Она говорит: «Привет», — и палец несёт к губам.
Потом выключает свет — и небо напополам,
и руки наискосок, вдвоём как одна стрела,
и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была?

Не высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна.
Да только сейчас — предел, твой муж и моя жена,
теперь до конца нести»
(ты уж меня прости).

Она говорит: «Люблю и буду любить всегда»,
а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда.

Откуда такое вдруг в стране ледяной тоски?
Ты только взгляни вокруг — заборы, буйки, флажки,
свекрови, отцы, друзья… Поди-ка им расскажи».

Она говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много пьёт.
Болит, до чего ж болит!
Проходит четвёртый год.

Когда было время петь, они продолжали ждать,
и хуже стало гореть, слабее стало держать.

«Ребёнку нужен отец, к тому же, подумай сам,
аренда и весь пи@ец уносятся к небесам.

Какой тут, в пи@ду, шалаш? В столице другой стандарт —
желателен бы гараж, коммерческий детский сад.
А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима.
Чапаев и Пустота.

Она открывает дверь — «мне так тяжело, поверь» — тебе, говорит, туда.
Она говорит: «Прощай, но только пообещай,
что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон

не надо, иначе я... должна буду тоже прочь —
а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь.
Себе оставляю стыд, тебе горизонт открыт,
короче, давай, лети». А некуда, блять, идти.

Он выгорел изнутри, остался мясной мешок.
Смотри на него, смотри — теперь ему хорошо,
теперь ему зае@ись, подумаешь, тридцать два.
Поймал? А теперь на бис. И горлом идут слова.

Да нах.й тебе жэжэ — на площади в неглиже!

Кому ты свои кишки наружу несёшь смотреть?
Бесстрофные (фи!) стишки. Да здесь за словами смерть.

Пять жизней порвал в клочьё,
и чё теперь? Да ничё.
Никто ведь не победил — осталась теперь одна,
остался теперь один. Война, пацаны, война…