Да оторвись ты от своего телефона! Здесь уже вполне разгулявшееся лето. Поля жовтее, небо блакитнее. Не знаю, застанем ли в Крыму цветущие маки. Если не штормит, через сутки будем на перевале.

Всего раз там останавливался – был холодный туман, он пробрался и в салон, изнутри запотело лобовое. Из тумана, как обычно бывает, произошёл инспектор. Сделал замечание за негорящий ближний и пожелал счастливого пути. Встречи с инспекторами все без исключения памятные, вот что я скажу. Если была сплошная или красный свет – мандражируешь, как на исповеди. Как думаешь, почему у них машины такие убитые? А чтобы сразу проступило чувство вины. Плюхаешься на низкое сиденье, со второго раза – с размаха закрываешь дверь, и вина разрастается. Сержант – как пастор, с белым воротничком – заполняет протокол. И как хорошо становится, когда от него отделаешься! Сейчас этот пост на перевале сняли, и стало пустынно даже у бара «Вдали от жён». Но я за посты, Себастьян. Должен быть порядок. Не знаю, может, их вернут теперь.

А потом начнутся затяжные спуски, улавливающие тупики, глядишь, до сумерек откроется панорамный вид на каменный массив – покажется голова Екатерины и полоса моря. И наконец, среди остроконечных кипарисов замигают вперемешку со звёздами курортные огни: Алушта, там мы и заправимся перед последним броском. Все крымские заправки – незнакомых нам брендов, говорят, что с зелёными логотипами хороший бензин. У колонок стоят ведёрки с мыльным раствором и палкой-губкой – в столице такого нет. Это уважение. С уважением в наше время дело обстоит неплохо.

Ты ведь улавливаешь наигранность моего авторитаризма, когда я употребляю слово «должен». Нашему поколению привычна командно-административная, а по сути, ницшеанская лексика. Но за формами долженствования я маскирую склонность к обходу правил, тогда как ты их просто честно соблюдаешь. Такой парадокс. Мы получали острастку от старших, а вас воспитывают социальной рекламой. В этом смысле мы были более свободными и более подлыми. От нас требовалась только внешняя лояльность, почитай об этом у Вебера. У нас не было антикафе, но на кухнях мы творили что хотели.

Я обратил внимание, что общественные места вы называете общественным пространством. Вы добавили ещё одно измерение к человеческому ареалу, вы мыслите в формате 3D, ваш обзор также расширился за счёт возможностей этих жужжащих штучек – как их называют? – да, дронов. Что касается современной системы слежения и доносительства – на это можно не обращать внимания. Прозрачность, конечно, убивает интимную сферу, но ты же вырос в комнате со стеклянной дверью и не жалуешься. А потом, появилась возможность дать ход раздражению, и не только без нарушения закона, но и в помощь ему.

Если закрыть глаза на блогосферу, на все эти примеры животного поведения, то можно сказать, что мы живём в эпоху общественной галантности. Люди в метро придерживают двери, на переходах кивают и улыбаются водителю, а в лифте желают друг другу доброго дня. Сожалею, что эта галантность не воцарилась в моей семье, из которой я вышел, а точнее, из которой сбежал. А сбегал я отовсюду и от всех, но прежде всего – и подальше – от того, что должно было служить для меня надёжной опорой. Я что-то упомянул прежде про свою юношескую нереализованность – дурацкое ведь слово, которым не передать, конечно, робкие запросы духа, смущённого грандиозными выбросами тестостерона. Нет, меня заботила не самореализация, а самосовершенствование. В первом случае к своей личности относишься как к продукту, во втором – как к собственности.

Итак, я сбегал с уроков – представь себе, даже на берег Тихого океана, а с последних пар – на балет «Щелкунчик». Я сбегал из дома, чтобы на чердаке заброшенной подмосковной усадьбы греться огнём взятого с собой стратегического запаса – журнала «Иностранная литература». Для меня и наше путешествие – это прежде всего побег из столицы. А бегство тогда окрашено ощущением свободы, когда оно совершается с мнимой бесповоротностью.

Если мне не хватает этих красок, я, вместо того чтобы спуститься в метро на «Краснопресненской», пересекаю площадь Восстания и Садовое, углубляюсь во дворы и захожу на Патриаршие – давеча соврал, что давно туда не заглядывал. Что-то приковывает меня надолго к месту, я стою и смотрю на гладь пруда, на отражение в ней ресторана (это бывший лодочный сарай) с двумя сходящимися у воды помпезными лестницами, на фасады фешенебельных домов – не изменившиеся с тех пор, как я ходил здесь в чёрной шляпе и с кольцом в ухе, на жёлтые допотопные лавочки под белыми фонарями. На редких прохожих, среди которых встречаются жуликоватые типы, пристающие к тебе, чтобы почитать свои стихи. Но, чёрт подери, я не люблю стихи.

А придя поздно с работы, сажусь на кухне, курю одну сигарету за другой, до тумана в голове, приоткрыв форточку – если зима, то ненадолго, чтобы не простудить монстеру, – листаю семейный чат и понимаю, что между Сандро, Кристианом, мной и отцом нет той доверительной интонации, которая. Готовь, Себастьян, деньги, опять платный участок. Которая есть даже с сержантом. Ты слишком идеалист, говорит мне мать. Но вот что хочу до тебя донести. Да, эти участки выгоднее проезжать ночью. Они считают, что я идеалист и интеллигент рафинированный, но это совсем не о том. Нет, не о том. Не нужно быть слишком интеллигентом, чтобы брань с улицы, проникающая в дом, причиняла головную боль. И чтобы борьбу за первенство и тем более превосходство – а она наблюдается у нас среди братьев – считать неблагородной. Не нужно быть слишком идеалистом, чтобы, в конце концов, в этом сарае видеть великолепный дворцовый павильон.