Это цитата сообщения Hava Оригинальное сообщение

Лобзания пантер и гиен

Плевать я хотела на политику, я признаю только личные счеты.

Я не еврейка по Галахе. Я, если правду сказать, вообще не еврейка. Родители у меня люди приличные и вообще избегали этой тематики, так что невинность моя в этом вопросе даже несколько затянулась. Приличные люди не могут выговорить – «Мы – русские.», таково уж свойство приличных людей. А все остальные приличные люди уже уехали к тому моменту в Америку, и там росли их приличные дети, а то, что осталось мне в юности, чтобы дружить – это были отбросы генофонда, безнадежно некрасивые невесты и безнадежно бездарные женихи, но я и этому была рада, потому что здесь был хоть какой-то смысл, а все остальное не годилось вообще никуда. Меня в этой компании не любили, я была слишком красивая, а папа у меня был непонятно кто. И я всем мешала.

Мне это было все равно, мне не нужны были их кривобокие женихи (нормальные давно слали открытки кто откуда), я переводила тогда проект про Освенцим, про славян, подставлявших друг друга, как нанятые, и про немцев, которые вообще, и про еврейское братство. Я так хотела братства, я так презирала все, что было рядом, что, ей-богу, пошла бы в печь, как Януш Корчак, те, что обречены – они всегда лучше других, это же общее место.

Прошло очень много лет, и все эти годы меня считали за еврейку, и я прятала от знакомых маму с папой, а что русские меня сторонились, так ведь бьют же не по паспорту, это был мой выбор, и вот, спустя много лет, я собралась рожать.

Всем было заплачено, но меня все равно не любили. Какая-то я была не своя. Как всегда. Я вообще странная. Я вызываю у баб необъяснимый дискомфорт. Они хотят сделать как-нибудь так, чтобы меня не стало в природе. Если у вас при виде меня нет такого желания, значит – вы не баба, а какой-то другой биологический вид.

Я читала, что с акушеркой надо подружиться, все же сутки вместе, не хрен собачий. Акушерку звали Марина. Вы бы мне еще с Наташей посоветовали подружиться, вот смеху-то было бы. Она просто не знала, что полагается делать с такими, как я. А я за такими, как она, вообще не предполагала дара речи, как не предполагаю его в маникюрше и в официантке. Короче, мы не поладили, и русская диаспора оставила меня висеть под капельницей со стимулятором, и был вечер, и была ночь.

Лежа под капельницей со стимулятором, я думала о тех женщинах, которых доставляли в Освенцим на сносях, быстренько и без церемоний родоразрешали, а младенцев топили в ведре, стоявшем тут же. В ведро входило четыре новорожденных, потом ведро заменяли. В моей индивидуальной палате тоже стояло такое ведро.

Два дня, что я находилась в этой клинике, меня тоже не любили. Из других отделений приводили посмотреть – смотри, какая красивая. Ни губы не раздулись, ни носом не шмургает, вся в кудрях и смотрит прямо. Не наш человек, чего там. Как они обрадовались, когда отошли воды, когда я прибежала умолять – ребенок, ребенок, сделайте что-нибудь! О, как они заулыбались. Теперь поползаешь, сказали. Да, сказала я, поползаю. Можно начинать?

Она пришла на рассвете посмотреть, что и как, дежурантка. Молодая красивая грузинка, на бейдже стояло – Манана. Очень больно полезла проверять раскрытие, я уже разбиралась тогда и почти не обиделась – ну, баба, да еще из меньшинств, все понятно.

Я тогда старалась уже ни с кем не ссориться, знала уже, что не боец. Женщина, у которой схватки через полминуты – это уже не человек, это кусок мяса, которому больно. Это бессмысленное тело в последней судороге, когда душа ищет, к чему бы прислониться. Я попросила – можно я вас возьму за руку? Если я пожелала прикоснуться к женщине – это значит – я умираю. Она мне отказала со смехом, все правильно, если каждая роженица станет тискать твою руку – без руки останешься. Она меня разгадала, все, до чего я могла дотянуться, я уже сломала и перегрызла, теперь мне нужно было что-то живое. Она не дала мне этого, и она смеялась, и убрала руки за спину, Braune Shcwester.

В промежутке между схватками она нагнулась надо мной, улыбаясь, руки за спиной, и спросила – Соня, ты еврейка?

В обычной жизни у меня два ответа на этот вопрос. «А шо, нет миньяна?» - это с нормальными людьми, понимающими юмор и вообще в теме. Для тупых – «А вы как думаете?» «Была бы я еврейка, я рожала бы в Тель-Авиве, а ты, мразь, бегала бы с судном, как олим, не знающая языка» - подумала я, но накатила схватка, сознание поплыло, и я снова была в Освенциме, а она была braune Schwester, и я думала только о своем ребенке, чтобы его не утопили, и я закричала – нет!!!

Схватка кончилась, и она, эта Манана, ухмыльнулась, держа руки за спиной, о, я хорошо знала эту позу, и сразу началась новая схватка, и она подождала, пока боль не стала невы носимой, их же учили, и тогда она спросила – «А кто ты?» А я помнила только, что нельзя ничего говорить, надо тянуть время, и в глазах было темно, и я корчилась лежа на спине, а она стояла надо мной руки за спину, и, ощеряясь, спрашивала – кто ты, а я плавала в этой боли и разевала рот как рыба, а она меня еще пнула, чтоб пошевеливалась, а я не знала, что сказать, чтобы не погубить ребенка, если бы не ребенок, я убила бы ее тут же, голыми руками, я уже все просчитала и знала, что между двумя схватками успею. Но ребенок, го же утопят в ведре, и надо тянуть время, и когда она снова меня пнула и одновременно началась схватка, я во весь голос завыла – не знаю, и это было правдой, худшей правдой из всех, я отреклась от своего племени, которого у меня никогда не было.

И она засмеялась, тварь. Она типа меня победила.

«Конец простой – пришел тягач.» Настало утро, ввалилась смена во главе с теми, кому я платила, и меня быстро, хоть и больно, разродили, и ребеночек не пострадал. Дальше была жизнь, гимн ребеночку, семь долгих лет.

Когда начался давешний конфликт с Грузией, первая мысль у меня была – жаль деток и вообще свинство. Потому что любой конфликт на национальной почве – это мерзость и плебейство. А вторая мысль была о ней, о Манане. Мысль была такая – получила, сука? И еще получишь.

Мне нет до политики никакого дела. Но мне довольно много лет. За это время меня обидело довольно много людей.

Так вот. Никому. Ни одному из них я ничего не простила. Каждого из них я помню, и если у него не отнялись ноги, если его не переехал асфальтовый каток и если он еще не в лепрозории – это только потому, что пожелание беды всегда проходит через мощный фильтр, иначе прекратился бы мир, и в итоге все эти люди всего лишь отравятся насмерть колбасой, а вот отдача от такого выстрела фильтров не знает, ну и пусть.

Когда пробьет мой час, я знаю, какие демоны подхватят меня под руки. Те, что повлекут меня на вечные муки, будут отвратительны и осклизлы, безобразны и чешуйчаты, и их лобзания будут – сама смерть. Но они, эти лобзания пантер и гиен, будут мне желанней и слаще, чем ваше дыхание – вы, все те, кому я когда-либо доверилась.