Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами — отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу.
СЛАБОЕ СЕРДЦЕ
Ф.М. Достоевский.
С вокзала спускаемся на дорогу, наугад садимся на автобус, едущий в центр. Впрочем, угадать было просто, там такая толпа стояла, что в автобус еле влезли. Проехав несколько остановок, увидел из окна, что начались памятники и дворцы, значит можно уже выходить. Так впервые в жизни я оказался на главной улице, пожалуй, единственного в России моего города. Идём по Невскому проспекту, вокруг стена высоких зданий 19 века, скульптуры, барельефы, колоннады, примыкающие улицы – такая же картина, впереди – тоже стена, насколько хватает взгляда, вдалеке разрыв в стене в виде чего-то церковно-остроконечного, и тут вижу по карте, что мы идём не в центр, а удаляемся от него. Кто бы мог подумать…
Глаза слепит мокрый снег, снег покрывает всё вокруг, на земле он превращается в грязную стоячую жижу, ноги даже в моих не промокающих ботинках почему-то промокают. Проносящиеся машины окатывают прохожих этой снежно-водяной жижей. Полярный город, а температура зимой около нуля, повезло с тёплыми течениями. Ну, это лучше всё же чем мороз. Мне нравится Питерский климат. Не люблю банальное солнце на безоблачном небе. Я, дитя мегаполисов, живущий по ночам, даже шторы дома никогда не открываю, живу в сумерках, мне ли боятся Питерской природы? Сквозь пелену снега проступают припорошенные мускулистые тела скульптур на мостах каналов, окружённых той же стеной домов. Останавливаемся на мосту, смотрим на белую пелену, куда уходит, словно в бесконечность, водный проспект. Пора бы уже где-нибудь погреться. Кафешки через каждые несколько метров. Заходим в кафе Литературное, потом заходим в пиццерию… в центре Невского проспекта цены в забегаловках такие же, как во Владивостоке на сраном Фокина, или ниже. И главное, нет этого понта. Никаких улыбающихся девушек, которые, как в убогих Москве или Владивостоке, настойчиво пытаются тебя усадить за столик не показав ещё меню, типа, ценами реальные ребята не интересуются, а мы, типа, ко всем относимся, как к реальным ребятам. Т.е и на Невском есть дворцеподобные рестораны, но их сразу видно, а в даже очень уютной стильной пиццерии, куда мы зашли перед отъездом, цены всё равно были не выше, чем во Владивостоке. Может, конечно, в Питере зарплаты ниже, и им эти цены, как нам – Московские, но относительная демократичность в самом характере, в атмосфере тротуаров Невского – как и всякая демократичность – признак цивилизованности. На третьем этаже центрального торгового центра Невского проспекта вообще студенческая столовка, типа студенческой. Спускаемся на эскалаторе в метро, очень глубоко, едем несколько минут, смотрю на поднимающийся эскалатор, множество типов, возникла мысль взять популяцию одновременно проезжающую на таком эскалаторе и сделать фильм про этих людей. Три субъекта мне понравились особенно, особенно интересно смотреть на тех, что едут парочками, вдвоём человек как-то активно эмоционально проявляет себя, не едет в задумчивости уйдя в себя, опустив голову. По сравнению с теми городами, где я бываю, относительно много людей улыбается, то есть редкие единицы, но там, где я бываю, и этого не бывает. И почему-то на меня смотрят часто.
Кроме дворцов и соборов в этом городе есть тёмные обшарпанные дворы-колодцы, в нём есть бескрайние районы советской постройки, ужаснейшие, говорят, железобетонные трущобы, ужаснее, чем где бы то ни было, ещё бы, такой климат, не сдобренный дворцами – это ад, индастриал из клипов Цоя. Город, построенный в приказном порядке: Пётр I приказал всей высшей знати России имеющей дома в губерниях или в Москве построить каменный дом в Питере. К смерти Петра Россия опустела, на стройках новой России умерло столько народа, сколько не умирало тогда ни в какую войну, ни от какой эпидемии, неоткуда уже было набирать рекрутов, город построен на горах костей, крестьяне – рабочие в полах одежды носили землю и камни для строек, раздетые в ту же зиму замерзали. Говоря об этом городе, я говорю не о романтике, тут есть дух.
Из общего строя центральной архитектуры явно выбивается здание компании Зингер, в которой сейчас книжный магазин. Не знаю, как это объясняется с точки зрения архитектуры, но без этого здания кажется, что Невский проспект – чисто европейская историческая улица, а глядя на это здание, понимаешь, что оно более европейское, чем весь Питер. То есть, глядя на него, я будто действительно в европейской столице: мягче звуки, чище улицы, приятнее запахи, и это ощущение какой-то зоны тотальной безопасности, спокойствия, крыши настоящего государства когда-то постулировавшего первостепенность человеческой жизни. Конечно, и там всякое бывает, но я то сравниваю с Россией, где все вообще под открытым небом ходят. В сравнении с этим зданием понимаешь, что Питер, это не просто европейская столица, это Питер, это что-то само по себе. Сто процентный дух Европы в ней – это лишь одно здание – компания Зингер.
Широкие прямые правильные проспекты, пересекающие друг друга под прямым углом, так что можно охватить взглядом всю улицу до горизонта, обязательные таблички с номерами домов в правильных углах, наконец-то я могу спокойно гулять со своей слабой способностью к ориентации. Может в Москве не меньше кафешек, но я их не вижу на неправильных улицах традиционной постройки, центр Питера – как центр любого современного Сити, прошёл по проспекту, и сотни интересностей как на ладони прошло у тебя перед глазами.
Откуда у Питера этот дух? Может, потому что это европейская столица России? Столица России, как попытки Запада. От Петра, до революции 17 года. Может наоборот, потому что это не столица? Может, нужно благодарить коммунистов, за то, что перенесли столицу назад в Москву, куда оттянулось всё великодержавное дерьмо, которое убило бы дух этого города, как, возможно, убило дух Москвы? Может, потому, что он был столицей в 18-19 веках, во время расцвета классической культуры, когда он принял в себя всю европейскую реализацию русской культуры? Как бы то ни было, виды этого города можно сохранить в своей памяти после смерти, это имеет смысл. Как-то в небольшом уютном городке под Оклендом я спросил у одного бывшего москвича, как тут живётся, в таком маленьком городке? Он сказал: замечательно, если работа есть, что в Окленде делать, ковыряться в носу на Queen st.? Действительно, что-то я уже которую страницу пишу какую-то лирику, как это может определять реальную жизнь такого… реального вменяемого мужика? С тех пор эта фраза стала для меня знаковой. Я – из тех, кто ковыряет в носу на Queen st. Мне важно, не то, как я устроюсь на этом свете, а что унесу с собой отсюда.
Призрачная столица исчезает за пеленой мокрого снега, смутный дух Европы, может это что-то ушедшее, может ещё не наступившее, может уже не наступившее, а может это и есть – естественное состояние сего места, может и вопроса тут нет никакого? Город с прошлых веков приносящий мне столько вопросов, и я не нашёл ещё ни одного ответа. Посетили квартиру-музей Достоевского. В гардеробе тётка высказала нам: приходят тут с вещами, что вам тут, камера хранения, идут мимоходом, нет, чтоб специально сюда, без вещей придти. Взяли дополнительные 50р за возможность фотографировать. Гробовая тишина, мёртвая музейная чистота и какое-то всё совсем уж не жилое. Не знаю, это всё реальные вещи Достоевского? Это то, что осталось? Наверное, было больше всего, чем сейчас? В каждой комнате сидит тетечка, кое-где протянуты верёвочки, чтоб не подходили. Бессмысленная мёртвая шелуха. Достоевского тут давно уже не было и не будет. Эта квартира – само отрицание Достоевского. Да, у толпы его восприятие призрачно-тёмно, наверное, эта квартира соответствует такому восприятию, сама улица, кстати, тяжела и темна, очень в стиль. Но, дух из этой квартиры давно ушёл. Впрочем, дух Достоевского никогда ни с каким местом и не был связан, он от него отталкивался. Это о Цветаевой можно, наверное, было бы что-то узнать по её жилищу, о Тургеневе. А что узнаешь обо мне по моему жилищу? Что скажешь о Достоевском по его жилищу? Только то, что это случайное доступное нам съемное жильё, что мы «не здесь», что мы давно ушли из этих тёмных углов, что мы живём не в нём, а вопреки ему, что мы не унесём их образ с собой и не оглянемся уходя. Интересно, эти часы, бьющие на стене – настоящие? При Достоевском они же играли? Записать бы их тогда на рекордер и сделать эмбиентный коллаж с ними… Когда мы уходили, заведение оживилось, привели большую группу школьниц, думаю, из всего музея им интереснее всего было зеркало в гардеробе, где можно причесаться. Это оживило сиё мёртвое заведение, напичканное советскими музейными тетечками.
Потом пошли в Исаакиевский собор. Грандиозное сооружение, шедевр западной культуры, Братья Карамазовы в архитектуре. Послушали рассказ экскурсовода. Потом долго гуляли сами. Присели на лавочку, посидеть, побыть – в нём, наедине. Даниил Андреев, описывая систему надземных и подземных миров России, пишет о надземном Исаакиевском соборе, и о подземных, в которых он простирается до самого низшего. Там он – простой грубый культовый барак. Падшие обитатели этого мира живут в постоянном страхе перед летающими существами с печальными глазами, которые пожирают их, всасывая порами своего тела. И этот барак – единственное место, куда не проникают эти существа, где можно укрыться… В тонких слоях нашего мира собор тоже стоит, он возведён мыслями, взглядами, чувствами людей его строивших и его посетивших. Теперь и наш камешек в нём есть. А, быть может, когда-нибудь человечество научится-таки считывать информацию из энергоинформационных слоёв земли, там, где есть всё: каждое мгновение строительства этого храма, все действия, слова, даже все мысли и чувства его строителей, каждого мужика носившего тут камни, каждого художника писавшего эти картины, каждого мастера, вытачавшего из мрамора эти узоры, вся история этого храма будет раскрыта, причём изнутри. И не стоит бояться не высоких человеческих проявлений, масса их, быть может, опрокинет поначалу исследователя, но потом перестанет замечаться как фон, а интерес будут привлекать действительно яркие и высокие вспышки. К тому же всё высокое и сильное лучше сохраняется в энергоинформационных слоях, мелкое и проходящее быстро сливается с белым шумом и разглядеть его сложнее…
А выше всего, под самым куполом, над собором - белый голубь. Даже когда во всём соборе становится темно, и он освещается уже искусственным светом, голубь светится естественным светом из оконец вокруг. Так высоко, что кажется совсем маленьким, неприметная вершина золотого собора. Бог не в громовых раскатах, а в едва заметном дуновении ветерка после грозы. Этот голубь – святой Дух. Во всём храме этот голубь ближе всего мне. Никто не может внятно объяснить, внятно осознать, что такое – святой Дух. Нет, конечно, есть христианские догматы, но принесут ли вам они живое понимание этого явления? Вот вам храм – целое мироздание, с фундаментом и сводами, с подвалами и колоннами, держащими его чудовищный вес, с ангелами на фасаде, с пророками и святыми, вот вам изображения подвигов человеческих и надчеловеческих, восхождений и падений, вот вам вся история мира, прошлое, настоящее и грядущее, войны, революции, расцветы, закаты, и над всем этим – он. Он не часть гениального шедевра картин бытия, он не держатель этих сводов и нет на нём этих золотых узоров, и не пророк он, и не Бог, и не останавливается на нём взгляд, прикованный красотой сводов, и вообще он как бы и не имеет отношения к этому миру и ко всему, что в нём происходит. Он - как любовь, или как дух дзен, понять – что это, и почему это может стоят во главе бытия, можно только изнутри. Только поднявшись до его уровня. Вот иду я по жизни, как тень, и жизнь проходит, словно сквозь меня, и не остаётся от меня, по сути, ничего, и любая из моих малейших побед – как бы недоделка, как бы поражение, а не победа, как бы продукт случая, удачи, временный, призрачный и неконтролируемый по-настоящему подъём, и я не могу приписать её себе, потому что если я хоть немного припишу себе, жизнь камня на камне на этом достижении не оставит, это она специально делает, учит. Когда я работал в Малой академии, Лилия Геннадьевна устраивала на летних двухнедельных практиках на биостанции анонимные письменные опросы – каково отношение у учащихся к каждому преподавателю, и какое значение он, по их мнению, имеет для практики (ну кроме того, что этот человек ведёт, разумеется). Все писали, в лучшем случае, что я, конечно, создаю настроение, но кто я тут и для чего я вообще нужен – мы не знаем. Курсы мои в университете – такая высоко-абстрактная надстройка науки, что надобность их всегда подвергается сомнению, друзья мои куда-то деваются в новогоднюю ночь, мнение моё совсем не в резонанс с ходом общей мысли, и поэтому оказывается бесполезно, жизнь моя оставляет не имеющий никакой видимой надобности след, так что он почти моментально тает за мной. Но войдя в этот мир, я увидел его сверху, войдя в собор, я увидел - его, и понял – что он - вершина этого мира, и замер, оглядывая храм сверху, его взором, сквозь все времена, поколения строителей и прихожан, мраморные своды и золотые узоры, я увидел этих людей, несчастных и счастливых, и ветхозаветных пророков и грядущие сошествия богов, и картины рая, и картины ада, и переменчивый облик земли, и всю её историю, её культуру, и принял это всё, и пошёл дальше, незримый и бесследный, трудясь над миром в вечности, в вечности, обогащенной ещё одной пережитой трагедией.