Я приеду на такси за полночь и за сорок по температуре тела, и это было бы героически и трагично, как в голливудском фильме, а не жалко и банально, будь у меня деньги рассчитаться с водителем.
Куртка будет тяжелой и темной, ибо третьи сутки здесь идет дождь.
Я закутаюсь в твою рубашку, отхлебну кофе с коньяком, изрядно разбавленный каплями с моих волос, из давно и не в этой жизни подаренной мною тебе кружки и буду всю ночь рассказывать
О том, как русская эскадра из четырех Владивостокских крейсеров и целая флотилия японского адмирала Камимуры целую ночь дрейфовали бок о бок в предательском тумане, и о том, как утро сыграло с ними злую шутку –выжигая шимозой многоточия на просоленных бортах.
О том, как в неравном, как всегда, бою Камимуре удалось потопить один из четырех русских крейсеров «Рюрик», и о том, что три других наших крейсера четырежды подставляли себя под огонь противника, давая «Рюрику» время и возможность уйти, о том, как потерявший управление и две трети состава «Рюрик» быстро и добровольно уходил под воду, отстреливаясь в небо, в холостую, в агонии 12ти тонн железа и 719ти человеческих жизней. О том, что именно на этом корабле служил в свое время Колчак, и о том, как этому маленькому хромому накокаиненному сукиному сыну удалось выжить, дабы потом про него сняли малобюджетную версию «Титаника».
О том, что у Камимуры не было другого выхода, ибо все газеты Японии призывали его к сеппуку, а дом спалили верноподданные Великой Поднебесной, оставив жену и детей адмирала жарить на его углях скромный ужин, потому что стране нужны герои и не важно какой ценой, и лучше мертвые, нежели живые – дешевле обойдутся и не смогут разочаровать. Молчаливые и равнодушные к истории собственной жизни, многократно переписанной в угоду тому или иному политическому режиму.
Я буду говорить долго и спокойно, о вещах не имеющих к нашей жизни абсолютно никакого отношения и поэтому столь милых сердцу. Как бальзам на душу, как дешевый коньяк в этом остывшем кофе.
Ты все поймешь. Тебя не проведет это лживая натянутая, словно резинка от трусов, улыбка, что в любую в секунду пространства готова больно хлестнуть меня по губам.
Первые же лучи рассвета поставят нас, словно эти две чертовы эскадры, перед неутешительным фактом существования друг друга в этом так называемом реальном мире, в этой когда-то «нашей» совместной жилплощади.
И я, как всегда, попробую сбежать, лягу на курс автобусного маршрута и собственной жизни, а ты, как всегда, постараешься остаться в своем творческом одиночестве и карьере член-корреспондента( читай «мудака-неудачника»).
С той лишь разницей, что в этот раз ничего не получится. Мне некуда больше бежать, тебе - негде остаться.
Нет побежденных и нет проигравших. Все давно упокоились с миром в отдельно взятых братских квартирах.
Я так долго и отчаянно бежала от себя, что оказалась по другую сторону баррикад. Теперь мне не за что бороться, и осталось только отзвониться бывшем любимым и признать какой я некогда была дурой.
Но у телефонных номеров тоже есть срок годности, как и срок давности у преступлений.
И как я смогу тебе членораздельно и вменяемо объяснить, почему я стараюсь быть безупречной для этого « самодовольного комнатного растения», как ты его называешь, что еще не вырос из возраста, когда завтра будет захватывать мир вместе с Пинки, а не для тебя, подарившего мне весь этот мир вместе с томиком Гумилева и фильмами Ходоровского?
Как мне тебе объяснить, что из 10 сефирот я левая и темная, как и любая женщина? Я не могу светить, но лишь поддерживать чужое горение.
Как объяснить, что некогда свободный нигилист, я стала тем, кого презирала и теперь варю грибные супы, словно магическое зелье, в надежде привязать к себе это избалованное жизнью «комнатное растение»?
Какие слова подобрать с этого покрытого бычками, как осколками нашей детской мечты, пола, чтобы мой рассказ о том, что я впервые за свою короткую, озаренную из общественно значимых успехов лишь серебряной медалью за окончание школы, жизнь влюбилась, так, чтобы эта история не превратилась в бульварный роман о псевдоинтелектуальной наркоманке и прекрасном иноземном принце?
Только конец будет, как в пьесе Сартра - они только нашли в себе силы выбрать жизнь, как их расстреляла группа скучающих фрицев под монотонные вопли граммофона.
Какими красками расписать мое полное безразличие к этой ситуации? Как объяснить, что я с отчаяньем и надеждой считаю дни до его отъезда? Потому что, если любишь, то можешь отпустить легко и с чистым сердцем. Ибо сделал, все возможное, лишь только не смог переступить через себя. Не захотел стать чем-то значимым, построить дом или стать топ-менеджером.
Как ему доказать, что мне действительно достаточно того, что есть – ибо невозможно владеть чем-то, кроме опыта, и не нужны мне другие миры, потому что любой сон априори хуже пробуждения?
На каком бланке мне расписаться в полном своем несоответствии этой жизни?
Кстати, сефирот, олицетворяющий Мудрость, называется «Хохма», так что, может быть, меня это приведет к чему-то.
Знаешь, на русском флоте времен Русско-Японской войны, один из матросов обязан был стоять под флагом во время боя по стойке смирно и ни на шаг не отходить с поста. Максимум он стоял там по две минуты, а потом его разрывало снарядом. Но на место предыдущего вставал следующий, зная, что его убьют безоружного, что у него будет шанса спастись, что погибнет он лишь за идею. За идею о чести и долге.
Вот и я, не стараясь выжить, опасаюсь выжить из ума.
Стойкий оловянный солдатик без одной ноги, «накинув старый мундир, протертый кем-то до дыр».

«Бери шинель, пошли домой»(с).

Ты не разочаруешься во мне, и именно этим заставишь меня тебя возненавидеть.
Ты моя вечная нейтральная Швейцария, и когда я, как команда «Рюрика», открою свои кингстоны и временно уйду на самое дно, не отсалютуешь мне некрологом в своей газете на прощание. И это лучшее, что ты сможешь сделать – не сделать из меня бренда для изголодавшихся по чужим трагедиям массам.
Нет побежденный. Нет проигравших.