонки. Левая штанина осталась сухой и безвкусной.
Приехали в какой-то магазин. « Неужели дома опять нечего есть?» - подумал я. Но в магазине не было еды. Не было там и одежды. Там не было ничего кроме обуви. Везде была обувь. От пола до потолка были полки, а на них обувь. Коробки стояли по углам, а в них была обувь. Я сразу понял зачем мы здесь. Я не мог заставить мою девчонку остаться со мной да и не хотел. Это было невозможно. Я понимал, что это – последние минуты моей жизни. Время, проведённое с ней в магазине – моя медленная и мучительная смерть. Я старался не заплакать – оставаться сильным ботинком до конца – и у меня получилось. Вот они: голубые с белыми шнурками. Прощался. Последний раз мой материал обнял её маленькую ножку в тонком носке. Она робко коснулась меня своими тонкими пальцами. Аккуратно развязала мои шнурки и, едва дотрагиваясь до моей измученной подошвы, сняла меня. Последний раз я любовался моей девочкой.
Она не хотела бросать меня. Она поставила меня себе на колени, как когда-то в день нашего знакомства. Тонкие черты её лица размыты минутной печалью. Ей и дела-то никакого до меня не будет вечером! Дома её ждут серые носки и короткие джинсы. Примерила тех, с белыми шнурками – подошли. Одела без ложки, зашнуровала. Прошлась передо мной, как будто спрашивая: « Одобряешь?» Я кивнул. Оплатила и снова надела их…
Скрипнула дверь в её маленькую комнатку. Я понял, ей не нравилось то, что с ней происходит. Снова запах булочек и горячего молока. Щёлкнул замок.
Купила кроссовки и вышла на улицу. Она проходила мимо большого зелёного контейнера. Моя девчонка приостановилась. Я сказал ей: « Не нужно…» - и она прошла мимо. Дома мне пришлось вспомнить что такое «картонная коробка». Она запихнула меня в коробке на антресоль.
Теперь, когда я не с ней, я всё чаще и чаще слышу, как скрипит дверь и щёлкает замок в её маленькую комнатку.


Написано: Ramambaharой.