Сын сидел с матерью в золотистых лучах солнца, пробивающегося сквозь наклейку рекламы на окне троллейбуса. На этом же стекле мелко дрожали в такт работе двигателя капельки недавно прошедшего дождя, а колеса влажно чавкали по еще мокрому асфальту.
И сын, парень лет 11, с еще нежной детской кожей и непереломанным, как выпавшая из рук фарфоровая чашка, голососом, и его мама негромко, но искренне и беззаботно о чем-то смеялись, переговаривались. Их хорошее настроение лучилось безоблачностью и теплом, развеивая плотную завесу туч на небе, высушивая лужи, нагревая воздух. Маленькие блестящие колокольчики позвякивали в их глазах, одинаково жмурившихся на свет. Окружающие их люди представлялись какой-то неподвижной, липкой, серой массой, эдакой стекловатой, слепляющей и держащей в неподвижности обшивку труб условностей и суеты, в которых еле журчат ручейки жизни. Но здесь, в 84ом, следующем до станции метро Октябрьская, эту трубу явно прорвало, и речушка весело устремилась протачивать каньон здоровья и радости в застывшей пене обыденности. Невольно разум и душа потянулись к живительному условию, локаторы ушей развернулись в сторону смеявшейся семьи, а глаза украдкой бросали на них чуть ли не влюбленные, полные благодарности, взгляды. Слух невольно стал цепляться за доносившиеся слова: "мама, мама, мама", "двойка!", "учить", "пока не запомнишь", "где?", "основа предложения", "подлежащее", сказуемое". Увидь тогда эти слова написанными, я бы подумала, что мама учит ребенка русскому языку, если бы не одно существенное отличие: голос, которым произносились эти слова, был звонким и свежим, перебивался смехом и отражал в себе улыбку губ, произносивших поучительные фразы... да, говорил ребенок. С искренностью, свойственной всем любимым детям, мальчик пытался втолковать маме основы русского языка на 5 класс, а мама только краснела, прикрывала рот рукой, и, беззаботно, очень по-девичьи хихикала: "Не знаю я! Ничего не понимаю! Ты учись давай, я свое уже отучилась!". Набор этих слов мог бы свистеть между нахмуренными боками Фрекен Бок или строгой мачехи, но он лишь беззлобно и нежно обволакивал мальчугана своей заботой и искренним переживанием за успехи отпрыска. Та женщина действительно ничего не знала. Потому что с ранних лет жила в глухой деревне без родителей в доме зажиточной семьи. Ну как жила - не покладая рук драила дощатые полы, оттирала чаны и сковороды, до боли в суставах стирала заляпанное неряшливыми и избалованными хозяйскими детьми одежки, еле дотягивалась, вставая на самые мысочки, до бельевых веревок, беспрестанно чистила морковь и картошку, изрезая руки в кровь, топила печь, обливаясь черным от сажи и обиды слезами, слабыми ручонками носила верда с водой, спотыкаясь преодолевая крутой склон оврага, ведущий с роднику. И все это под плевки и подзатыльники хозяйских детей, ругань и телесные увечья от взрослых, никогда не любивших ее, но счастливых от присутствия бесправной и молчаливой, как сорванная ромашка, Золушки.
Хозяйские дети выросли бы, приемные родители отжили свой век, а Золушка бы завяла, опали бы ее белоснежные лепесточки, Остался бы только чахлый, иссохшийсся стебелек в пустой банке, пыль в которой была бы его единственной пищей. Но заброшенные деревни располагаются в дремучих лесах, а в дремучих лесах разливают болота Водяные, прячут подобранный хлам обиженные домовые, тут и там валяются яйца с иглами Кощея, бегают говорящие лисицы, а с ветвей вместо шишек свисают пирожки; там зубные феи украшают свои чертоги гроздьями детских зубок и загаданных желаний. В одном из таких чертогов, обжитом старенькой и доброй феей, пахнущей корицей и полынью, беззубой и шамкающей свои добрые сказки, - в ее чертоге, в одном уголке, висела нить желтых, покрытых налетом, изъеденных кариесом никогда не чищенных зубок, принадлежащих нашей Золушке. Они из ночи в ночь тихо поскрипывали одну и ту же детскую мольбу, бессознательную, но самую сильную в мире: вырваться бы отсюда, вырваться бы, вырваться... Добрая фея не могла слушать этот скрип, с каждым месяцем полнившийся новым голосом нового зубика. Но кто она такая, чтобы исполнить такое желание? Что она может, где ей взять такого могущества? А впрочем, свою бесконечность фея уже отжила, и ей не было жалко отдать еще десяток бесконечностей за маленькое счастье маленького человечка. Вот и наведалась фея к Бабе Яги: скрюченной, злобной, покрытой бородавками, с кожей, скорее напоминающей кору векового дуба своими черными морщинами, с острыми клыками, заточенными о кости несчастных путников. В этом глухом лесу было больше этих костей, чем веток на всех деревьях, ими были проложены звериные тропы, их трухой, словно саваном, были покрыты листья, она врывалась в легкие при дыхании, навсегда внося в легкие, в самое существо случайно выжившего путешественника отпечаток Смерти.
Но старенькая и добрая зубная фея не боялась Бабы Яги: она же ей была сестрой, и когда-то в детстве, когда этот лес представлял собой лишь кустики саженцев, они играли тогда еще редкими костями. Тебе - зубик, а мне - ребро. Тебе - еще 31 зубик, а мне - весь позвоночник. Я его переломаю, в пыль изотру, а ты свой гнилой зуб можешь пытаться отчистить сколько тебе угодно: Все равно в челюсть его обратно не вставишь, как и не облачишь ее обратно в мышцы.Так какая разница, что делать с останками?
Зубная фея знала: баба Яга - просто несчастный, замерзший ребенок, обиженный в детстве и награжденный Одиночеством. Поэтому она не откажет зубной фее в спасении маленькой Золушки, если, конечно, фея отдаст свой скелет и скользкие внутренности на люстру в замке сестры. А отчего бы и нет? Пусть один несчастный ребенок осчастливит другого, раз не смог самого себя.
А потом была тыква, превратившаяся в карету (за что Золушка, не оследившая за ценным и большим овощем, получила пару звонких затрещин от отчима), платье, сотканное из лоскутов старой одежды, аккуратно сплетенные парадные лапти, в кои-то веки расчесанные волосы... чья-то шумная свадьба, пьяные мужики, в бородах и усах которых застревала шелуха от семечек и капли браги, грязные ногти, сочащиеся прогорклым жиром свиные ноги... И Прекрасный Принц, печально созерцающий это зрелище.
Но вот внутренности феи иссохлись, кости развалились, и волшебство кончено: снова спутанные космы волос, снова рваный передник, снова босые, израненные и опухшие ножки. Бежать, скорее бежать!
Куда?! Стоять я сказал! Ах ты красотулечка, женой моей будешь, а то работы дома невпроворот!
Из огня да волымя: старая изба сменилась необъятными хоромами, льняные юбки - дорогими шубами (не для золушки конечно, а для Принца и его челяди), половые тряпки... а половые тряпки остались. Только вот нет уже ни молочных зубов, ни доброй феи, а только злобная Баба Яга, еще больше напортившая девочке.
годы шли, любовь все меньшилась и меньшилась. Но однажды под Сердцем Золушки забилось еще одно сердечко, меленькое, беззащитное. И наша бедная девочка решилась бежать, бежать через страшный лес, мимо замка обидчицы-Яги, мимо отравленных пирожков и голодных лисиц с облезлыми хвостами. прочь, прочь! Лучше умереть малышу, чем жить такой жизнью, лучше я приму сразу две смерти, чем не попытаюсь спасти свое дитя!
Черно-зеленый кошмар, звенящий свист комаров, слепящий кровососущей мошкарой, запляющий узловатыми корнями древних деревьев... Но любой кошмар рано или поздно заканчивается. И вот наша Золушка под солнечными лучами в столице, едет и смеется вместе с сыном. она ничего не знает, ничего не понимает, но ей так покойно и счастливо, она улыбается запломбированными белыми зубами и не боится смеяться: кто ее теперь ударит? Кто гаркнет на нее?
бессмысленные жертвы, злоба, болота бесчеловечности. Но даже там есть место лучику света и искорке надежды.

Как же я полюбила их, эту маму и ее сына.