Эта странная история одного несостоявшегося убийства не черная комедия и не хоррор, но холодит кровь и затягивает.
Хотя автор не тратит ни единого лишнего слова и не отвлекается на сюжетные перипетии в своем подобном хайку произведении, его способность проникать в аморальный интеллект потенциального преступника удивляет. Действие в романе порой достигает таких высот напряжения, что приходится откладывать книгу, чтобы передохнуть, так как, читая, мы задыхаемся от страха и слабеем от боли.
Проза Мураками всегда восхитительна, но эта вещь - поистине вершина его творчества.

Благодаря воображению в этом мире нет конца вещам, способным привести нас в смятение.

 

 

Кавасима и Такучан иногда вместе рисовали, и Такучан всегда изображал одно и то же. Он покрывал весь лист бумаги черной, или темно – синей краской, или красной краской, а в середине рисовал обнаженного маленького мальчика, чье тело было пронзено стрелами – десятки их торчали во всех направлениях, как перья.

- Кто это? – спросил однажды воспитатель.

- Я, - ответил Такучан.

- А если это не ты, Такучан, то кто это?

- Если это не я, - ответил Такучан, - то мне все равно, кто это.

 

 

Часто я чувствовал, что уже совсем не тот человек, каким был в юности. Но если я сейчас в самом деле другой, какой из них настоящий?

 

 

Эти дети не говорили «здравствуй» и не отвечали, когда с ними заговаривали. Несколько раз окликни такого ребенка – и он повернется, посмотрит на тебя и скажет что – нибудь вроде: «Закрой пасть, говнюк! Я тебя с первого раза расслышал». Сделай другому замечание – и он придет в ярость, разбросает вещи, сломает игрушки и попытается укусить тебя за руку. Поведение многих из них напоминало повадки животных, даже пищу изо рта друг у друга вырывали. Были такие, кто лежал, свернувшись, в уголке и смотрел, не видя, в одну точку, только чтобы залиться слезами, когда кто – нибудь подойдет поближе. Были и другие, послушные, как собаки или рабы, которые преданно всматривались в лицо собеседника, ожидая приказа. Были девочки, которые льнули ко всякому взрослому мужчине и пытались направить его руку к себе под одежду, и были дети, которые импульсивно лупили себя по рукам. Дети, которые бились головой о стену, не останавливались даже тогда, когда кровь заливала их лица. При взгляде на этих детей становилось понятно, почему их родители колотили их. Это же естественно – ненавидеть таких детей, не обращать на них внимания и изливать свою нежность только на других своих детей.

 

 

Голос этого человека и его манера говорить были почти такими же, как у его коллеги из массажной службы. Как если бы он сидел у чьего – то смертного одра. «Если таким голосом, - думал Кавасима, - тебе говорят, что не о чем беспокоиться, ты моментально начинаешь паниковать».

 

 

Это было страшнее всего – внезапное предчувствие кошмара. Когда он приходит, то, конечно, уже не может быть ничего ужаснее.

 

 

«Еще немного, и все слова уйдут. Только на самом деле пережив исчезновение слов, понимаешь, какими сухими и безжизненными они были, как мертвые листья или старые, вышедшие из обращения деньги. Ты проводишь часы, разглаживая морщинки и складки, но когда пытаешься что – то купить на эти купюры, никто их не принимает. И тебя не воспринимают всерьез».

 

 

Он широко отворил дверь и вошел в ванную. Когда пар немного рассеялся, на краю ванны материализовалась девушка. Она сидела там совершенно голая и методично вонзала в правое бедро ножницы из складного перочинного ножа...

«Вот проклятие, - думал он. – Она испугана до полусмерти. Совсем как дети там, в приюте. Она хочет, чтобы я находился рядом, ноне очень близко. Ее охватывает паника, если я приближаюсь, но если ухожу, она впадает в истерику. Она ранит себя ножницами, потому что не знает никакого другого способа попросить о помощи».

Она как раненое животное. Подойди поближе, и она глотку надорвет; попытайся уйти, и она завопит, моля о помощи.

 

 

Ребенком Кавасима никогда не понимал, что именно в нем сердит взрослых, но он знал, что быть ими совершенно отвергнутым и покинутым – это даже страшнее, чем подвергаться непредсказуемым нападениям с их стороны.

 

 

Тиаки не хотела выпускать руку мужчины в фойе, но испугалась, что он не захочет пройти через такое скопление народа рядом с ней.

«Никто не хочет появляться со мной на людях, - думала она. – Даже мама, когда я рассказала ей, что делал со мной Сама – знаешь – кто, стала ходить на несколько шагов впереди, когда мы шли куда – то вместе. Вот такая я – женщина, рядом с которой людям стыдно ходить».

 

 

Слова и комбинации слов – чем больше ты на них полагаешься, тем меньшей властью они обладают.

 

 

«Я не могу описать чувства, которые к нему испытываю, - думала Тиаки, - но мне, может быть, ничего и не нужно. Он не собирается задавать мне много вопросов, я не собираюсь рассказывать ему о себе. Можно сказать, что он не любит выслушивать исповеди. Хотя кто знает, есть ли в мире еще такие люди? Все хотят рассказать о себе, и все хотят выслушать чью – то чужую историю, так что все мы любим играть в знаменитость и репортера».