-- Когда я закончу свое образование (я кладу на это еще шесть лет), если мне разрешат, я присоединюсь к студентам и преподавателям университета, которые ежегодно совершают поездку на Дальний Восток. Мне надо бы уточнить кое-какие сведения, -- произносит он елейно, -- и еще мне хотелось бы пережить что-то неожиданное, новое, словом, прямо говоря, какие-нибудь приключения.
Он понизил голос с плутовским видом.
-- Приключения какого рода? -- удивился я.
-- Да какие угодно, мсье. Например, ты случайно сел не в тот поезд. Сошел в незнакомом городе. Потерял бумажник, по ошибке тебя арестовали, и ночь ты провел в тюрьме. По-моему, понятие "приключение" можно определить так: событие, которое выходит за рамки привычного, хотя не обязательно должно быть необычным. Говорят о магии приключений. Как вы считаете, это выражение справедливо? Я хотел бы задать вам один вопрос, мсье.
-- Какой?
Он покраснел и улыбнулся
-- Может, это нескромно.
-- Ну а все-таки?
Он наклоняется ко мне и спрашивает, полузакрыв глаза:
-- У вас было много приключений, мсье?
-- Кое-какие были, -- машинально отвечаю я, резко отстранившись, чтобы уклониться от его гнилостного дыхания. Я ответил ему машинально, не подумав. В самом деле, обычно я, пожалуй, даже горжусь тем, что пережил так много приключений. Но сегодня, не успев произнести эти слова, я разозлился на самого себя: мне кажется, я солгал, не было у меня в жизни ни единого приключения, или, вернее, я просто не знаю, что это слово означает. И в то же время на меня наваливается та самая тоска, которая охватила меня четыре года назад в Ханое, когда Мерсье уговаривал меня поехать с ним, а я молча уставился на кхмерскую статуэтку. И рядом снова оказалась МЫСЛЬ, та самая огромная белая масса, от которой мне сделалось тогда так мерзко -- четыре года она мне не являлась.
-- Могу ли я вас просить... -- начинает Самоучка.
Черт побери! Конечно, чтобы я рассказал ему одно из этих пресловутых приключений. Но я больше ни слова не вымолвлю на эту тему.
-- А вот это, -- говорю я, перегнувшись через его узкие плечи и тыча пальцем в один из снимков, -- это Сантильяна, самая хорошенькая деревушка в Испании.
-- Сантильяна Жиль Блаза? А я и не знал, что она в самом деле существует. Ах, мсье, в разговоре с вами узнаешь столько полезного! Сразу видно, что вы поездили по свету.

Приключения. Опыт для застольных бесед, когда каждый свой случайный опыт выносит на обсуждение как факт. Впрочем, для ритуального общения этой бессмысленной россыпи достаточно. Оно белым шумом и искажёнными слухами переносится в двух словах от человека к человеку, смешивается и оседает в угасающей памяти носителей. Наверное, потому они так и ценят "жизненный опыт" как что-то ценное. Они способны только к эмпирике, эмпирика определяет их сознание и саму их личность. Причём почти не переработанная эмпирика. Каждый случай произошедший с ними в жизни возводится ими в ранг закона и определяет их дальнейшее поведение. Они - как кроты, которые слепо ощупывают непосредственно окружающее их пространство. Впрочем, для человека, который в жизни видел то только свой собственный город, этот разрыв пространства важен хотя бы психологически. пространственная клетка пусть не самая ужасная из существующих, все-таки клетка, и она давит, и не плохо бы иногда получать и новый сенситивный, эмпирический опыт, для человека любого уровня развития.

А потом вдруг что-то разбивается вдребезги. Приключение окончено, время вновь обретает свою будничную вязкость. Я оглядываюсь: позади меня прекрасная мелодическая форма сейчас канет в прошлое. Она уменьшается, идя на ущерб, она съеживается, и вот конец уже сливается в одно с началом. И, провожая взглядом эту золотую точку, я думаю, что, даже если мне пришлось едва не поплатиться жизнью, разориться, потерять друга, я согласился бы пережить заново все, от начала до конца, в тех же самых обстоятельствах. Но приключение нельзя ни повторить, ни продлить.
Да, вот чего я хотел -- увы, хочу и сейчас. Когда поет Негритянка, меня охватывает такое безграничное счастье. Каких вершин я мог бы достичь, если бы тканью мелодии стала моя СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ.
А мысль, неизреченная, все здесь. Она невозмутимо ждет. И мне кажется, что она говорит:
"Вот как? Вот, оказывается, ЧЕГО ты хотел? Ну так этого-то у тебя как раз никогда и не было (вспомни: ты просто морочил себя игрой слов, называл приключениями мишуру странствий, любовь продажных девок, потасовки, побрякушки) и никогда не будет, ни у тебя, ни у кого другого".
Но почему? ПОЧЕМУ?

        Он переходил от одной эмпирики к другой, он играл в эти игры опыта и жизни, хотя жизнь его была бессмысленна и неизменна изнутри. Теперь он отличается от таких же игроков тем, что понял бессмысленность и неизменность своей жизни. Такие, понявшие, иногда пытаются прорвать пелену неизменности бессмысленными и разрушительными действиями, действиями разрушающими игру, только чтоб соприкоснуться с реальностью, эдакий "Бойцовский клуб". Ещё много такого безумия в типа продвинуто-арт-некоммерческо-серьёзном кино. Типа продвинутые, "великие", писатели и режиссёры 20 века любят воспроизводить игры бессмысленности, на осознанное и одухотворённое их не хватает.
        Он увидел, что в его скитаниях пути как не бывало, он услышал голос своего я, которое плелось за его телом, совершавшим бессмысленные ритуальные колебания по пространству земли, плелось с закрытыми глазами. Он вспоминает те редкие мгновения, когда он действительно жил, когда его я открывало глаза, когда он, наверное, случайно, встречал или делал то, что было для него сущностным опытом, что обогащало его непосредственно, что действительно его касалось, что не было игрой или ритуалом. В чём самом был минимум игры, и эта игра не замещала непосредственного существования. Резонанс с собой, резонанс с жизнью, это динамика энергий, действительно, её не повторить, ни продлить, ни питаться ей долго, если она прошла, она быстро истощается и превращается в слова. Это жизнь. Живое нельзя положить в шкафчик и забыть, а потом снова вытащить. Живое умрёт. Жизнь беспрерывна и требует беспрерывного притока гармонии и энергии. Жизнь подчиняется своим законам, которые надо изучать и открывать в себе, если энергия внимания не расходуется на изучение и открытие законов бессмысленных социальных игр заставляющих человека совершать бессмысленные колебания по земной поверхности.

Дама возвращается из церкви. Она моргает, ослепленная дневным светом. Господин, который шагает впереди нее и у которого такая тощая шея, ее муж.
Господин, идущий по противоположному тротуару под руку с женой, что-то шепнул ей на ухо и заулыбался. Она тут же согнала со своего желеобразного лица всякое выражение и делает несколько шагов вслепую. Признак безошибочный -- сейчас будут с кем-то раскланиваться. И точно, через несколько мгновений господин выбрасывает руку вверх. Оказавшись на уровне шляпы, его пальцы, секунду помедлив, осторожно берутся за краешек полей. Пока он бережно приподнимает шляпу, чуть наклонив голову, чтобы помочь ей отделиться от головного убора, жена его слегка подпрыгивает, изображая на своем лице юную улыбку. Чья-то тень, поклонившись, проходит мимо них, но улыбки-близнецы в силу некоего остаточного магнетизма еще секунду-другую держатся на губах у обоих. Когда господин и дама встречаются со мной, выражение их лиц вновь стало бесстрастным, хотя вокруг рта еще порхает радостное оживление.

В их нерушимом мире каждое движение, каждый поворот зрачка в глазнице, каждая мысль, каждое сокращение каждого мускула, по-моему, даже болезни, подчиняются игре. Это киборги, заводные игрушки. Но век 20 приносит нового человека, человека наблюдающего как ползают эти рефлекторные насекомые, изучающего их повадки глазами исследователя. Сравнивающего со своими повадками и пытающееся отделить своё насекомое от своего человеческого, даже если человеческого в результате окажутся совсем крошки. Когда система стала заметна социуму (самым продвинутым из социума), как новая большая  данность этого мира, как растущий гигант, об этом заговорили: "Что делать?" Чернышевского, Достоевский, писавший о муравейнике, свободные люди были и раньше, но свобода человеческого от системы оформилась как пространственная идея, и аристократы, которые могли пытаться совершить это освобождение финансово и опираясь на уровень своей просвещённости делали бессмысленный шаг освобождения в никуда. Этот шаг делали и представители других сословий, просто аристократы могли заявить об этом шаге миру и их шаг не всегда тут же уходил в небытиё. В советские времена это назвали бы эффектом отрыва от народа, существование образованных и тонко организованных трутней, не приученностью к созидательному труду на общее благо... В этом всём есть истина, истина нашего времени, истина, если она свободная истина, не та, за которую убивают, опираясь на которую сгоняют всех в строй. Если эту истину рассматривать, лишь как грань более сложной и комплексной истины. Служение обществу - лишь вариант пути. Некоторые переставали верить в социальные игры своего или какого-либо другого класса, начался век крушения вековых игр, и за их завесой открылось беззащитное в своей бессмысленности существование, нужно было учиться жить самостоятельно, учиться снова, по-настоящему. Нужно было искать свои смыслы, свои пути.

"Вы совершенно правы, дорогой мьсе, это так свойственно людям. Я столкнулся с подобным случаем в начале моей карьеры. Было это в 1902 году. Я служил помощником судьи в Лиможе..."
Только все дело в том, что эти разговоры набили мне оскомину еще в юности. Правда, вырос я не в семье профессионалов. Но существуют ведь и любители. Секретари, служащие, торговцы, те, кто в кафе слушают других; к сорока годам их распирает опыт, который они не могут сбыть на сторону. По счастью, они наплодили детей, их-то они и заставляют потреблять этот опыт, не сходя с места. Они хотели бы внушить нам, что их прошлое не пропало даром, что их воспоминания потихоньку сгустились, обратившись в Мудрость. Удобное прошлое! Карманное прошлое, книжица из золотой библиотеки, полная прописных истин. "Поверьте мне, я говорю на основании опыта, всему, что я знаю, меня научила жизнь". Да разве Жизнь взялась бы думать за них? Все новое они объясняют с помощью старого, а старое -- с помощью событий еще более древних, как те историки, которые Ленина изображают русским Робеспьером, а Робеспьера -- французским Кромвелем: в конечном счете они так ничего и не поняли.... За их спесью угадывается угрюмая лень; замечая только, как одна видимость сменяет другую, они зевают и думают: ничто не ново под луною.

      Карманная мудрость. В их измерении и не может быть другой мудрости. Житейская утилитарность - то, что позволяет победить в борьбе за существование, пусть им это уже и не требуется, смысловые корни остались. В их мире кроме утилитарности есть ещё только "философия" и игры. Последние 2 сущности пересекаются. "Философия" - это не материальная сфера, которая соседствует с церковью с одной стороны с развлечениями - с другой. В развлечения входят все искусства, искусства тоже граничат с играми, в серьёзном своём значении для них соприкасаясь с понтом: просветлённые люди внушили им, что искусство это что-то высокое, и они в сытом состоянии относятся к ним серьёзно, покупают картины, ходят в оперу - это такая "аристократическая" форма потреблядства. Кстати, "философия" - это тоже форма их ритуала. Внушённая лишняя сущность.
        Да, дети - это способ слить свой "опыт". Дети - вообще отличная отмазка для тех, кто не знает, зачем они пришли на этот свет, и не хотят узнать, для тех, кто не имеет собственных планов, целей, мечты, пути, смысла, или не в состоянии это всё обрести, или, обретши, потерял. Для них природа приготовила отмазку: детей. И можно не париться. Вот вам и смысл, и время заполнения и источник приложения жизненных сил. Причём источник возведённый социумом на пьедестал, источник за который каждый из этих бессмысленных существ может привести 2тома защитных положений. А как иначе: этот источник - единственное и неизменное для большинства. Я бы отнёс заведение детей к разрешённым, но низким развлечениям, типа телевизора или водки. Удовлетворение собственных инстинктов, да ещё и приводящее к неотвратимо-насильственной организации собственной жизни: когда это произошло, себе уже не принадлежишь, со всеми выше перечисленными последствиями. Скатывание до полного лоховства, до полного природного базиса на всех уровнях начиная от смыслового. Это не плохо в принципе, я сам большую часть времени играю в игры, смотрю тупые фильмы, и природные свои потребности ставлю далеко не на последнее место. Но это всё не сакрализирую и не говорю об этом подняв голову и не называю это смыслом своей жизни. Просто признаю как факт. 
     
Этот человек жил только для себя. Его постигла суровая и заслуженная кара — никто не пришел закрыть ему глаза на его смертном одре. Эта картина была мне последним предупреждением — еще не поздно, я еще могу вернуться. Но если, не внемля предостережению, я продолжу свой путь, да будет мне известно: в салоне, куда я сейчас войду, на стенах висит полтораста с лишним портретов; если не считать нескольких молодых людей, безвременно отнятых у семьи, и монахини, начальницы сиротского приюта, ни один из тех, кто изображен на этих портретах не умер холостяком, ни один не умер бездетным, не оставив завещания, не приняв последнего причастия. В этот день, как и в прочие дни, соблюдая все приличия по отношению к Богу и к ближним, эти люди тихонько отбыли в страну смерти, чтобы потребовать там свою долю вечного блаженства, на которое имели право.
Потому что они имели право на все: на жизнь, на работу, на богатство, на власть, на уважение и в конечном итоге — на бессмертие.

    Почему бы им не иметь право? Ради всего этого они жили, они не вышли за пределы этого эгрегора ни одним словом, ни одним шагом, ни одной серьёзной мыслью. Посмотрите на их лица. Скоро изобретут систему распознавания эгрегора по лицам. Хочешь умереть бездетным, хочешь холостяком, хочешь не оставить завещания, не принять последнего причастия?... Впрочем последнее уже не актуально. Тебя не охватывает ужас - остаться за приделами? Если нет - ты опасный человек. Система ответит тебе пренебрежением, презрением, даже жалостью, система существует не зря, ты уверен, что она тебе не нужна? Что ты не окажешься в пустыне? Что те "великие" общечеловеческие ценности, которые она поддерживает, не интересуют тебя, или ты найдёшь их вне её? У тебя есть альтернатива системе? Для большинства из них - это пространство бытия внутри этого эгрегора было всем пространством и всем бытиём. Они даже считают, что оно продолжится и после смерти. А если это пространство делает жизнь удобной, кстати, оно ведь позволяет занять свою нишу и победить в борьбе за существование, то что серьёзно может заставить человека отказаться от него? Не в рассуждениях в тепле после ужина у камина, а реально? Наверное, природная невозможность жить так дальше, когда человек становится другим, когда он обретает путь. Или просто достаточное обесценивание именно этой системы, когда человек достаточно материально устойчив, чтоб выжить и существовать в благополучии и уюте, лишние сущности навязываемые системой поколение за поколением могут быть поставлены под вопрос. Всё движется, мир меняется, сущности обесцениваются, система должна либо жестче и целенаправленней обеспечивать устойчивость фундаментальных сущностей, либо создавать иллюзию эволюции и направленной трансформации сущностей.
        Долг и право... В общем, это не плохие сущности. Они позволяют хорошо структурировать этот социум. Они устраняют анархию, они учат людей быть достойными, ответственными элементами системы, свободными элементами, которые сами сознательно принимают на себя систему и создают её. Те, кто знает, из какого мрака человеческого восстал этот мир, поймут их. Другое дело, что страх, оставшийся в генах с тех времён, страх, который заставляет так организовывать свою жизнь, который заставляет замещать непосредственное человеческое долгом и правом, может стоит от него уже когда-то отказаться? А вдруг хаос зальёт всё вновь? Те единицы, кто отказывается от страха, от системы, от понятий долга и права, они же тоже живут под сенью системы держащейся на подавляющем большинстве не отказывающихся.  Конечно, они лишаются права, но вот сегодня благословенная и милосердная система не отказывает во многих правах любому по причине идеи гуманизма лежащей в её основе. А если бы это было не так? Если бы вместе с долгом надо было бы отказаться от самых основных прав, которые обеспечивает система? Тогда, я думаю, нужно было бы иметь очень высокий уровень духовного развития, чтоб это сделать.

Впрочем, я знал от Уэйкфилда, что Мэтр любил, как он сам говорил с улыбкой, «принимать духовные роды». Сохраняя молодость, он окружал себя молодежью. Он часто приглашал к себе в гости юношей из хороших семей, посвятивших себя медицине. Уэйкфилд не раз у него обедал. Встав из-за стола, переходили в курительную. Патрон обращался со студентами, едва только начавшими курить, как с взрослыми мужчинами — он угощал их сигарами. Развалившись на диване и полузакрыв глаза, он долго вещал, а толпа учеников жадно ловила каждое его слово. Доктор предавался воспоминаниям, рассказывал разные истории, извлекая из них пикантную и глубокую мораль. И если среди благовоспитанных юнцов попадался упрямец, Парротеи проявлял к нему особенный интерес. Он вызывал его на разговор, внимательно слушал, подбрасывал ему мысли, темы для раздумий. И кончалось непременно тем, что в один прекрасный день молодой человек, полный благородных идей, измученный враждебностью близких, устав размышлять наедине с собой и вопреки всем, просил Патрона принять его с глазу на глаз и, запинаясь от смущения, изливал ему свои самые заветные мысли, свое негодование, свои надежды. Парротен прижимал его к сердцу. «Я понимаю вас, я понял вас с первого дня»,— говорил доктор. Они беседовали, Парротен заходил дальше, еще дальше, так далеко, что молодому человеку трудно было поспевать за ним. После нескольких бесед такого рода все замечали, что молодой бунтарь явно выздоравливает. Он начинал лучше понимать самого себя, видел, какие прочные нити связывают его с семьей, со средой, понимал, наконец, замечательную роль элиты. И в конце концов, словно каким-то чудом, заблудшая овца, следовавшая за Парротеном, возвращалась на путь истинный, осознавшая, раскаявшаяся. «Он исцелил больше душ, нежели я тел», - заключал Уэйкфилд.
Эти бунтари романтики, бунтующие с жиру, в общем, естественное явление, молодости вообще свойственна бунтарность, на то она и бунтарность, что живут они на деньги родителей и страх ещё не проник в их души, бунтарность, которая даёт выход гормонам и формирует здоровую системную личность. В 20 веке класс таких - хиппи, вошёл в историю. Бунтарей, которые остепенившись становились фермерами, менеджерами или заканчивали жизнь перед телевизором. В общем, Парротен помогал им не наломать дров, не потерять время и избежать посмешища.

Особенно это легко сделать вбившись в доверие, благодаря своей весовой категории в смысле ступени на иерархической лестнице системы, благодаря интеллектуальному превосходству. Избитые, проверенные многолетними собственными заточками ходы мыслей, для него это привычные обороты, созданные для него эгрегором, его мысль сама не выходит за приделы своего эгрегора, рассматривая иные области со своей колокольни, а для человека, который впервые слышит эти доводы, они могут иметь существенную весомость. А уж тем более для малолетних романтиков, которые "устали думать" и только и жаждут, чтоб их лишили моральной девственности. Этот детский идеализм связан с системой так же как, скажем, сатанизм связан с христианством. Это всего лишь 2 стороны одной медали. Они не выходят за приделы системного эгрегора. Это бунтарство - это "молодая кровь" поддерживающая и укрепляющая систему, оживляющая её, позволяющая добиваться пусть не реальных, но хотя бы игровых побед, некий обряд посвящения цыплёнка присоединяющегося к системе.
Маркиз де Рольбон был моим союзником: он нуждался во мне, чтобы существовать, я — в нем, чтобы не чувствовать своего существования. Мое дело было поставлять сырье, то самое сырье, которое мне надо было сбыть, с которым я не знал, что делать, а именно существование, МОЕ существование. Его дело было воплощать. Все время маяча передо мной, он завладел моей жизнью, чтобы ВОПЛОТИТЬ через меня свою. И я переставал замечать, что существую, я существовал уже не в своем обличье, а в обличье маркиза. Это ради него я ел, дышал, каждое мое движение приобретало смысл вне меня — вон, там, прямо передо мной, в нем; я уже не видел своей руки, выводящей буквы на бумаге, не видел даже написанной мной фразы — где-то по ту сторону бумаги, за ее пределами, я видел маркиза — маркиз потребовал от меня этого движения, это движение продлевало, упрочивало его существование. Я был всего лишь способом вызвать его к жизни, он — оправданием моего существования, он избавлял меня от самого себя. Что я буду делать теперь?
Времязаполнение. Времязаполнение, избавляющее от самого себя. Работа, друзья, знакомые, разговоры, политические партии, секты, дети, "исполнение долга", кроссворды, газеты, бизнес, болезнь, здоровый образ жизни, исполнение законов, анархия, накопительство, телевизор... Действительно ли то, на что вы тратите своё время и мысли, действия, энергию - есть ваш путь? И это - ваш путь сейчас, а не когда вы только начинали? Действительно ли это ваше живое и непосредственное движение вперёд? Знаете, валяться перед телевизором весь день можно по-разному. Можно делать это буквально, а можно активно работая по 12 часов. Некоторые формы "валяния" гораздо более энергозатратны, некоторые требуют предварительного образования и для постороннего взгляда выглядят очень непосредственными и творческими. Системе вообще нет дела до основ ваших действий, системе важен результат: если ваша форма "валяния" приносит полезный продукт производства - это благо. А вы можете ещё больше погрузиться в неё, получить полное моральное удовлетворение и больше не думать ни о своём пути, ни о смысле жизни, ни о следе в истории. И только вы знаете - что для вас это действие - ваш путь, или способ времязаполнения, самоотождествления, способ избавится от самостоятельного поиска пути и смысла, избавиться от реального, кардинального, живого, не игрового, движения вперёд, требующего гораздо большей и какой-то качественно иной, не механистичной энергии, энергии эволюции, энергии разрушения и созидания, энергии шага вперёд, перестройки себя, трансформации, гибкости, расширения сознания. Не на автопилоте эгрегора соответствующей сферы бытия, с которой вы самоотождествились, вы действуете?

— В существовании нет никакого смысла... Вы, конечно, хотите сказать, мсье, что жизнь не имеет цели? Кажется, это и называют пессимизмом, не так ли? — Подумав немного, он мягко добавляет: — Несколько лет назад я читал книгу одного американского автора, она называлась: «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» Не правда ли, вы задаете себе именно этот вопрос?
Ясное дело, нет, я задаю себе совершенно другой вопрос. Но я не собираюсь пускаться в объяснения.
— Автор в своих выводах склоняется к сознательному оптимизму,— тоном утешителя говорит Самоучка.— Жизнь приобретает смысл, если мы сами придаем его ей. Сначала надо начать действовать, за что-нибудь взяться. А когда потом станешь размышлять, отступать поздно — ты уже занят делом. А вы что думаете на этот счет, мсье?
— Ничего,— отвечаю я.
Вернее, я думаю, что это и есть та самая ложь, которой себя постоянно тешат коммивояжер, молодая чета и седовласый господин.
Самоучка улыбается чуть плутовато и весьма торжественно.
— Вот и я вовсе так не считаю. Я думаю: в поисках смысла жизни незачем ходить так далеко.
— Вот как?— Цель у жизни есть, мсье, цель есть...

Был у императора дзенский учитель. Как-то сказал император ему истину, до которой додумался. Прав ли я? - спросил император. - Если я скажу, что ты не прав, то погрешу против истины, если скажу, что прав, ты решишь, что действительно понял, но без должного осознания. Они произносят свою истину тоном утешителя. Им не приходилось проходить через логические тернии пути, через тончайшие искушения смыслов, но вот проходит ч-з них интеллектуал и выходит к свету, тот же это свет, что и у простачка, или другой? Не иллюзия ли - весь предыдущий путь интеллектуала, не тернии призраков иллюзии мира? Думаю, интеллектуал интеллектуалу рознь. Простота идёт по свету как будто он первый человек, прошедший по этой земле, открывает для себя уже ставшие банальностью истины, он существует сознательно, не опираясь на уже пройденный человечеством путь (именно сознательно, т.к. этот путь отражён в каждом уголек его менталитета и языка, внушён, но не осознан им, и даже не подразумеваем). Впрочем, какая разница, когда и сколько раз мир прошёл этими путями, ценность здесь в открытии этого пути ещё одной личностью, ещё одно личное мироздание восходит, даже если по законам развития оно встречает те же неизбежные перекрёстки, что и другие. Для мира ценны не хоженые тропы, новые грани, маргинальные дорожки, что обогащает его как целое. А какое дело человеку, впервые во всём мире он прошёл этой дорожкой или кто-то в своём личном пути проходил ей до него, для него самого это всё одинаково впервые. С другой стороны, каждый человек в чём-то уникален, путь эту россыпь уникальностей, хотя бы комбинаторных, можно тоже назвать дурной бесконечностью, игрой в бисер, тем не менее, и она, наверное, обогащает мир, и она раскрывает новые индивидуальные грани личных открытий, кто знает, какой откроется уникальный нюанс, когда он станет интересен для мира. Симфония индивидуальных восхождений классическими путями, это, кстати, и складывает тело культуры, индивидуальные пути вливаются в реку общей эволюции.
      Трудно представить, на самом деле, насколько глубоко и не однократно человечество проработало практически все те мысли, идеи, которые приходят к ним в голову, как свои. В одной только сверхкультуре, типа индийской, китайской, европейской существовали все мыслимые аналогии мировоззрений в руслах позитивизма, идеализма, материализма и так далее. Т.е., конечно, специалист знает, чем они на самом деле отличались, какой отпечаток на них откладывала та или иная культура, та или иная эпоха, тем не менее, пути мысли повторяются. То же и в индивидуальном пути, причём есть идея культурного онтогенеза повторяющего культурный филогенез :-), человек в своём развитии с раннего детства повторяет этапы духовного развития человечества, возможно, общие законы индивидуально развития, ну в рамках каких-то заданных условий хотя бы, повторяемы и в цепи реинкарнаций :-). Если добросовестно исследовать даже какой-то выбранный элемент культуры, близкий собственным мыслям, окажешься погребён под массой человеческой культуры, под чужими мыслями, не сможешь переработать их, они вытеснят индивидуальное мыслетворчество, энциклопедическая ориентация в пространстве культуры - вдруг понимаешь что это не путь. Хотя и изобретение велосипеда - не путь. Скорее путь в самом пути, как действии, в балансе познания и творчества, которое своё у каждого, которое нужно осознавать интуитивно. Ценность для общества - хождение не хожеными тропами, формальное расширение границ. Ценность для мира - приближение к истинности идей, к космопространственности идей, обретение гармонии, индивидуальное ли и уникальное или повторяющее отчасти чьи-то пути. Ценность для себя - обретение своего пути, так же без разницы, уникален ли этот путь. Истинная ценность для себя всегда ценна и для мира, т.к. твой личный путь очень важен миру, и вряд ли может быть что-то важное миру и не важное для себя. Просто ценность мира включает не только индивидуальный путь, у мира есть передний край эволюции, который определяет эволюцию мира в целом, и к которому ты можешь не принадлежать.
      Человек даже не просвещенный, но озарённый сущностной, не игровой истиной собственного открытия, простирает её так далеко и так вдохновенно, что понимаешь - вот оно, это главное, это и есть жизнь, это и есть путь. Ты видишь это интуитивно, душевно, духовно, это как слова любви, никому не придёт в голову сказать, что это старо и банально, вопрос тут не в количестве произнесённых ранее слов любви. Но чаще эти люди придумывают себе веру, придумывают цель, придумывают к какому стаду прибиться, и эти уличные деятели, эти кухонные мыслители, питающиеся доступным им пойлом, а если поглотят не пойло, то всё равно, они способны только к поглощению пойла, так что всё что они поглотят превратится в них в пойло, т.к. для ассимиляции чего-то большего, чем пойло нужно нечто другое, нужен хотя бы соответствующий этому большему труд и искреннее стремление к пути вперёд ради самого пути, а не ради игры, для которой достаточно - слепо составить мозаику собственного замкнутого мировоззрения и подгонять под неё весь мир.
 
Верно, я совсем забыл, что он гуманист. Он помолчал — ровно столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы тщательно и неумолимо расправиться с половиной порции тушеного мяса и большим ломтем хлеба. «Есть люди...» Ну что ж, этот слюнтяй нарисовал свой исчерпывающий автопортрет, только он не умеет выразить свою мысль словами. Спору нет, в его глазах душа, она так и льется через край,— да только одной души тут мало.

Да, только одной души тут мало. Знаете, почему сегодня не самозарождается жизнь на Земле? Потому что только возникнет какая-нибудь беззащитная органика, она тут же будет съедена. Так и неокрепшие умы становятся частью системы, прилипают к типажу, к эгрегору. Только начнут свой поиск, тут же становятся христианами, кришнаитами, борцами за трезвость, торчками или активистами какого-нибудь политического движения. Нужна сильная и яркая личность, чтоб сохранить себя. Ранние этапы развития духа все проходят в прилипшем состоянии, прежде чем человек начнёт рождать смыслы из себя, прежде чем он начнёт воплощать свой путь, пусть и через уже существующие формы. Тогда, даже идя по проторенному пути, он как бы осмысливает собой этот путь, сам порождает глубокий смысл, который вкладывает в выбранную форму, даже если форма давно обессмыслилась сама по себе.

Мои друзья — все человечество. Когда утром я иду на службу, в свою контору, впереди меня, позади меня другие люди тоже спешат на службу. Я их вижу, будь я посмелее, я бы им улыбался, я думаю о том, что я социалист, что все они — цель моей жизни, моих усилий, но пока еще они этого не знают. Для меня это праздник, мсье.
      Он вопрошает меня взглядом, я одобряю его кивком, но чувствую, что он слегка разочарован, ему хотелось бы побольше энтузиазма. Что я могу поделать? Чем я виноват, если во всем, что он говорит, я мимоходом узнаю заемные мысли, цитаты? Если он разглагольствует, а передо мной вереницей проходят все гуманисты, каких я знавал. Увы, я знавал их такое множество! Гуманист радикального толка — это в первую очередь друг чиновников. Главная забота так называемого «левого» гуманиста — сохранить человеческие ценности; он не состоит ни в какойпартии, потому что не хочет изменять общечеловеческому, но его симпатии отданы обездоленным; служению обездоленным посвящает он свою блестящую классическую культуру. Как правило, это вдовец с красивыми глазами, всегда увлажненными слезой,— на всех юбилеях он плачет. Он любит кошек, собак, всех высших млекопитающих. Писатель-коммунист любит людей со времени второго пятилетнего плана. Он карает их, потому что их любит. Стыдливый, как это свойственно сильным натурам, он умеет скрывать свои чувства, но за неумолимым приговором поборника справедливости умеет взглядом, интонацией дать почувствовать свою страстную, терпкую и нежную любовь к собратьям. Гуманист-католик, последыш, младший в семье гуманистов, о людях говорит зачарованно. Любая самая скромная жизнь, говорит он, жизнь лондонского докера или работницы сапожной фабрики — это волшебная сказка! Он избрал ангельский гуманизм, в назидание ангелам он и пишет длинные романы, печальные и красивые, которые часто удостаиваются премии «Фемина».
      Это все актеры на первых ролях. Но есть другие, тьма других: философ-гуманист, который склоняется над своими братьями как старший и чувствует меру своей ответственности; гуманист, который любит людей такими, какие они есть, и гуманист, который их любит такими, какими они должны быть; тот, кто хочет их спасти, заручившись их согласием, и тот, кто спасет их против их воли; тот, кто желает создать новые мифы, и тот, кто довольствуется старыми; тот, кто любит в человеке его смерть, и тот, кто любит в нем его жизнь; гуманист-весельчак, который всегда найдет случай посмеяться, и мрачный гуманист, которого чаще всего можно встретить на похоронах. Все они ненавидят друг друга — само собой, не как людей, а как отдельную личность. Но Самоучка этого не знает: он их всех свалил в одну кучу, запихав, как котов, в общий кожаный мешок,— они там когтят друг друга в кровь, но он ничего не замечает.

      Опять хочется вернуться к опыту человечества и к опыту отдельного человека. Как-то познакомился с девушкой, замечал за ней уникальные обороты, интонации, словечки, пока не пообщался с её подругой, и не заметил в ней те же самые обороты, которые оказались уникальными разве что для их тусовки, но не для неё лично. Почитайте в воспоминаниях Надежды Мандельштамм описание поколения Цветаевой, почитайте у Герцена описание поколения петрашевцев, и вы увидите как-бы навоз, из которого взошли такие цветы, как Цветаева или Достоевский. Т.е. личности этих гениев отражены в толпе, среди которой взошли, толпа представляет их типаж в виде пойла, в виде навоза. У главного героя был опыт общения со всеми этими типами гуманистов-социалистов. Какой-то из этих типов приходит к власти и уничтожает остальные. Романтизирует, сокрализирует свой тип. Впрочем, бывает - к власти приходит один тип, а удерживает власть другой. Или пришедший тип трансформируется со временем. И люди пытаются построить свою картину мира на том, что им доступно. Они видят один элементов и им мерещится в нём истина, как мерещится истина самоучке. Какая же глубина осознания нужна, чтоб достроить недостающее самостоятельно и не поддаться иллюзии. Если не интересоваться этим специально, если хватать только то, что доступно, так или иначе будешь жить только среди пойла, т.к. информационные потоки создаваемые массой и для массы - это только пойло. Информация, к пойлу не относящаяся, не может быть воспринята массой. Впрочем, в пойло можно домешивать полезные, великие и прекрасные элементы в легко усвояемой форме. Из обрывков информации, ощущений, обрывков восприятия того, корни чего остаются для массы вне досягаемости формируется массовый опыт толпы (народа, говоря более романтическим языком), а он складывается, наверное, в исторический опыт народа (не тот, который открывается избранным его представителям, а тот, который формирует народный менталитет). Так как правильного осмысления тех воздействий, которые оказывались на народ, у народа быть не может, эволюцию менталитета надо изучать на элементарно психическом и мифологическом уровнях, в терминах: хорошо - плохо и с использованием ходячих мифов, смысловых стереотипов и пр. Хотя, фундаментальные истины, на которых строится повседневность, просты и могут уместиться в сознании народном: истина справедливости, демократии, отстаивания своих прав и свобод, важности исполнения законов, вне зависимости от технологий обеспечения этих истин, как факт они могут и должны служить базисом социального поведения народа, как в то происходит в современных демократических странах, которые одновременно и неизменно в наше время относятся по своему развитию к странам первого мира.

Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более упорного сопротивления. Он готов предать забвению все, что я наговорил.
       — В глубине души вы их любите, мсье,— заявляет он, доверительно склонившись ко мне,— вы любите их, так же как я. Мы расходимся только в словах.
        Говорить я больше не в состоянии, я наклоняю голову. Лицо Самоучки приблизилось вплотную к моему. Он самодовольно улыбается у самого моего лица, как бывает в кошмарном сне. Я через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить. Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг — вот она — Тошнота.

Вирус сознания. Это как дзен, действующий разрушительно на неокрепшие умы. Всякая философия, претендующая на всеохватность и универсальность, может быть таким вирусом: "вся жизнь игра", "всё существующее - майя", "вы их тоже любите, но по-другому". При этом прокаженный тащит всех не только в свою ф-фию, но и в свою секту, чтоб записаться в неё не нужно проходить экзаменов, вы записываетесь автоматически при одном только контакте с ним. Поэтому это вызывает такую брезгливость и мысли о том, что спорить или бороться с ними смысла нет, нужно сразу истреблять. Ментальный вирус. Возникла даже идея небольшого фантастического рассказа про ментальный вирус, который истребил всё человечество, причём чтоб сохраниться, нужно просто уничтожать всех заражённых не задумываясь, не давая им даже ничего сказать, иначе заражение перекинется. Тупиковые ветви ментального развития человечества...

Случалось, они порскнут у тебя под носом, словно выгнанный из норы заяц, ты не обращаешь на них особенного внимания, и они кажутся простыми, надежными, и можно думать, что в мире и впрямь бывает настоящий синий, настоящий белый цвег, настоящий запах миндаля или фиалки. Но стоит на секунду их удержать, как чувство уверенности и удобства сменяется чудовищной тревогой: краски, вкусы, запахи никогда не бывают настоящими, они не бывают собой, и только собой. Простейшее, неразлагаемое свойство в самом себе, в своей сердцевине, избыточно по отношению к самому себе. Вот, например, это черное возле моей ноги, казалось, что это не черный цвет, а скорее смутное усилие кого-то, кто никогда не видел черного, вообразить черное и кто, не сумев вовремя удержаться, вообразил какое-то сомнительное существо, за пределами цвета. Это ПОХОДИЛО на цвет, но также... на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот — да и на другие вещи, например на запах, это переплавлялось в запах влажной земли, теплого и влажного дерева, в черный запах, как лаком покрывавший это волокнистое дерево, в сладковатый вкус жеваного волокна. 

      ЧТо, гештальты уже не устраивают, мир перестал приравниваться к словесным его названиям, предстал во всей своей наготе? Ну, в общем, то, люди творческие, например художники, приучаются видеть то, что видят, а не символы, как большинство обычных людей, они не нарисуют символ носа, рта и глаз, такими, какими их принято рисовать в этой культуре, если их попросить нарисовать лицо. И природный "чёрный" конечно не будет для них идеальным чёрным. Они увидят бесчисленные оттенки, вкрапления, тени, текстуры, примеси... То же в любой модальности восприятия. Я придумал даже тренинг, который назвал тренингом Гришковца, потому что Гришковец в своих спектаклях описывает мимолётные, всем известные, но никем не замечаемые подробности обыденной жизни. Тренинг заключается в том, чтобы сосредоточиться на сенситивном восприятии, звуков, запахов, или зрительном восприятии, в целом, или например ощущения только в одной руке... по мере углубления окажется, что ощущения только в одной части тела, ощущения только одной модальности настолько разнообразны, многочисленны, и с каждой минутой сосредоточения открываются всё новые и новые нюансы, что только это способно заполнить всё сознание, а уж если пытаться наблюдать за всеми ощущениями сразу, то это можно делать только поверхностно. И вот восприятие любого объекта, или сцены, или действия (явления) раскладываешь на как можно более мелкие сенситивные составляющие, на атомы восприятия, проводишь его сенсорную деструкцию, а потом видишь интересные сенситивные сочетания в анализируемом явлении, видишь, что в ней доминирует, и можешь, собрав сущность заново, построить реальную, и в то же время, индивидуальную, творческую картину явления, а не тот его символический образ, с помощью которого тебя научили это явление воспринимать, и которым ты его заменяешь при описании.
       В науке иллюзию идеального развеял постулат о необходимости присутствия хаоса, неопределённости, непредсказуемости, которая делает всякое явление уникальным, в геометрии природы это выражено в замене эвклидовой геометрии идеальных форм геометрией фрактальной (см. Фрактальная геометрия природы Мандельброта). Удивление главного героя тут проистекает от отравленности его мировосприятия "идеальными формами" антропоцентристской культуры, породившей абстрактные идеальные мировоззренческие построения и позитивизм в науке, создавшей мир, как заводную игрушку и делающей паровозы с идеально пригнанными друг к другу хромированными деталями. Современная цивилизация и наука и даже эстетическое чувство эту стадию уже почти переросли, хаос прочно занял место в нашем сознании. 

Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность — это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная беспричинность. Беспричинно все — этот парк, этот город и я сам. Когда это до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет, как было в тот вечер в «Приюте путейцев»,— вот что такое Тошнота, вот что Подонки с Зеленого Холма и им подобные пытаются скрыть с помощью своей идеи права. Жалкая ложь — ни у кого никакого права нет; сущест вование этих людей так же беспричинно, как и существование всех остальных, им не удается перестать чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они ЛИШНИЕ, то есть бесформенные, расплывчатые, унылые.
    Вся моя жизнь лежит позади меня. Я вижу ее всю целиком, ее очертания и вялые движения, которые привели меня сюда. Что тут скажешь — партия проиграна, вот и все. Три года назад я торжественно явился в Бувиль. Проиграл первый тур. Захотел сыграть второй — проиграл второй и проиграл партию. И при этом узнал, что проигрыш неизбежен всегда. Только подонки думают, что выиграли. Отныне, по примеру Анни, я буду жить как живой'мертвец. Есть, спать. Спать, есть. Существовать вяло. покорно, как деревья, как лужа, как красное сиденье трамвая.

Ох, устал я комментировать это произведение, надоело. Ещё пару коротких комментариев и все остальные выписки стираю. Да и что за глупости вообще, кому это надо. Этот абзац оставлю, тут есть ещё одно название, концептуальная фраза, которой я буду пользоваться, описывая это явление: Подонки с Зеленого Холма. Тока я называю их муравьями. Подонки... в России этим термином привычно описывать другую категорию. В России стоит проблема, которая не стояла у них вот даже тогда. Их Шариковы были дрессированы и были конструктивными винтиками социума, тут же достижением было бы сделать их конструктивными. Типа, нам бы ваши проблемы. Но, дело в том, что вся эта цивилизация создана этими подонками для них же. Этим правом они не только отгородились от хаоса бытия в себе и вокруг, которое слишком первобытно, они - создатели системы, они - собирают камни римской империи. Т.е. именно на них, отгородившихся идеей права, держится всё, что ты видишь вокруг себя, на них, а не на нас, Путниках, разве нет? Этот мир строят те, с кем у нас ничего общего, и мы живём в этом их мире. Это интересно, подумай об этом, Антуан Рокантен. А где в том благополучном мире, который построили подонки такие путники как ты сейчас? В твоё время 90% населения  был нищий рабочий класс, теперь классовая проблема решена, весь рабочий класс тоже подонки, такие же благополучные, и живущие в той же идее права, они создали величайшую и благополучнейшую систему в истории человечества, и это они, это подонки с зелёного холма, ну только без аристократических атавизмов, но они так же позитивны, конструктивны и улыбаются тебе при встрече и увеличивают товарообороты. Они не ставят пред собой твои проблемы. Твои проблемы не меняют их банковских процентных ставок, не меняют цены на бензин. Они наполнили построенный ими мир новым драйвом, им весело и им есть чем занять своё время и сознание, для любого найдётся ниша, для любого уровня интеллекта, любого темперамента, любых наклонностей, интересов... А остались ли там сейчас такие, как ты?

 Ну что ж, и пусть! Пусть хоть что-то изменится, лучшего мне не надо, поглядим, что тогда будет. Многие погрязнут вдруг в одиночестве. Одинокие, совершенно одинокие, зловещие уроды побегут тогда по улицам, валом повалят мимо меня, глядя в одну точку, спасаясь от своих бед и унося их с собой, открыв рот и высунув язык-насекомое, хлопающее крыльями. И тогда я расхохочусь, даже если мое собственное тело покроет подозрительная грязная короста, которая расцветет цветами плоти, лютиками и фиалками. Я привалюсь к стене и крикну бегущим мимо: «Чего вы добились вашей наукой? Чего вы добились вашим гуманизмом? Где твое достоинство, мыслящий тростник?» Мне не будет страшно — во всяком случае, не страшнее, чем сейчас. Разве это не то же самое существование, вариации на тему существования? Третий глаз, который постепенно распространится по всему лицу, конечно, лишний, но не более чем два первых. Существование — вот чего я боюсь.

Мир искусственный и мир. Это всё происходило перед второй мировой войной. А  сороковые у социума третий глаз распространился по лицу. Вспоминаются декадентские ублюдские фильмы европейских шедевристов мирового кинематографа, с их бессмысленной рефлексией, шизофренией от жиру, такое благополучие, которое сводит с ума, разрывает грань между реальным и не реальным, и хочется на своей шкуре хотя бы соприкоснуться с незыблемыми законами природы, ощутить что-то твёрдое, ударится головой о стену, и с наслаждением увидеть, почувствовать - последствия, о это сладкое слово! Или начать дубасить себя как в "Бойцовском клубе". Этот мир стал тогда слишком стабилен, статичен, слишком душен для человеческого существа. И его сотрясла война. Сейчас, и эта метаморфоза стала видимой уже после войны и пришла из нового света, мир стал более устойчив, именно потому, что придумал себе драйв, мир меняется, меняется чудовищно и с ускорением, оставаясь при этом столь же благополучен, неизменен и устойчив, он генерируем неперевариваемую массу новых смыслов, устремлений, целей и ценностных ориентиров. В нём тебя сразу сносит волной. И нужно быть совсем уж вовне, чтоб сохранить понимание, что волны эти протекают только внутри системы, созданной подонками с зелёного холма, что волны эти не нарушают незыблемости системы современной цивилизации, хотя иногда и не соприкасаются с ней. Впрочем, эта цивилизация - шедевр. И шедевр более великий, сложный и осмысленный, чем старые золотые дворцы, соборы, чем всё, что до этого порождало человечество. Быть может наши пути Путников и их, неустанных тружеников системы, когда-нибудь сойдутся. Это, кстати, очень интересная, но очень отдельная и очень долгая тема.