Месяца два назад я выкладывала кусок сего творения. Но сейчас решила выложить полностью. Сразу предупреждаю, что сие творение занимает 13 страниц в ворде. Если кому-то интересно - читайте. Фотографии, сопровождающие этот кусок описания жизни я выложу чуть позже вместе с подписями.



НАША СЕМЬЯ.

Я, Фиштейн Аврум бен Меер, как самый старый представитель семьи Фиштейн-Шор пишу эти воспоминания в надежде на интерес потомков. Оба моих дедушки были раввинами в местечках в Украине. Всё, что мне известно о них или почти всё – со слов мамы. Дедушка по маме Фроим Шор был раввином в местечке Кодня. После революции в России он пргиласил своих четырёх дочерей и велел им держаться в стороне от политики. Всего бабушка Райця родила ему девятерых детей, но пять из них умерли в раннем детстве. Среди них один сын, который не выжил. Из – за каких – то религиозных запретов ему во – время не была оказана медицинская помощь. (Иудаизм разрешает во имя человеческой жизни нарушение любых религиозных запретов. Видимо, не было ясно насколько положение серъёзно, надеялись, что «пронесёт»). Бабушка была фанатично религиозной, но считала себя виновной в смерти сына и до конца жизни не могла себе простить этого. Моя мама вспоминала её как святую. Так же воспрнимал её мой двоюродный брат, которому в начале войны было 12 лет и поэтому хорошо её помнил. Наша с ним встреча была в середине 1980 – х. В ответ на мою цитату из Нодара Думбадзе, что его дедушка слова «интеллигент» не знал, но в полной мере был им, брат сказал: это же можно сказать о нашей бабушке. Судьба дедушки была трагична: местечковые комсомольцы не в переносном а в буквальном смысле плевали ему в лицо. Они ведь знали, что бога нет, а религия – опиум для народа. Пришлось дедушке отказаться от раввинского занятия и с бабушкой организовать магазинчик в своём домике – чтобы иметь хоть какой – то доход, жить ведь надо. Мама ещё жила в родительском доме, о её сёстрах – не знаю. Дедушка не вынёс переживаний (что сделалось с еврейской молодёжью?) и умер за два года до моего рождения. Были у дедушки, видимо, реформаторские наклонности – так я понимаю одну мамину реплику. Он интересовался учением Спинозы, хотя наверняка знал, что Спиноза был отлучён от иудаизма (подвергнут херему) за «ересь» во взглядах. «Ересь» в том, что согласно Спинозе Бог и Природа – разные названия одного и того же. Комментарий от меня. Столетия спустя человечество по сути подошло к этому. Чем отличается призыв наших дней жить в ладу с природой от религиозных наставлений жить по законам Бога? Чем отличается всевидящий Бог от того, что дают технические возможности наших дней – видеокамеры круглосуточного наблюдения в каждом подъезде, на каждом столбе и т. д.? Это только начало. Впереди автоматическая обработка информации. Заповедь любить Бога и призыв бережно относиться к природе. Перечень параллелей можно продолжить. Со слов мамы в числе её предков был очень знаменитый раввин, который произнёс заклинание, чтобы его потомки до десятого поколения не попали в «гойские руки», что означает «не попали в армию». Потомком в десятом поколении был как-раз я. Мама на заклинание не надеялась и очень боялась что я попаду в армию – даже, когда я уже поступил в институт, что тогда освобждало от армии. На всякий случай мама подстраховалась и прибавила себе в паспорте шесть лет возраста (через суд и свидетелей) - тем, чтобы к моменту моего призыва в армию достичь пенсионного возраста, что давало дополнительный шанс на моё освобождаение от армии. После четвёртого курса института я месяц «прослужил» во флоте – не знаю «считово» ли это.
После смерти дедушки бабушка осталась в сельском домике одна. Такой вывод я делаю из маминого письма к давным-давно умершей бабушке: в последние годы жизни у мамы была болезнь Альцгеймера. Думаю, мама уехала из Кодни по настоянию бабушки – устраивать свою жизнь. Мама была младшенькой из сестёр. Старшие, повидимому уже вышли замуж, но брать бабушку к себе не спешили, точнее, полагаю, не имели возможности. В иврите слово БААЛЬ означает понятия: муж, хозяин, властелин. Таковы же синонимы слова «муж» в сознании евреек, как восточных женщин (исключения, конечно, бывают). Мужья сестёр мамы не хотели бабушку. Это моё мнение. Оно, вероятно, слишком категорично. Иная трактовка - в еврейских общинах существовала традиция: престарелых родителей или того из них, кто пережил другого берёт в свою семью младший из детей. Возможно, потому, что старость родителей наступала, когда младший из детей ещё жил в родительском доме. Не было эффекта разлуки. В еврейских семьях самоподчинённость жены компенсировалась мягкостью и заботливостью мужа. Так и вышло у мамы. Мама, выйдя замуж и, оставшись на девичьей фамилии Шор, взяла бабушку к себе, конечно, с согласия папы. Боялась, что папа будет против. Она об этом говорила. Боялась абсолютно напрасно – папа относился к бабушке с очень большим почтением. Думаю, в силу происхождения – сын раввина. (В местечках Украины община могла принять или не принять раввина – полагаю, по нравственным критериям в том числе). Возраст (5,5 лет) уже позволял мне понимать отношение папы к бабушке. Уверен, что дома соблюдался кашрут – иначе бабушка не жила бы с нами и очень переживала бы. Папа с мамой были уже атеистами. Но однажды бабушка взяла меня с собой в синагогу. Насколько помню, на считанные минуты. Синагога поразила меня чистотой и блеском. Кажется, я был оставлен бабушкой на входе в синагогу, но видел всё, что внутри. Папа был политически зомбирован и очень жалел, что из – за происхождения не может вступить в партию (со слов мамы). Забегая вперёд отмечу, что в школьные годы я тоже был политически зомбирован и в комсомол вступил с энтузиазмом, но к середине студенческих лет сделался «врагом народа» - сталинский термин. Вопросы дяди Давида и двоюродного брата Фимы в 1960 – 1970 - е являюсь ли я членом партии, воспринимал, как обидные – как это можно обо мне так плохо подумать? Им членство в партии, конечно, было простительно, они вступили в партию на фронте.
О втором дедушке – по папе, Фроиме Фиштейне, знаю гораздо меньше. Он тоже был раввином – в местечке Троянов. Это, насколько помню, относительно Кодни, по другую сторону дороги Житомир – Бердичев. У него с бабушкой Меней было три сына – выживших: Иосиф – старший, Меер - мой папа – средний и Давид – младший. Были ли невыжившие дети – не знаю. Бабушка Меня была глухой, но не от рождения. Согласно семейной легенде во время еврейского погрома один погромщик собирался подбросить двухлетнего Давидика так, чтобы другой погромщик поймал его на штык. Бабушка Меня так громко закричала, что погромщики ретировались. Давидик был спасён, а бабушка осталась глухой. Якобы от собственного крика. Надо полагать - от потрясения, может быть в сочетании с криком. Имеется более «земное» объяснение, которое стало мне известно от двоюродного брата Миши, сына Давида: глухота бабушки наступила от перенесенного тифа. Глухота вообще ограничивает возможности человека, но в жизни бабушки она могла оказаться роковой. В эвакуации местом жительства нам определили деревню, название которой знаю лишь как колхоз «Красный Трудовик». Это в четырёх километрах от тогдашней Алма- Аты. (Теперь там уже Алма –Ата, ходят троллейбусы – был там в середине 1970 – х). Примерно в четырёх километрах от нашей деревни (или ближе) на продолжении дороги Алма – Ата –«Красный Трудовик» было уйгурское село (тогда мы его считали казахским) с медпунктом и поликлиникой. Туда бабушка Меня и направилась одна, пешком. Некто на телеге настиг бабушку и переехал её. Этот «некто» был повидимому из нашей деревни. По моим представлениям она была заселена «сталинскими переселенцами», прежде всего раскулаченными. Видимо, «некто» мстил. Конь, насколько я знаю, сопротивляется наезду на человека. Конечно, был шум, но бабушка ничего не слышала. Нас известили в тот же день. Мама пошла в больницу, взяв меня с собой. Где была в это время сестричка – не знаю. Под чьим- то присмотром, конечно. Бабушка была в приличном состоянии, вероятно, обошлось без переломов. Три её сына были в это время на фронте, мой папа, может, был уже в числе погибших.
Дедушка по папе при советской власти переквалифицировался – стал стекольщиком. Помню отдельные эпизоды с ним, например, выпечка мацы в так называемой русской печке в его доме. В какой - то еврейский праздник было застолье и дедушка меня угостил каплей водки на дне рюмки (видимо, серебряной). Очень щипало в горле. Слышал, что таким способом отбивают у человека тягу к спиртному. У меня этой тяги не было, хотя в России в застольях не избегал спиртного, по крайней мере зимой, как средства от простуды. В Израиле для меня приемлемо только так называемое шабатнее (субботнее) вино. На вкус – как виноградный сок, без привкуса алкоголя, если вино хорошее. Крепость – невысокая, около 10 градусов.
Помню первую бомбёжку через считанные дни после начала войны. Во дворе уже было построено бомбоубежище – небольшое углубление в земле и покатая крыша над ним из брёвен и земли поверх (как в песне «землянка наша в три наката...»). По сигналу тревоги мы с мамой, сестричкой и бабушкой, преодолев несколько метров, оказалась в бомбоубежище. Папа уже был на фронте. Бомба попала в дом метрах в двадцати от нас - это выяснилось потом. Взрывной волной резко открыло дверь в бомбоубежище. Страха у меня не было – я ничего не понимал. Эвакуировались мы не сразу в начале войны. Помню разговоры стариков, что немцы – культурная нация и ничего плохого нам не сделают, у немцев и евреев даже языки сходные. Случилось так, что папа с отступающей армией оказался в Житомире и через кого – то передал маме записку, где назначал ей свидание у драмтеатра. Это напротив Дома офицеров, где папа оказался. Повидимому, папа взял с мамы обещание немедленно эвакуироваться. Если это так – папа дал нам вторую жизнь. Мама «приказ» БААЛЯ (см.выше), конечно, исполнила. На следующий день мы оказались в последнем эвакоэшелоне, ушедшем из Житомира. Эшелон состоял из грузовых платформ, разгруженных женщинами. Наша платформа была освобождена от песка, не знаю, помыта ли. Платформа без крыши, с высокими стенками. Мама везла меня с сестрёнкой, двух бабушек и дедушку. Была с нами мамина племяница Рахиль Нестер с годовалой дочкой Софой. На небольшом расстоянии от Житомира эшелон успел проскочить под мостом путепровода над железной дорогой, который был разбомблён практически на глазах эвакуируемых. Элементы того моста, поросшие травой, на откосах железной дороги я видел все годы, когда подъезжал к Житомиру (отъезжал от). Полагаю, лётчик пощадил эшелон – сверху он видел, кто в нём. Если это так – мы получили третью жизнь. Отъехали от Житомира несколько станций и кто-то, проходя мимо по платформе с кипятком со станции, капнул мне им на ногу.
Первый, удерживаемый памятью эпизод из моей жизни – мой трёхлетний юбилей. У меня в руках был какой – то особый молоточек и, размахивая им, я приговаривал «их бухер драй юр» - «я парень трёх лет». До четырёх лет я знал только идиш, русским языком не владел, потому что воспитывался бабушкой по маме. Она русского языка почти не знала. (Другая бабушка, Меня, могла как – то изъясняться на русско – украинском наречии). Да и вообще дома разговорным был язык идиш. Помню единственную размолвку между мамой и папой: дескать мама меня неправильно воспитывает. Вероятно, разговор был как раз о языке. Меня назвали Аврумом скорее всего в угоду дедушкам и бабушкам – хотя вне дома мама уже была Анной Ефимовной (а не по паспорту – Ханой Фроимовной), а папа был Мироном Ефимовичем (а не Меером Фроимовичем). Сестрёнку назвали в метрике Фаней – не хватило фантазии назвать Фаиной. Когда она родилась, всё внимание было ей, а я сильно ревновал. Помню старшие мальчишки научили меня особым образом перемахивать через невысокий забор – видимо, готовили меня в каскадёры. Когда мы семьёй были в гостях в семье моей двоюродной сестры Рахили (она была почти маминой ровесницей) я долизал варенье из всех розеток. Однажды старшие мальчишки сунули мне в карман дохлую мышку и велели передать маме, что я, конечно, сделал. Другие эпизоды довоенного детства менее интересны. Не помню, как провожали папу на войну – вероятно, меня куда – то переместили (подальше от женских слёз). Сестричку могли оставить дома – она ещё ничего не понимала (ей не было и двух лет).
Запомнившиеся мне вехи эвакомаршрута: Сталинград, Астрахань, Азов и конечный – Красный Трудовик (Алма – Ата). В пути власть нас, по-видимому, обеспечивала пропитанием. По пути до Сталинграда (а может после Азова) не запомнилось ничего, кроме горящего дома вдалеке от железной дороги. Нет, запомнился ещё новенький, непокрашенный паровоз. Не до покраски было. По-видимому весь путь до Сталинграда мы проделали всё на той же платформе. В Сталинграде попали под массированную бомбёжку, хотя фронт был ещё весьма далеко: вой, свист, взрывы со всех сторон. По-видимому в Сталинграде мне была предоставлена излишняя самостоятельность. Помню себя на пристани без сопровождения взрослых. Пристань была недалеко от дома, куда нас поселили. Человечки на парусниках казались маленькими-маленькими, хотя расстояние до них измерялось десятками, вряд ли сотнями метров. Видимо, если мы знаем расстояние до предмета, мозг определяет его размеры с поправкой на расстояние. Поздно вечером постучала хозяйка комнаты, где мы поселились. Там была электропечь и она испугалась, что мы можем причинить себе вред, особенно дети. Взрослые были восхищены её заботливостью. Её испуг был неудивителен: о быте тех времён можно судить хотя бы по тому факту, что соседки сбежались посмотреть на эмалированную кастрюлю, которую папа привёз из Киева.
В Астрахань из Сталинграда мы попали на барже. Опять у меня было слишком много свободы: подходил сам слишком близко к краю баржи – по моим теперешним понятиям. Всё – таки может за мной кто – то тайком наблюдал? Как и на набережной в Сталинграде.
Астрахань запомнилась запахом и вкусом помидор и жаренной рыбы. На проживание в Астрахани, видимо, не останавлвались, поскольку ничего другого в памяти не осталось. Следующим пунктом был Азов. Тут мне логика маршрута непонятна: Азов и Астрахань – на берегах разных морей, причём Азов западнее а не восточее Астрахани. Может, всё определялось изгибами линии фронта, который, впрочем, был ещё далеко? А может тем, какой регион в состоянии принять эвакуируемых? Кстати, не знаю, дошли ли гитлеровцы до Азова, но знаю, что по соседству – в Таганроге и, кажется, в Ростове-на-Дону они были. В Азове нас поселили в каком – то летнем строении типа пионер – лагеря. На небольшом расстоянии от этого строения был медпункт и там мне впервые сняли повязку из первой попавшейся ткани, наложенной на место, куда мне капнули кипятком в начале эвакуации. Повязка приклеилась к ноге. Медсестра резким движением умело сняла её. Если не фантазирую, под ней обнаружились червячки. Ходил на перевязки несколько раз самостоятельно. Тогда впервые научился здороваться, чему был рад. Дедушка устроился работать стекольщиком, мама ему якобы помогала. Не знаю, была ли помощь. Скорее всего оплата шла на число работающих. Прожив небольшое время в Азове мы направились дальше на восток (вероятнее всего, нас направили). Дальше мы уже ехали в пассажирском вагоне. От всей длинной дороги до Алма- Аты запомнилось только одно происшествие. Мама спала на третьей, боковой полке и проходящие мимо пассажиры поговаривали: может упасть. Я это сквозь дрёму слышал, деля с кем – то нижнюю полку. Так и случилось. Стали искать врача. Нашлись сразу двое. Вероятно, мама упала удачно, мягко. Всё быстро стихло и я уснул. Дальнейшее не помню, вероятно, потому, что в пути мы с сестричкой заболели. Поэтому дальше - со слов мамы. На подъезде к Алма-Ате я и сестричка оказались в больнице. Воспаление лёгких и туберкулёз в закрытой форме. Маму с двумя бабушками и дедушкой поселили в упомянутом колхозе «Красный Трудовик», в доме Черкашениной. В больнице было прямое перливание крови от мамы мне и сестричке. Из больницы попали в упомянутый дом Черкашениных. Дальнейшее помню. Не помню только в один ли день с сестричкой мы были выписаны из больницы. Может я чуть раньше сестрички. Было начало весны. Дедушку и бабушку Райцю мы уже не застали. Они умерли, когда мы были в больнице. Умерли с разрывом в две недели. В больнице мы с сестричкой пробыли, видимо, очень долго. В доме Черкашениных оказались, когда с начала эвакуации прошло уже месяцев восемь. Дом – не то слово. Это была маленькая, низенькая избушка, содержащая две, а скорее, одну, разгороженную какой – то мебелю пополам, комнату и, конечно, сени. Хозяевами были старая Черкашенина, её золовка и двухлетний внук. «Старой» (по моим тогдашним понятиям) было лет сорок. Сын Черкашениной был на фронте. Однажды от него было письмо, в котором он просил молиться за него. Дескать, был ему сон, и проснувшись, он увидел написанные на его груди золотыми буквами какие то страшилки. Вам трудно представить сознание людей тех времён. Например, на школьном собрании, посвящённом дню Октябрьской революции, директор школы сказал, что Ленин был так же велик, как Иисус Христос. Иначе его бы не поняли. Когда я был уже студентом, мне пришлось отвечать на почте при вокзале на вопрос умею ли я читать и писать – надо было заполнить что – то для кого – то.
Мама и её племяница попробовали себя на сельхозработах. Не получилось: носилки с землёй обрывали руки. Они удивлялись силе и выносливости русских женщин. Не отметил, что племяница мамы Рахиль с годовалой дочуркой попали в то же село. В колхозе были ясли – сад. Туда, видимо, и была определена дочурка маминой племяницы. Мама устроилась работать ночным сторожем в ясли – сад. Куда устроилась её племяница – не знаю. Работа ночного сторожа у мамы тоже не сложилась. Конечно, страхи. С приходом лета нас переселили в кладовку при колхозном клубе (без окон). Размеры кладовки - приблизительно полтора на два – два с половиной метра. Летом к нам переселилась, откуда – то переехав, мамина сестра с сыном 13 лет и мужем, которого в армию не призвали из – за порока сердца. Да и возраст, кажется, уже приближался к предельному. Жили в той же кладовке всемером: мы с бабушкой Меней и сестра мамы Рахиль с мужем Пиней и сыном Аврум-Мойшей (в быту Абрашей). Кладовка была двухуровневой, видимо, изначально. На нижнем уровне т. е. на полу спала семья Рахили, на вехнем, образованном досками, как – то прикрепленными к стенам, спали мы. Мама устроилась почтальоном. Почтовое отдаление было в соседнем уйгурском селе – где поликлиника и больница. Где – то в это время пришло последнее письмо от папы. Он погиб, хоть зная, что мы уже далеко от фронта. Последняя весточка была, что кто – то из маминых знакомых видел его на фронте, направляющимся в школу младших командиров. Поближе к зиме нас с бабушкой переселили в комнату учительского дома, которую мы делили с какой- то семьёй, а сестру мамы с семьёй – в свободную избушку, состоящую из одной комнаты с земляным полом, возможно, недавно построенную. В школу я пошёл восьми лет. Тогда была такая норма. Школа, конечно, была совсем рядом с учительским домом. В школе мне не понравилось очень. Якобы болела голова. Школу я бросил, маме пришлось стерпеть. Нормального дерева мы практически не видели, отапливались саксаулом. Не знаю, что это – дерево или очень крупный кустарник. Однажды мама, желая согреть нас, попыталась срубить дерево из насаждений, за что чуть не была зарублена «засёкшим» её колхозником. Помню, мама с кем – то поехала за хворостом на русских санях – розвальнях. Я очень просился с мамой, но - нет. Через дорогу наискосок жила пожилая пара по фамилии Рабинович. Уже после войны мама говорила, что если бы не они, мы бы не выжили. Муж работал где – то в общепите и мама возила продукты от него на базар. Эту тему я продолжу позже. Однажды мама отсутствовала четыре дня. Видимо, мы были предупрждены. Вероятно, мама оставила нам хлебные карточки, по которым я получал по сто грамм хлеба (может и больше – точно не помню) на нос – на себя и сестричку ежедневно. Время было летнее и я наверняка подкармливался и подкармливал сестричку варёной кукурузой с окружающих полей. Вернулась мама с вкусной едой в значительном количестве, чего мы ни до этого ни после этого не видели. Если в то время ходили пассажирские поезда (скорее всего в тех местах ходили), то может мама устроилась проводницей вагона. Или что – то в этом духе. Маму на эту тему никогда не расспрашивал. Не помню, в это же лето или в следующее мама с маленькой сестричкой слегли в больницу. Диагноз: крайнее истощение. Вероятно, в следующее лето. Этот диагноз, вероятно, был у обеих. Раз в день я приходил к Рабиновичам – поесть. Кроме того мне давали в бидончике еду для мамы с Фаней, которую я относил в больницу, что в уйгурском селе. Сам подкармливался варёной кукурузой – с полей. В больнице мама с сестричкой пробыли месяц примерно. В предшествующую зиму я был помещён в какой – то приют для истощённых детей – на месяц. Пробыл там гораздо меньше времени. Прежде всего потому, что очень скучал по маме, хоть она меня навещала ежедневно. Приют был недалеко от нашей деревни. Врач, направившая меня в приют, посоветовала маме там называть меня Толей, чтобы дети не дразнили. Я просился домой, а мама, уговаривая меня остаться, забывала, что я – Толя и называла меня Абрашей. Один казахский мальчик по имени Абул стал меня дразнить. Я в долгу не оставался. Ещё проблемой был режим: всё время в постели. Не помню, чтобы там было помещение для игр.
Когда мы жили в учительском доме, сестричку что – то очень беспокоило, она почти непрерывно плакала. Врачи из уйгурского села либо не могли найти причину либо не брались за лечение – не знаю. Так или иначе мама с бабушкой, с сестричкой на руках и со мной пошли пешком в Алма-Ату. Там сестричке вскрыли нарыв на веке над глазом. Обратный путь был очень тяжёлым. У меня ноги отказывались идти. Маме с бабушкой было, наверно, ещё труднее. Фанечке было уже года три (или больше) и, хоть несли её мама с бабушкой поочереди, для не привыкших к физической нагрузке городских женщин это должно было быть очень тяжело. К счастью, на полпути нас нагнали три – четыре подростка на телеге из нашей деревни, среди них мой двоюродный брат. Это было спасение. Бабушка Меня часто лечила меня и сестричку народными средствами: при запоре введением жгутика мыла в задний проход, на фурункул накладывался подорожник.
Из учительского дома нас переселили в комнату дома председателя колхоза. Скорее всего комната была переделана в жилую из какого - то подсобного помещения. Вход был отдельный, имелось окно с видом на горы, печь поставили уже после нашего вселения. Имеющуюся одежду вешали на гвозди, вбитые во входную дверь. Кажется, даже крыльца не было. У входной двери валялась кучка сахарной свёклы, которую мама получила на трудодни. Больше ничего не полагалось. Даже, будучи голодными, не могли питаться сахарной свёклой. (Сельчане хоть что – то имели с приусадебных участков). Я, возможно, уже числился во втором классе, но в школу не ходил. Однажды, когда мы с сестричкой были дома одни, заглянула учительница. Видимо, ужаснулась нищете. Похоже, её поразила кучка сахарной свёклы у входной двери и немытый пол. Бабушки Мени с нами уже не было: она уехала к своей сестре Голде в Житомир, который уже был освобождён от гитлеровцев. Как она доехала одна, будучи глухой – не знаю. Между прочим, муж Голды, Цудя – один из двух знакомых мне еврейских отцов, сошедших с ума из – за гибели единственного сына на войне. В киевской психбольнице Цудю вылечили. Это с ним призошло, когда мы уже вернулись в Житомир. Жильё у них было. Собственный домик. После войны возвращающиеся из эвакуации имели право вселения туда, где они жили до войны, независимо от того, является ли жильё их собственным, государственным или было до войны съёмным и кто туда успел вселиться. Уже после того, как мы насовсем покинули Житомир, нам стало известно, что Цудя умер, а Голду и жившую с ней племяницу Цилю, никогда не бывшую замужем, постигла трагедия. Сосед попросил денег взаймы. Получил. Выпил, показалось мало. Попросил ещё, ему отказали. Он пришёл с топором и нанёс женщинам удары по голове. Они умерли в страшных муках.
Есть вероятность, гораздо меньшая, что бабушка Меня уехала из эвкуации в уже освобождённый Киев, в семью старшего сына Иосифа. В любом случае из Житомира ли, из Киева ли в 1946 году её взял к себе младший сын Давид в Вильнюс, где она умерла в 1966 году. Мамина племяница Рахиль с дочкой поселились туда, где жили до войны.
Соседей, которые жили с нами в бывшем доме председателя колхоза, не знал. Кажется, это были сосланные чеченцы. Жили они, повидимому, очень плотно. Не исключаю, что они не знали русского языка. (Даже в 1970 – х мне довелось слышать о горских грузинах, которые почти не знали русского языка). Возможно, со временем это забудется, поэтому напоминаю: чеченцы – один из сосланных Сталиным народов. Незадолго до смерти Сталина евреи могли пополнить список сосланных народов. Узнал об этом в 1969 году из надёжного источника, задолго до горбачёвской «эпохи гласности».
Спали мы все трое и в учительском доме и в комнате председательского дома на одной кровати. Матрацем служило что – то наподобие большого мешка, набитого сеном. Накрывались одним одеялом и, может быть, пальто. Какова была кровать – не помню. Существования простыней тоже не помню. Был у нас столик, мною изготовленный в восьмилетнем возрасте: по бокам две крестообразные конструкции из толстых хворостин, разумеется с аккуратно обрубленными торцами; вместе с другими хворостинами, поставленными крест накрест и скрепляющими боковые крестовины, образовывалась основа столика; оставалось сверху прикрепить доски, которые я где – то разыскал. Ручную пилку, молоток, топорик скорее всего взял на время в семье тёти. Гвозди находил гнутые и выравнивал молоточком. Хворостины выбирал с ровной основой, устраняя топориком отросты. Существования стульев не помню. За столиком сидели, вероятно, пододвинув его к кровати. Изготовил санки, на которых мама отвозила на базар продукты, получаемые от Рабиновича (в зимне время). Был ещё случай с примесью юмора, когда я проявил себя «юным умельцем»: я настрогал из какого – то полена жёрдочки, из женских туфель, которые мама взяла на реализацию на базаре, понадёргал гвоздиков и изготовил игрушечную садовую скамейку. Несмотря на явный материальный ущерб мама была несказано рада: и продукт детского творчества и вопрос, откуда у меня образ скамейки со спинкой? В памяти из Житомира? Мама всегда очень радовалась проявлению моих способностей – она была настоящая «идише маме». И даже больше. Вспомонается эпизод, когда мама принесла крупу и сварила пшённую кашу. После нескольких ложек каши сестричка капнула на себя горячей кашей и заплакала. Мама жутко расстроилась тем, что Фанечка вместо удовольствия от каши плачет. Мамино расстройство передалось мне, я перестал есть. Я и в эти минуты чувствую расстройство мамы, сердце заболело...К месту вспомнился довоенный эпизод, когда я, взбираясь на дерево, упал на спину. Испуг мамы был беспредельным – вдруг я стану горбатым.
Когда мы возвращались из эвакуации в 1945 году, то знали, что жилья у нас нет. Какими- то путями добрался до Житомира сын тёти 16 лет и установил, что нет ни дома, в котором жили мы, ни дома, в котором жила тётя. Остановился он, видимо, у подруги маминой сестры. Возвращались мы из эвакуации в товарном вагоне до самого Житомира. В сцепке с этим вагоном был вагон с возвращенцами в другой город. Стартовали мы из Алма-Аты летом или в самом начале осени, в Житомире оказались в ноябре. Все скопом заехали к той же подруге маминой сестры. Спали, конечно, на полу. Затем снимали койко – углы у тех, кто имел какое – то жильё. В первое время, наверно, получали какие – то деньги от власти. Иначе – откуда деньги на съём хотя бы койко – углов? Первый койко – угол снимали у еврейской семьи, на улице Прохоровской. Там была девушка, ушедшая на войну доброволкой. Не знаю, какова была её роль в армии. После войны она была в сапогах и гимнастёрке. Работала в школе, где я потом учился. Кстати, научился я нормально читать только в третьем классе. Но об этом – потом. В Житомире пошёл в школу №31 в 1946 году во второй класс или только в 1947 году в третий класс – не помню. Сестричка была отдана в детский приют, видимо, сразу по возвращении в Житомир. Это совсем рядом с городом. (Теперь там филиал Киевского Политехнического Института). Мама навещала Фанечку еженедельно, если не чаще, беря меня с собой – если я не болел. По возвращении в Житомир у меня каждую весну было воспаление лёгких – до окончания седьмого класса. Только тогда врач сказала маме, что я уже выживу. Второй койко – угол был у нас на улице Хлебной. Запомнилось лишь, что сосед, живший во второй части избы, которую занимала украинская семья, умер от перепоя. Да, тогда у нас появилась кровать из армейского имущества, которую нам «организовал» оказавшийся в Житомире двоюродный брат Ефим Нестер, уже капитан, призвавшийся на войну сразу после школы, конечно, рядовым. Третий койко – угол был у нас в кухне. В небольшой комнате жили две другие съёмщицы - сёстры, Клара и Рая, по тем временам интеллигентые и образованные женщины. Рая работала бухгалтером, Клара – не помню кем. Обе никогда не были замужем. В большой комнате с лепным потолком, именуемой «зала», жили хозяйка Соня, её муж Моисей и сын лет двадцати - Миша. Он был высокоидейным комсомольцем, имел аж десятилетнее образование, непререрывно пел «советские песни». Работал он чуть ли не заведующим отделения доставки телеграмм. Мама все эти годы реализовывала на базаре изготавливаемое кем – то (в порядке предпринимательства) хозяйственное мыло. Попробовала изготовить сама – ожидаемого дохода не получилось. Одно время по Житомиру поползли слухи, что исчезают дети – их похищают на мыло. Однажды, когда я был с Фаней, одна женщина попросила помочь ей поднести бидончик. Просила настоятельно, но я был бдителен. Потом был слух, что похитителей поймали.
Именно, когда мы жили в кухне, в школе выяснилось, что я могу читать только очень-очень медленно. До этого я «водил учителей за нос». Всегда был готов, что мне будет предложено что – то прочесть и соответствующий текст я заготавливал в уме заранее. Но однажды сорвалось. Большого скандала, как если бы это было теперь, не было. А ведь была уже вторая половина третьего класса. Маме посоветовали взять для меня в городской библиотеке пару детских книжек. Прочитав «конька – горбунка» и «огниво» я научился сносно читать. Иногда присылал деньги дядя Давид из Вильнюса.
Однажды, когда мама была на базаре, а я при ней, маме сообщили что Фанечка с другими детьми из приюта - в больнице со скарлатиной. Мы немедленно пошли в больницу. По пути я устроил маме истерику: если бы Фаня была дома, она бы не попала в больницу. После больницы сестричка была уже третьей с нами в кровати в кухне. Я был ей очень рад, непрерывно кувыркался перед ней во дворе – как она вспоминает. Возвращаться в приют ей уже нельзя было – надо было идти в школу. В это время я увлёкся самокатами. У меня было два самоката, самодельных, конечно. Где я нашёл для них подшипники – не соображу. Впереди была учёба в школе, очередная весна и воспаление лёгких у меня. На этот раз очень тяжёлое. Первого мая меня на «скорой помощи» повезли в больницу. Тогда это был автофургон на базе грузовика. Помню расцвеченный праздничный город по дороге в больницу. Как маме удалось вызвать «скорую», если домашние телефоны могли быть, если были, лишь у самого, самого, самого высокого начальства, учреждения были закрыты? Может работала аптека, или, что более вероятно, мама попросила сына хозяйки сходить на почту и оттуда сделать вызов? Телеграф наверняка работал. В больнице меня, несмотря на состояние, помыли. Настолько я, видимо, был грязен. Мама, как она мне потом говорила, два часа простояла под окнами в надежде, что я выгляну. Видимо, мне было не до того. Оказался я в палате один. Вряд ли потому, что детей на праздник повыписывали. Скорее потому, что я был уже «не жилец». Однажды провёл полностью бессонную ночь – это в детстве. Еду мне приносили, видимо, в палату. Не помню себя сидящим за столиком. По маме очень скучал и, когда оклемался, из больницы сбежал. В больничной одежде. Через час за одеждой пришли. Пересуды женщин: «их интересует не ребёнок, а собственность больницы». Тогда мама могла потерять меня.
Где – то в это время факт гибели папы был удостоверен юридически. Мама получила свидетельство о его гибели. До этого он числился без вести пропавшим. Мы стали получать не пособие, а пенсию, кажется, даже что – то ретроактивно (за два – три месяца). Пенсия примерно соответствовала стипендии студента ВУЗа, там, где стипендии были невысокими. Всё – таки стало легче. Мама сняла комнату (теперь комнату, а не угол) у русской женщины. Опять на улице Хлебной. Меня уже тогда привлекла стройность дочери хозяйки (лет 18 – 20). Кровать по – прежнему была одна, но появились какой – то надтреснутый стол и стул или табуретка. И, характерый эпизод. Хозяйка хотела разобрать русскую печь в нашей комнате. Мама была против по мистической примете. Тогда ещё мама была для меня наивысшим авторитетом, поэтому я не открыл дверь хозяйке, предполагая, что её визит связан с печью. Мамы дома не было. В конце концов обошлось. Да, забыл. Ещё когда мы жили на Хлебной улице в первый раз, то получили из фонда американской помощи одеяло. Хлам, но чистое. Были, наверно и хорошие вещи, но доставались не таким, как мы. Вспомнился более ранний эпизод. Я сидел на травке под забором и мимо прогоняли колонну пленных немцев. Высокие, худые. У меня, пацана военного времени, была к ним жалость, а не ненависть.
После некоторого времени жизни в отдельной комнате наступило дальнейшее улучшение в нашем быту. Мама выиграла в суде дело о возвращении нам квартиры дедушки по папе – со второго захода. Дарственные мне и сестричке подписали наследники первой линии – бабушка Меня и дядя Давид. Мама была оформлена опекуньей. Со второго захода - потому, что там жил с семьёй слепой человек, старый большевик Глазунов. Это был очень весомый аргумент в суде, несмотря на то, что истцами выступали дети. Мама говорила, что нам помогли, нашли хорошего адвоката. Мама даже с восторгом цитировала фрагменты её речи в суде. Суд обязал городские власти предоставить Глазунову с семьёй другое жилище. Некоторое время мы жили две семьи вместе – в одной квартире. До отселения Глазуновых. Их поселили недалеко, расстались хорошо. Близился к концу 1948 год, я был учеником аж четвёртого класса, Фаня – второго. Появилась вторая кровать. Позже между мной и сестричкой образовался разрыв в три класса – она в каком – то классе, втором или третьем «просидела» два года. Сказалось голодное детство. Однажды, по словам Фани, с ней случился голодный обморок. Но всё – равно она окончила школу в более раннем возрасте, чем я. Кстати, возраст окончания школы более важен для мальчиков, чем для девочек – из-за армии. Тогда, в четвёртом классе, у меня слабеньким писком проклюнулись математические способности. Затем они проявлялись всё явственнее. Мой соученик, Миша Шикульский, регулярно «забивал» для себя возможность вместе со мной готовиться к экзаменам «на природе». Однажды, вероятно, в конце седьмого класса Миша отпустил мне комплимент, что вряд ли в Житомире есть равные мне по математике. В те годы, начиная с четвёртого класса, после каждого класса было несколько экзаменов. После окончания семилетки была, к счастью безуспешная, попытка поступить в техникум, именуемый в быту механическим, а на самом деле – механической обработки древесины. Не очень – то и хотелось, поэтому, когда я отдал страничку с текстом диктанта и тут же вспомнил об ошибке там (мой лист был ещё верхним в стопке), мне не разрешили устранить ошибку. Я не расстроился, а если расстроился, то не очень. Мама пыталась вернуться к довоенной работе бухгалтером, счетоводом – кассиром. С переменным успехом. Почти везде она надолго не задерживалась – увольняли по сокращению штатов. Жаловалась на несправедливость. Может сказались годы изнуряюще – тяжёлой жизни, может усложнилась работа, возросли требования. Замечу, что мама никогда счётно – бухгалерской работе не обучалась, как, возможно, и папа. Но папа стал бухгалтером, старшим бухгалтером, а потом, возможно, и главным бухгалтером (точно не знаю) на швейной фабрике или войлочной фабрике. Пробовала себя мама и в госторговле – лоточницей. Уволили, как не выдержавшую испытательного срока. Скорее всего от очень тяжёлой жизни сильно замедлилась реакция. В конце – концов мама завершила трудовую деятельность продавщицей мороженого и вязальщицей сеток – авосек. Мамина сестра Рахиль с мужем Пиней Ландо и сыном, ставшим при получении паспорта из Аврум-Мойши Михаилом, сняли комнату в доме из двух раздельных комнат у крещёной еврейки, выжившей потому, что в оккупации её, как крещёную, прятали. Плата за комнату была оговорена, как выкуп в рассрочку. В конце концов хозяйка их «надула» и деньги были потеряны.
Побег из больницы – не единственый в моей жизни. Когда мы снимали койко – угол в кухне на улице Сенной мама раздобыла для меня путёвку в санаторий в городе Новоград – Волынском, в 90 километрах от Житомира. Я опять очень скучал там по маме и совершил побег. Во время «мёртвого сна» я попросился в туалет, который был во дворе, и прямиком – на вокзал. Был в трусах и в майке. Хорошо, что сообразил, что на подножке я замёрзну (хоть и было лето). Зашёл в вагон матери и ребёнка, тогда такие были. Во – время. В окно я увидел погоню. Сообразили, где меня искать. Наутро приехала воспитательница. Я остался дома. Было мне 11 лет. Следующим летом опять был в этом санатории, снова попытка побега, но был пойман. Был полупобег из пионерского лагеря, но я сумел это легализовать и на следующий день вернулся. Было мне почти 13 лет и там я впервые влюбился. Без последствий. Жили мы уже в собственной квартире. В следующем году я был опять в санатории – возле Одессы и разлуку с мамой перенёс легко.
После недопоступления в техникум я пошёл в восьмой класс школы № 5 и дальше уже почти сплошь положительные эмоции и у меня и у мамы. И, наверное, у сестрички. Начиная с этого времени в полной мере проявляются мои способности в математике и в физике. Не припомню случая, чтобы у меня возникла необходимость раскрыть учебник математики дома. Достаточно было того, что я получал на уроке. Раскрывал только задачник. Где – то, когда я был учеником восьмого - девятого класса, серьёзно увлёкся радиолюбительством. Толчок этому был несерьёзный. На выставке, посвящённой дню радио, какой – то аппарат создавал настолько громкий звук, что дрожал пол. Это впечатлило и по сути увлечение вошло через ноги. Но подход был серьёзным: я взял в библиотеке книгу Жеребцова «Радиотехника» и в радиокружок пошёл подготовленным. В жизни моей это, возможно, сыграло свою роль. Когда пришло время поступать в ВУЗ, было три варианта: радиотехническиие институты в Таганроге и в Рязани и Московский Физико – Технический институт. Это было на следующий год после смерти Сталина. Антисемитизм свирепствовал, чем ближе к центру тем сильнее. Поэтому выбор пал на Таганрог. Считаю, что в тех условиях выбор был оптимальный. Да и стипендия была на процентов 25 - 30 выше, чем в рядовых ВУЗах, что для меня было немаловажно. Поступил с запасом по проходному баллу – два балла (я сдавал семь!!! вступительных экзаменов). В телеграмме о поступлении было только одно слово ПОСТУПИЛ. Мама настолько не верила своему счастью, что пошла на почту выяснять: может пропущено слово НЕ. Узнал об этом от двоюродного брата. Отмечу, что я пренебрёг возможностью поступления вне конкурса в Житомирский Педагогический институт на физико – математический факультет - как победитель олимпиады. Замечу, что став студентом, я стал питаться лучше, чем дома. Прежде всего за счёт рационального расходования средств. Моя стипендия на первом курсе превышала треть зарплаты инженера. Потом – больше. На следующий год возможности для поступления в ВУЗ существенно расширились. Но я уже был студентом в Таганроге и перевод в Московский Физико –Технический был возможен лишь с потерей курса. Не решился, тем более, что по имевшейся информации, не все там выдерживали трудности обучения. Стипендия там была не ниже, чем в Таганроге. Была также проблема средств для поездки, может не раз, в Москву, боязнь сесть между стульями и т. д. и т. п. Раза три были приработки. Уже после окончания мною института возможность приработка для студентов стремительно возросла
Фанечка окончила школу когда я окончил третий курс. У Фани с мамой фантазии на большее не хватило, чем подать документы на поступление в бердичевский техникум. Страх неудачи при поступлении в ВУЗ. Девочке после школы в лучшем случае «светило» трудоустройство на чулочной фабрике в Житомире. (Впрочем, у меня в случае неудачи риск был больше – армия). К моменту моего приезда на каникулы у Фани с мамой была информация об альтернативном варианте – Ижевский Механический институт. Вроде информация благоприятная, но не хватало решимости. Я взял ответственость на себя и решительно посоветовал забрать документы в Бердичеве и переориентироваться на Ижевск. Доехала Фаня непросто: со станции Агрыз в Ижевск – на буфферной площадке грузового вагона с ещё одним мальчиком. Фанечка поступила ! Я был крайне рад вдвойне: и успеху сестрички и тому, что своим решительным советом я не навредил. Представляю, какова была радость МАМЫ!!!!!!!! Теперь мы были все трое в разных городах, на каникулы приезжали к маме и там я встречался с сестричкой. Мама обзавелась мебелью: шкаф, стол, стулья. Возможно, даже вероятно, что – то из этого появилось ещё когда Фаня была школьницей. Не помню точно. Пока мы с Фаней были студентами, у мамы, наверняка, было приподнятое настроение. Ещё бы: дети – студенты. Из нищеты. И это на фоне разговоров, что без взятки в ВУЗ не поступить. Я уезжал поступать в институт, возможно, не с матраца в «зебру», а с тюфяка - сено в тканевой оболочке. Моё поступление, вероятно, было самым престижным за многие школьные выпуски. Всё это - заслуга МАМЫ, МАМЫ и ещё раз МАМЫ. Женщинам, родившим десять и более детей в СССР присваивалось звание «мать – героиня». Наша мама, сумевшая в труднейших условиях обеспечить нам гораздо больше, чем выживание, заслужила большего звания.
На работу я попал в НИИ управляющих вычислительных машин (громкое бытовое название: «институт кибернетических машин») – в Пензе: НИИУВМ. Там разрабатывались и универсальные ЭВМ. Оттуда вышли первые советские серийные ЭВМ – УРАЛ 1, УРАЛ 2, УРАЛ 4. Может первыми были ЭВМ «СТРЕЛА», но их было выпущено только семь штук. УРАЛ 1 по своим возможностям во много тысяч раз уступали совремённым программируемым карманным калькуляторам. Не очень далеко от УРАЛ 1 ушли УРАЛ 2 и УРАЛ 4, хотя по размерам занимали огромнейшие залы. Тогда я впервые дал волю своим политическим симпатиям, например, отказался числиться агитатором (именно, числиться, потому, что в ближайший год выборы не ожидались). Следом за мной Игорь Иловайский (к сожалению, уже покойный) проявил себя ещё большим «врагом народа». В аналогичной ситуации он заявил, что, если будут настаивать, он будет агитировать «против». Так мы с группой непричастных, но держащихся вместе, попали во «враги народа». Время было хрущёвское, «враги народа» официально уже не преследовались, но в продвижении по службе мы потеряли. Зато показали коммунякам фигу в кармане. Был случай когда нас, работников разных лабораторий и отделов продвинули по службе вместе, «скопом», вопреки устойчивой практике, когда вместе продвигались работники одного отдела. Видимо, знак примирения. Отмечу, что «врагами народа» я был окружён всегда – с первого до последнего места работы. По сути «врагами народа» там в чём - то проявляли себя даже партийные функционеры. Мне не известно, чтобы кто – либо из моих сокурсников вступил в партию. Зато знал много случаев, когда беспартийных, достигших при Хрущёве высокого положения, при Брежневе пытались «загнать» в партию. Попал к нам в институт в Пензе и «враг народа», имевший «прописку» в ГУЛАГЕ ещё при Сталине – Лёня Трус. Даже бывшие «идейные» рядом с нами перевоспитывались. Был направлен в НИИУВМ выпускник института, где училась Фаня, Хусид Рафаил – член Горкома комсомола в Ижевске (теперь он в Израиле). Образец его объяснительной записки: «сегодня утром в субботу / я шёл в сапогах на работу / и надо же было случиться / по уши в грязь провалиться / пришлось возвратиться домой / и уши промыть водой / такие мои покаянья / по поводу опозданья. Трус, редактор стенгазеты, опубликовал «объяснительную». К стенгазете нельзя было пробиться.
После окончания института Фаня попала на работу на Калужский турбинный завод. Теперь у мамы оставалась проблема нашего с Фанечкой семейного устройства.
Обеспечив наше с Фаней выживание и, более того, вырвав нас из нищеты, мама сделала для нас больше, чем мы в гораздо более лёгких условиях – для своих детей.
Собирался на этом завершить повествование или, по крайней мере его первую часть, но последняя фраза без иллюстраций и обоснований может восприниматься лишь как всплеск эмоций. В квартале от нашего места жительства на улице Сенной был Сенный базар. Через улицу от этого места под открытым небом «жили» одна мама с дочкой. Хоть под кронами деревьев. Это не слух – видел это собственными глазами. Такова была послевоенная действительность. Наша мама нам всегда обеспечивала крышу над головой.
Истощения в Житомире ни у меня ни у Фани никогда не было такого, как у мамы с Фаней в эвакуации. Учиться я не любил, даже очень. Моё прилежание в учёбе определялось исключительно стремлением порадовать маму. До сих пор помню, как в один из четвергов я нёс маме три пятёрки в дневнике. Думаю, такие же мотивы были у Фани. Может быть такая мотивация сильнее того, что можно назвать оценочным карьеризмом? Безграничную преданность мамы чувствовал всегда, начиная с первых дней эвакуации. Думаю, как личности мы с Фаней сформировались маминым теплом. Только после окончания школы мотивация переместилась в направлении озабоченности собственным будущим.
Выше я упомянул случай, когда мама могла меня потерять. После возвращения из эвакуации такая возможность повторялась каждую весну до вселения в собственную квартиру, пусть и не в такой острой форме. Не говорю о том, что могло быть следствием моей повышенной мальчишеской активности. Где – то после вселения в свою квартиру у меня было увлечение – самопалы. Это ствол, заглушёный с одной стороны. Рядом с заглушкой – проникающее мини-микроотверстие, образуемое пропилом напильника. Заглушенная часть ствола на один примерно сантиметр заполняется серой, соскоблённой со спичек, за ней - уплотнённая, утрамбованная бумага – два – три сантиметра ствола. При наличии – вместо серы использовался порох. Выстрел, звуком похожий на звук боевого оружия, осуществлялся поджигом заряда через отверстие. Самопалов у меня было несколько, включая многозарядные. Однажды я ударами по шомполу слишком старательно утрамбовывал бумагу, произошёл самовыстрел, шомпол улетел в небаса. А мог попасть мне в глаз, в лоб и т. д. Это была лишь одна из возможных опасностей для меня, которых было множество. Во время эвакуации больше шансов было потерять Фаню. Хотя бы такая умозрительная схема. Когда мы жили в комнате дома председателя колхоза мама каждый вечер привозила с базара дрова для отопления (саксаул). Представим, что с мамой что – то случилось и к ночи дрова не привезены. В Алма – Ате зимой бывает минус 15 и ниже. Мы бы начали замерзать. Прижались бы друг к дружке, накрылись всем, чем можно. А дальше? Первой могла замёрзнуть Фаня – тельце маленькое. Вряд ли, окоченев, я нашёл бы выход из положения. Все варианты выхода, которые приходят на ум – провальные. В комнате председательского дома мы раза три угорали – все трое.
Отмечу, что ни в одной школе, где я учился, ни на одной из улиц, где мы жили, я не встречался и не был свидетелем мордоворотства. Не было ни одного подонка, острой потребностью которого было бы держать других в страхе, в подчинении. Умеренная очень агрессия по отношению к чужакам, свойственная мальчишеской среде, случалась изредка.
Слово «пахан» впервые услышал когда уже работал не один год.
В эти воспоминания включено то, что на мой взгляд, даёт представление о труднейших годах нашей жизни, и конечно же, не всё то, что удерживает память.
Решил дополнить воспоминания рассуждениями о сталинском антисемитизме. Осознавал это Сталин или нет, его, как диктатора, не могли устраивать те, которые его волю в жизнь проводят с искажениями. А у еврея, будь он даже полностью согласен с «вождём», свои представления о методах достижения цели. Поэтому неизбежно искажение воли «вождя» при её прохождении сверху вниз. Он это чувсвовал, а евреи доминировали во всех сферах жизни СССР после Октябрьской революции. Поэтому Сталин, как диктатор, стал меры принимать. Этому способствовали и настроения, возникшие у некоторых «советских людей» после гитлеровской оккупации и пропаганды, почву для которой большевики создали. Отодвигаться слегка в сторону евреи начали ещё в середине 1930-х, а после войны условия стали этому благоприятствовать. Солженицынское рассуждение, что в тылу было евреев «погуще», чем на фронте, должно соответствовать дейсвительности. Хотя бы по причине «брони», когда работники определённых предприятий и «ответственных» должностей в Армию не призывались. Среди имеющих «бронь» евреев было «погуще» в терминах Солженицына. Так, что Солжениына без причин обвиняют в антисемитизме. (Папа понимал, что надвигается война, поэтому существовал «теоретический» план ему устроиться на военный завод – ради нас, конечно, с возможным переездом всей семьи). В моей жизни был случай, когда я был в восьмом классе, учитель своей рукой вставил в диктанте лишнюю запятую (отличными по цвету чернилами) и сам же зачеркул её. Оценка была занижена. Путанницы быть не может, поскольку от учеников параллельного класса, которые писали тот же диктант раньше, я знал о ненужности этой запятой. Ну и цвет чернил. После смерти Сталина тот же учитель стал к евреям лоялен. При Хрущёве антисемитизм резко спал, но не до нуля. На неудобный вопрос канадских коммунистов об антисемитизме в СССР Хрущёв откровенно ответил «товарищам», что евреи нелояльны. При Брежневе, после нежелательной для СССР победы Израиля в шестидневной войне в1967 году в Москве вокруг синагоги на улице Архипова пространство было на много кварталов запружено гуляющей еврейской молодёжью. Нелояльность подтвердилась.

Решил добавить лирические воспоминания о маме. Она сделала для нас с Фаней больше, чем было в её силах. Логического противоречия в этом утверждении нет. Нет по причине невообразимой маминой любви к нам, её детям и преданности. Думаю детство моё и сестрички было более счастливым, чем у детей с большим достатком – благодаря такту мамы. Есть два характерных идишских слова: НАХЕС и КУВЕД. НАХЕС – это как бы удовлетворённость родителей успехами детей. Нахес мама себе обеспечила сама. КУВЕД – это проявление почтения. КУВЕД мама от нас, детей явно недополучила. И теперь это уже НИЧЕМ не восполнить. Никакими, пусть самыми тёплыми воспоминаниями, никакими надгробиями, ни уходом за могилой, который по прчине её удалённости от нас на много тысяч километров возможен только чужими руками. Всё это ТЕПЕРЬ надо уже мне и Фане, но не маме. Сомнительное самоутешение: если бы мама получила от меня и Фани кувед в полной мере, она бы всё равно находила бы поводы для переживаний за нас. Такова судьба аидише маме.