Хотела уехать со мной далеко, я и позвал. Обычно что от женщин приходится слышать – на край света. Но переводчик, я заметил, избегает крайностей. Поэтому – с тайского на английский, а потом на русский – ко мне пришло это слово: далеко. Ей вместо Австралии продлили контракт в Москве ещё на полгода.

Вот это «далеко», я показываю. Здесь истоки Дона и равнина, которую измеряют гектарами. Она пахла бы шафраном, если бы её измеряли акрами, а так полынью. Моё детство прошло в Монголии, и я везде в воздухе улавливаю эту горечь – на Крите среди пампасных трав, на Чонгаре у кургана и даже на Клинском лугу среди иван-чая и конского щавеля.

Она любит тощих и белых. Как-то захотела покрасить волосы в рыжий цвет. I like you black, осторожно предостерёг я. I like you white, ответила она. Скрывается от солнца, в свободное время делает гимнастику, готовит. Иной раз мне трудно договориться с ней о месте встречи: пятнадцать русских слов – это весь её запас, немногим больше она знает на английском. Неуёмная, как ребёнок. Подбирает под себя ноги, с моего рукава снимает зелёную мошку и удивлённо показывает мне. Тля, говорю я. «Кря», – повторяет она и взрывается смехом громче моего. Я сорвал ей ромашку, когда останавливался протереть стекло, – она теребила её в руках, истрепала до венчика, а потом положила в карман. Как-то раз я предложил ей затянуться электронной сигаретой – дунула, смеясь, в мундштук, точно ребёнок. We are Thai people – написала однажды, и я услышал интонацию моей бабушки, которая приговаривала: «Мы люди маленькие».

В прошлые годы я сворачивал с этой магистрали в сторону Узловой и Донского и заезжал переночевать к двоюродному брату в Руднев. Отец мой родом отсюда. Школа из красного кирпича, один из её выпускников на подлодке К-8 сгорел в Атлантике. Школьники, среди них и девятиклассник отец, сами строили спортзал. Две широкие улицы, одна променадная, с такими домами, как это понятнее сказать, – таунхаусами. Толкучка на перекрёстке. В магазинах кислые продавщицы в спортивных штанах. Берёзовая аллея – при отце её посадили. На краю посёлка детский лагерь за бетонным забором. За полями каскад голубых карьерных озёр. Жутковатые терриконы, к ним ведёт ветка узкоколейки на земляничной насыпи, щебень сверкает кварцем и медным колчеданом. Жизнь кипела – танцы в Доме культуры, свадьбы за длинными столами во дворах с гармонью, – но шахты выработали, а горняков выкосила водка. Встала обувная фабрика. Посёлок вымер.

Последний раз был в Рудневе на похоронах бабушки. Приезжаю – трёхэтажный дом, как все строения, из красного кирпича, во дворе развешено бельё, под ним шныряют куры, меченые синькой. Всё как и прежде – и надо же, подъезд, всегда закопчённый, цвета стреляной гильзы, прямо светится изнутри от свежей нежно-фисташковой краски. Китайские входные двери. Пластиковые окна, кондиционеры. Посёлок стал микрорайоном Донского.

Отвалился регистратор, Пу. Эта присоска так и будет падать. В бардачке двусторонний скотч, придумай что-нибудь. Ладно, не сейчас, на остановке. И нужно будет купить разветвитель для прикуривателя, гнёзд мало.

Я гостил у бабушки школьником в весенние каникулы. В 86-м над этим районом расстреляли чернобыльскую тучу. Клубника в тот год уродилась знатная. Тазами с ней уставили всю большую комнату, аромат стоял как в раю. Тут неподалёку Плавск (он на украинском маршруте: пробка перед въездом, на пригорке церковь, внизу рынок, регулировщик с красным добрым лицом) – столица зоны проживания с правом на отселение. Бабушка отпускала в лес. Я подкрадывался к дятлам на расстояние вытянутой руки. Это очень сложно. Как боцман в снасти, всматривался в кроны сосен – у деда, копировальщика, висела над диваном во всю стену «Корабельная роща», и я зацепился за этот образ – с ослепительного наста в мартовском лесу. Сосна родственница кедра, а значит, тоже отчасти библейское дерево. За дедом пытался копировать и начал именно с этой картины. В твоей стране, наверное, нет таких обморочно высоких, телесных гигантов. Если прислонить ухо к стволу в той гладкой части сосны, которая в кроне, можно услышать – даже в безветренную погоду – такой индустриальный лязг ветвей и треск волокон. Как ЛЭП.

Иногда она уходит в себя и даже не пытаешься делать вид, что слушает… На родине у неё была работа в магазине нижнего белья, а теперь она здесь массажисткой. Как это произошло? И ещё я задаюсь вопросом: где это видано, чтобы взрослый человек так привязался к другому, не понимая ни одного его слова? Мне уже своя речь кажется невротическим бормотанием. Она дитя другой – не планеты, а цивилизации. Она сложнее устроена, чем я ожидал. Куда делась её неуёмность? Ведь обычно её руки не знают покоя – не только потому, что мы вынуждены прибегать к помощи переводчика и его нам не хватает, но и потому, что она – мастер жеста. И когда умолкает её смех и замирает тело, она становится куклой, пустой оболочкой. В её глазах, в этих антрацитовых маслинах, нет глубины, но я способен по ним читать. Однажды я увидел в них огонь – в тот день, когда пришёл перевесить зеркало. Расскажу, пока она медитирует.

Я пришёл под видом мастера, точнее, она решила, что меня направили из офиса. Ей было невдомёк, что в этой квартире на Радужной, которую она вместе с подругами снимает и которую называет просто Rainbow, родился мой сын.

Эта крошка с чудовищным именем Пу встретила меня в тёмной прихожей, проводила в ванную, а сама вернулась на кухню. Ей и её подругам-сиамкам не просто в нашем гулливеровском мире – ни до чего не дотянуться: ни до вешалок, ни до кухонных полок. Я начал с того, что опустил кронштейн и штангу шторки для душа, перевесил ниже держатели для полотенца. В прихожей поменял лампочку, вынул из кармана куртки «Баунти», зашёл на кухню. Coconut, Роо. Это было так естественно – угостить её конфетой. Она сорвала обёртку и отправила в рот батончик с шокирующей простотой. На столе меня ждала тарелка острого до слёз супа. Еat be full – она не села со мной, но всё время находилась рядом, мыла посуду. У неё не оказалось ни хлеба, ни чая. Вместо салфеток она поставила мне на стол рулон туалетной бумаги.

Потом это зеркало. Из старого шкафа, на тяжёлой дверце из массива дерева, оно было прикручено к стене с расчётом на мой рост. Я снял его, наметил новое место, поставив перед ним мою крошку. Прижал к стене, чтобы прикрутить шурупами, и вдруг она, помогая мне, втиснулась между мной и зеркалом, а её рука попала под мою руку, которую я не мог убрать, не потеряв равновесие. Несколько мгновений мы стояли так, каждый сдерживая своё дыхание. Новый для меня запах – резкий для нашего обоняния запах её расы – показался мне чем-то знакомым. Может быть, потому, что женщины, даже если ничем не пахнут, всё-таки пахнут немного кокосом.

Мы вернулись на кухню и достали телефоны. Такая между нами связь. Я написал в диалоге: «Что тебе ещё сделать?» Make me fireworks, ответила она и пристально посмотрела на меня.