До ночлега под ростовским небом, в котором уже угадывается отражение моря, ехать весь длинный вечер, значит, есть время вернуться к жимолости.

Но я опять отвлекаюсь – Пу шлёт мне сообщение за сообщением. Это могут быть и кулинарные натюрморты, и всякие шалости, и приливы нежности, и просто поток сознания. Конечно, слова, которые она пишет (у неё на клавиатуре сложные, как вензеля, буквы), искажены двойным переводом, и бывает, я на все лады толкую короткие реплики, но если на них не ответить, она не обидится. Иногда Пу откладывает смартфон и нараспев лопочет на тайском, словно между нами нет никакого барьера, и лишь выделяет некоторые слова, которые вроде должны быть мне знакомы – а почему бы и нет: я часто повторяю за ней, правда, ничего не запоминаю, – потом с ожиданием смотрит на меня. Во всех случаях я киваю, подтверждая, что уловил смысл сказанного, и повторяю ключевые слова, это приводит её в восторг. Она поправляет моё произношение, а поскольку в тайском, как мне кажется, важно интонирование, всё сводится к весёлому, почти музыкальному уроку, в котором она играет не слишком привычную для себя роль репетитора. А сейчас я просто читаю её монолог, держа смартфон в ладони на отлёте.

[14:17] Пу: Страсть

[14:17] Пу: я буду рассказывать сказки

[14:18] Пу: если это страсть, люди срезают цветы в вазе

[14:19] Пу: когда он завянет, ему это не понравится

[14:20] Пу: люди потеряют свою страсть

[14:20] Пу: Любовь

[14:21] Пу: Вам нравится сажать деревья, которые вы всегда поливали и сажали. Чтобы она росла и цвела

[14:21] Пу: знаете ли вы слово любовь?

[14:23] Пу: Вы можете многого не понимать

[14:23] Пу: только я могу сказать

[14:24] Пу: я буду сажать деревья и воду

[14:25] Пу: и наблюдайте за ним счастливо

[14:25] Пу: Верри хорошо

[14:26] Пу: Вы понимаете

Железобетонное спокойствие этой хрупкой девочки, я видел сам, гипнотизирует прохожих. Она была бы идеальным агентом, но, конечно, не нашей касты. Может, поэтому и тянусь к ней. Я беру её за руку выше локтя. Слишком упругие бицепсы, ты слишком спортивна, Пу. Но ко мне приходят большие клиенты и я должна быть сильной, оправдывается она, смеётся, выкручивает руку и демонстрирует апперкот из тайского бокса, мад сюи. Между нами завязывается шутливая драка. И снова воцаряется молчание.

Только она молчит на тайском, а я на русском. Наконец я продолжаю свой рассказ. Есть такие места на свете, Пу, где душа делает остановку. Они могут быть и внезапные, и проверенные, и сконструированные. Зоны комфорта. Точки автономии. Гавани. Внезапные – это когда оказываешься вдруг в незнакомом городе, утром подходишь к окну. Зеленеют бутылки на столе, полушарие кокосовой скорлупы полно окурков, на улице обычная российская хмарь, где-то отстукивает товарняк, отчуждённо, задавленно поют соловьи. Всё вокруг чужое, при этом не тревожное, потому что прошлое отменено, вместо него – счастливые, хоть и заведомо неосуществимые предчувствия. А проверенные места – это, например, квартира моей бабушки по матери, Екатерины. Я брал конспекты, яблоко, пачку сигарет, садился в поезд на Ждановской и приезжал к ней на всю зиму. Мне нравилось жить её медленной жизнью, читать колонку хроники в газете «Труд», утопать по уши в пуховой подушке под столетними часами (на тыльной стороне маятника стёртые буквы Schwingungen pro minute 100 – сто колебаний в минуту), просыпаться от запаха какао и уютного скрипа паркетной доски под её ногами, завтракать пшённой кашей из кастрюли, завёрнутой в газету и грубое сукно, а порой и в пальто, в бесконечной галерее, маневрируя зеркалами в трельяже, размножать свой профиль и выезжать в заутренней электричке к первой паре с душой чистой, как после исповеди, хотя перед бабушкой исповедоваться не надо, all she understands… Наконец, сконструированные места: множество убежищ, начиная с детского штаба под кустом сирени и заканчивая первым личным кабинетом.

И вот одним из таких мест был для меня склон, сходящий к озеру. Крутой, но – как бы тебе сказать? – солярный, что ли, солнце до заката освещало его. Небольшой овраг, в нём ещё росла растрёпанная бузина, прорезал этот склон и создавал небольшую бухту. Когда мы предали земле рабу Божию Марию-Прасковью и вернулись с кладбища, я взял в сарае велосипед и отправился к своей гавани. Ехал без тормозов, осторожно. Ты не обращала внимания, что вообще-то у велосипедов нет заднего хода? Но мои педали не стопорили колёса, а прокручивались назад. К полудню померкло небо; я торопился. Кругом карьеры и заболоченные лагуны. Проносился мимо картофельных делянок. Проезжал садоводческое товарищество у пятой шахты – дачные домики, скажу я тебе, это архитектура отшельников. Тут и будки на сваях из раствора, залитого в текстолитовые трубы. И цистерны, крашенные сверху серебрянкой, с вырезанной сбоку автогеном дверцей и деревянным крыльцом. Нарядные, как птичьи кормушки, избы. Я заблудился пару раз, снова выруливал на убитую асфальтовую дорогу. Скатывался в овраги по змеистой тропинке, влетал на полном ходу в выступающие корни берёз. И седлом отбил копчик – это я почувствовал на шматах засохшей грязи, когда ехал по следам от тракторных гусениц. Застревал колёсами в шлаке на полигоне, где однажды состоялось лазерное шоу – и местные рыбаки на лодках в отдалённых озёрах, увидев светопреставление на месте Большой Медведицы, приложили к губам зажатые в кулаках нательные кресты.

Вот показался руинированный коровник, по-вашему ферма, а значит, я вернулся к кладбищу, на котором мы были утром. Где же моё озеро? Где геодезическая вышка на перевале? Где бухта? Я повернул назад, к посёлку, остановился у одного карьера. Зашёл в воду, доплыл до середины, чтобы осмотреть весь берег. Тем временем тяжёлая и неумолимая, как пашня, туча, дохнув озоном, надвинулась на небо, зигзагами забился ледяной шквал. Всё было как тогда – и электрический шторм, и пар дыхания, и человек с удочкой прятался в камышах. Но не было горы Фудзи… Я колесил дальше по растрескавшейся корке высохших болот, которую уже смочили первые капли, потом, проехав вечно молодой, редкий бор с карликовыми соснами, пересёк лощину, и вдруг он бросился мне в глаза – обсыпанный красными цветами куст жимолости. Я поспешил к нему, встал возле него на колени, отделил у самого корня побег, положил его за пазуху. И покинул это место, где мне посчастливилось быть гиперборейцем. Точка автономии, я говорил? Нет, место силы. Видно, оно исторгло меня, оставив мне этот пылающий куст на память.

Где теперь этот куст – а у меня в саду, Пу. Я проткнул побег в нескольких местах иголкой, обработал стимулятором роста и посадил его на горячем припёке возле мушмулы. Надеюсь, когда-нибудь дождусь на нём цветов. Ты никогда не видела мой сад, Пу. Ещё увидишь, но хочешь – полистай альбом. Это бамбук в августе вымахал у веранды, в тени его рощи я люблю читать. Вот сама веранда, а под ней врезанный в скалу грот, от этого она напоминает дебаркадер. Палуба, я сколотил её ещё до возвращения полуострова – да-да, в родную гавань – ограничена сосновыми балясинами, мы купили их с полковником в Гаспре, 48 штук, наборные, забрали остатки на складе. Внизу, перед двухэтажным домом из ракушечника, собственно сад. Мелколиственный гранат, плоды как новогодние шары. Попробуй увеличить: цветоножки в виде короны. Чёрный виноград на лозе, перекинутой на балкон, его ягоды даже слегка фиолетовы, а кисти, если смотреть на небо, классически совершенны. Каждая кисть неповторима и так плотно собрана, что ягоды от тесноты сминают друг друга и похожи на женские груди. На бугре – розы, хрен, сливы и бесплодный персик, который опирается на прут арматуры, его сильно наклонило к земле, у него изъедены листья, ветви затерялись в травостое, я даже опасаюсь рядом косить. А земля каменистая, приходится работать кайлом. Выйдешь из летнего душа – под деревом на соломе яблоко, поднимешь его, надкусишь – горячее. В горах, говорят, зацвела полыннолистная амброзия. Её цветение устанавливает жестокий факт, что лето на изломе.

Это моя южная резиденция, Пу. Я живу в старом фонде среди богатых особняков на улице Первого Мая, между Геншафтом и Шмаровозом. Здесь я пытаюсь сбросить с себя груз важности, но эта важность уже заключена в моём ничтожестве. Потому что ничтожество моё грандиозно. Ты видишь эти баннеры – на них написано о великих стройках и новой индустриализации. Но я сам себе строитель. Я чиню прохудившуюся бочку в летнем душе – новая стоит две тысячи, пустая, без термостата, а дело-то плёвое, если есть пакля, битум, болт с гайкой и шайбы… Как тут не вспомнить Франца-Иосифа: не нужно выходить из дома. У меня длинные отпуска, в межсезонье я здесь один, и каждый день пребывания на Первого Мая сужает пространство, в котором я нуждаюсь. Нет надобности покидать заколдованный круг. Лишь изредка выезжаю – на рынок, в бакалею или на почту оплатить свет и воду. Залезаю в эту бочку, чтобы проверить герметичность соединения, и чувствую пугающее намерение поселиться в ней. Как дачники в цистернах.

Здесь я ищу – а точнее, меня находят бессмысленные, ничтожные занятия. Например, я много и неразборчиво читаю, часто это книги, купленные в магазине на Фрунзе. Рыхлю землю кайлом, чтобы зарыть арбузные корки под яблоней. Сажаю кактусы, Пу, в открытый грунт, и юкки. От паутины и вьюна освобождаю розмарин, которым ты приправляешь рис. К заброшенному дому у корта подкидываю котят – им не больше месяца, выглядят как молочные, но я-то видел, как они ночью терзали крысу. Кошка принесла их на веранду, они пробрались под диван, а ночью один за другим соскочили в пустой бассейн и оттуда пищат. Наконец, испытываю летний душ: пускаю воду, намыливаю голову и вдруг замечаю в просвете между шторками киевлянку, с чьим смехом, когда она снимает с верёвки бельё над крышей Пенкиных, звонким и почти неприличным, вступает в резонанс, кажется, даже мой позвоночник. Отодвигаю шторку. Она изображает испуг и, глядя в сторону, спрашивает жидкость от москитов.

Всё есть в моей вселенной, Пу. А теперь и этот куст. Вот мы сейчас едем, а он со мной. Со мной и шелест бамбука, и чётко затенённый розовый шар луны над августовским морем, и можжевеловые струи в воздухе – неустойчивые коды незыблемости мира. Между тем проезжаем Рамонский район, Пу, здесь губернатором Гусев. Все штрафы, о которых я говорил, с этого участка. Пристав арестовал на карте всю премию, открой бардачок, там квитанции, бери первую и не ошибёшься. Так и есть, АД (это автомобильная дорога) М4, посёлок Галкино…

Ты забралась в архив, там другие истории. Этот голый натурщик – сотрудник института искусствоведения Проклов. Домашний мальчик с модной грустью в голосе и красивым левым глазом – над правым он постоянно растягивал веко, чтобы сфокусироваться. Любознательный тип, даже подозрительный в своей любознательности, но лучший для меня попутчик. Он сводил меня с людьми, скажем, несистемными. Некоторые из них сейчас скрываются за границей. Что интересно, тех связей мне никто не припоминает. И я по-прежнему не забочусь о своей репутации. Не знаю почему. Если бы я делал ставку на какое-то там отрицательное обаяние – но нет. Просто кому-то надо водиться и с такими людьми. И выполнять неблагодарную работу. С теми же котятами разбираться. Они пищат и не даются в руки, карабкаются по стенке бассейна, маленькие дети плачут, а большие ходят хмурые и смотрят на тебя как на палача, а ты собираешь их всех в корзину и выносишь. Подальше от питбуля Басты, с которым приехала отдыхать киевлянка.

Я много ездил с ним по железной дороге в 90-е, в пик общественного упадка. Это утренний Светлогорск. Стою у окна в гостиничном номере. За моей спиной Проклов. Он, так сказать, уже в дорожном костюме. Допивает минералку, которой на донышке, подходит к двери, оборачивается: сдай мою постель, тебе всё равно свою относить, встретимся на вокзале. И исчезает. За окном в городском воздухе висит рассеянный белый свет. Это туман от бризов, думаю я. Площадь перед гостиницей пересекает группа пигмеев – я присматриваюсь: индонезийцев или индокитайцев – в униформе. Не знаю, может, в гостинице был съезд какой-то организации. Но в любом случае я наблюдаю сцену в духе сюрреализма. Как в романе Бориса Виана: «По улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника». Слышу ноющую боль в голове, она разматывается, увеличивая орбиту, как флейта в «Болеро» Равеля. Мне вдруг представляется, что наш анклав захвачен людьми с Востока. Как ужасны эти колебания, Пу: примериваешься, как на трамплине, у окна перед одиночным выходом в незнакомый город. Потом с пересохшим горлом спускаешься в тёмный цокольный этаж к кастелянше, оказавшейся, как и положено, полусонной, ворчливой каргой. Я заброшен и не знаю, насколько далеко вокзал и как до него добраться. Это предательство, спросишь ты? Нет, уход от наружного наблюдения.

Эх, если бы я мог тебе сейчас показать настоящие, бумажные фотографии! Солнце того дня приглушено малоконтрастной фотоплёнкой «Фуджи». К слову, производители этой плёнки, они же производители моей машины, казнили Зорге. В пустынных майских дюнах Куршской косы, на узком рукаве, протянутом в море в сторону Европы, я проникся легендой, что мы Верлен и Рембо. Он специалист по немецкой литературе, дослужился до завкафедры в институте искусствоведения, автор предисловий и примечаний к научным изданиям. Раз в год его отпускают в командировки в европейские музеи и библиотечные фонды. По приезду пишет отчёты, к ним прилагает фотографии из читальных залов – это своего рода слежка за самим собой. А я никому не подчинён, говорю об этом прямо, плевать на жучки в машине, если они есть. Секретность такая штука, что ей противопоказаны, ну или как минимум не полезны сношения с начальством. И всё же свобода накладывает обязательства. А именно угадывать – нет, не волю сверху, а агентскую миссию. Мой генерал, конечно, фигура ритуальная, он сидит на Сенатской в Петербурге, но его распоряжения не доходят до меня именно потому, что я спящий агент. Внештатный сотрудник пресс-службы дома на Горбатом мосту. Чтобы примерно представить мои формальные обязанности, нужно знать, чем занимался Александр Блок. А он вёл протоколы заседаний Исполнительного комитета. Обычная канцелярская рутина. Кому-то же нужно и здесь разгребать. Пожалуй, я и так достаточно рассказал, добавлю только, что у меня только одна связная – раз в месяц я прихожу к ней в роскошный старинный особняк в Зарядье. Она координирует московских агентов, а возможно, и собирает о нас информацию (очень отвлечённо передаю это «мы», учитывая, что в сетевой структуре, в которую объединены агенты, никто не знает друг о друге), да и я о ней наводил справки, когда увлекался ей.

В общем, ещё в Зеленоградске, уютном, по-западному чистом городке, в котором мы останавливались, я заметил, какие мы с Прокловым разные. Он вестернизированный культуролог, а я в чём-то, наоборот, азиат. Я кидал докуренную сигарету себе по ноги, он искал урну – и выглядел при этом озадаченным, потому что урны были не везде. В нашей одиссее был налёт декаданса, плюс мы были постоянно пьяны. Начиная со скандала в поезде на литовской границе, не буду подробно на этом останавливаться, мы двигались словно с постоянным расчётом на скандал, то есть в каком-то смысле тянулись к закату прошлого столетия, эпохе абсента. Когда таксист привёз нас в посёлок Рыбачий (с одной стороны высокий, поросший мхом лес, с другой – дюны), мы сбежали вниз, к пустынному, гладкому, как простыня, уходящему за горизонт пляжу. Холодное даже на искушённый взгляд, широкими пенистыми волнами расходилось море. С площадки одного бархана на нас смотрели две благодарные немолодые туристки. В прибрежном песке, разноцветном, как монпансье, каждый жёлтый мокрый полупрозрачный камень можно было принять за янтарь. Я заразил его янтарной лихорадкой, хотя мы оба убеждались в профанации – камни высыхали и становились обычной галькой.

В путешествии всегда есть выбор: признать достигнутую точку вершиной мира или самым позабытым местом на земле. Я упал на песок. Меня очаровывает индивидуальность песчинок. Однажды в Херсонесе я стоял у дохристианской стены, разглядывая в упор камень, в расщелине которого притаилась виноградная улитка, и услышал за спиной, как сказали какому-то ребёнку: смотри, дядю в угол поставили. Я с самого детства застреваю в микрокосме, Пу, и это каким-то образом связано с чувством вины. Может, я вернусь к этой теме. Туристки с бархана подначивали нас открыть купальный сезон. Я хотел подойти к ним поближе, смех одной из них был моложе её возраста, он был – как бы тебе объяснить – той же природы, что смех киевлянки, снимающей бельё, но они стояли на укреплённой смотровой площадке, между нами был зыбучий песок. Вскоре они испарились, как в мираже, только после этого Проклов разделся и, до того как я успел его сфотографировать, первый бросился в воду. Обнажённая натура обычно ошеломляет нарушением ожидаемых пропорций и цвета. У Проклова было белое, с умеренной растительностью и чуть заниженной линией бёдер тело, довольно крепкое, не скажешь, что учёный (в Полоцке я распечатал снимки и показывал их аспиранткам на конференции во время его выступления за кафедрой). Я зашёл в воду в семейных трусах.

Потом мы набили карманы фальшивыми артефактами и в сумерки прибыли в Светлогорск, искали ночлег – это я возвращаюсь к так называемому предательству. В гостиницах не было мест, зашли в частный сектор и спрашивали угол. Нам везде отказывали. Тихи и печальны северные курорты. Один частник, с обветренным красным лицом, посмотрел на нас как будто даже с ненавистью, и я подумал, не заигрались ли мы во французских поэтов. Вдруг в одной ветхой гостинице, где Проклов назвал администратору свою учёную степень, нам выдали ключ. А в номере между нами вспыхнул новый конфликт – он попросил не курить в туалете, мол, это приводит к раку кишечника. Мирное общежитие нам, культурным людям, не свойственно. Помню, на Проклова упала дверь туалета, потом я обратно навешивал её, чтобы с нас не содрали денег.

Почему-то именно случайные воспоминания, связанные с путешествиями, становятся навязчивыми. Это мудрая избирательность памяти. И именно в путешествиях обычно подхватываешь комплексы. Наверное, потому, что сравниваешь свою модель поведения с другими. После Куршской косы я навсегда лишён абсолютного удовольствия курить в туалете, а без урны в поле зрения больше не закуриваю. Но это ещё не всё. Недавно я говорил ему: помнишь, Проклов, уже стемнело, мы забрели в храм, в котором горел свет, в нём уборщица мыла кафельные полы, и батюшка впустил нас, и было хорошо в этом пустом белом храме, а потом мы сбились с дороги и спросили девушку, которая повстречалась нам, – что спросили-то, что мы искали?

– Мы искали с ней знакомства и сканировали её формы.

Да-да, всё так. И мы спросили адрес, который нам был якобы нужен, навигатора-то не было, а она сказала: а-а, это в сторону той улицы, где упал самолёт. Как она была мила, Проклов, как хорошо и подробно объясняла дорогу, и я не могу не признать, что она больше смотрела на твой красивый глаз. Это редкость, что она нам обоим понравилась. Только было непонятно, про какой самолёт она говорит, да ещё с такой серьёзностью. И много у них таких достопримечательностей? В общем, встреча с ней добавила нам веселья. В тот же вечер мы выпивали с местными маляршами, мой компаньон, конечно, покорил их учёной степенью, эти бабёшки, пьянее которых в тот вечер во всём анклаве нельзя было сыскать, с физиономиями словно из немого «Франкенштейна» (1992-й, киноцентр на Красной Пресне, под аккомпанемент тапёра прыгают чёрно-белые кадры, однокурсница подаёт тайный знак, щекоча ладонь: я хочу тебя), узнав, что мы ищем ночлег, предложили нам свой вагончик…

Прошло много лет, появился навигатор, а прежде интернет. Мне попалась статья про этот самолёт. Он рухнул на детский сад, когда детей привели с прогулки и усаживали обедать. Из разбитых баков разлилось и вспыхнуло топливо. Полностью был уничтожен второй этаж, из всех, кто был в здании, выжили лишь двое. Пилоты, как показали лабораторные исследования, были пьяны.

Потом мы ездили и на конференции, и на юбилей нашего профессора, и в Юрьев-Польский, и в Ростов, и в Кашин, да только время Верлена, Рембо, Виана, Равеля незаметно прошло. И моего увлечения алкоголем тоже. Ещё добавлю: наверное, то, что мы с Прокловым видели, было скорее взморьем, а не морем. Идёшь от берега дальше и дальше, а вода даже не намочила трусы. И хотя я по душе оседлый человек, хотя предрасположен жить в бочке и наслаждаться своим ничтожеством, меня восхищает безразмерная морская ширь, перед которой счастливо разворачивается и глупеет душа.