Выехали на трассу, но второе дыхание не открылось и веселья не чувствовалось. Может, из-за усталости, а может, закралось сомнение: навигатор работал с перебоями, и вдруг мы сделали такой крюк зря. Вдруг пробка некузявая? Ведь сейчас дороги строят быстро. А маршруты меняют – только в путь. В одно лето тащишься где-нибудь в Орловской или Курской области на участке с дорожными работами, в фарватере оранжевых кеглей, вдыхая пары битума и пыль пассионариев, во второе лето дорога построена, но не разлинована, а в третье – оп, ехать уже через Ростов, и опять всё заново: кегли, битум, обочечники.

Веселья не чувствовалось, как девочке Варе на Красной площади. Помнишь, Товчигречки приезжали к нам на Новый год – Варе было четыре, она ещё позабыла краски. Мама ей показывает: вот, дочка, нулевой километр, вот Иверские ворота, смотри, какие звёзды рубиновые, а какой зиккурат мраморный. В ту зиму на площади работал интерактивный каток и пахло глинтвейном с ярмарки, как в Праге на Рождество… Но девочка Варя, оказавшись на вершине мира (неспроста здесь нулевой километр), на этой каменной, открытой всем ветрам плоскости, где совершенно очевидна круглая форма Земли, сказала: «Мама, почему-то мне здесь не весело».

Прямо как ты в лесу, Себастьян.

Вместе с тем сын снял наушники и вроде бы начал прислушиваться к тому, что я говорю, а его молчание стало более вдумчивым. В конце концов мы договорились остановиться поесть. Впереди был Ростов, а за ним почти сразу ночлег. При этом я пропускал одно кафе за другим. По разным причинам, здесь всё вместе: рефлексия, прокрастинация, перфекционизм. Синдромы века. Едешь, выбираешь – всё то, да не то. Глядишь – вроде то, но вдруг впереди есть лучше. А вот и то, но поздно увидел, фура закрыла, проехали.

Наконец остановились под Павловском возле кафе с названием то ли «Лето», то ли «Ветерок». Дальше Миллерово, после него до Ростова рукой подать. Где Ростов, там и Кущёвская, а за ней наш 1119-й километр. Вышли – о боже: машина словно с мукомольного завода, бампер спереди свёрнут, сковырнули на кочке. Рядом шиномонтаж, мужики топчутся на чёрном от солярки асфальте, перекуривают, поплёвывая себе под ноги. Перед входом в кафе где-то не смолкая пищит птенец. Весь перепачкался, но закрепил бампер. Себастьян терпеливо ждал в той характерной позе молодых, не всех, правда, а в основном городских, – гордого невмешательства в любые вопросы хозяйствования. Потому что всё сделается само.

Заходим в кафе. В жарком зале с телевизором за деревянными столами сидит несколько семей. Женщины в лосинах и ярких топиках, с заветренными лицами и явно мечтающие скорее в мотеле помыть голову. Отцы, притихшие, в прострации пилигримов смотрят на возню детей. Себастьян усаживается и ловит вай-фай. Официантка, красная от жары, с уставшими глазами, записывает в блокнот заказ, и я выхожу покурить. Может, проверить у этих мужиков из шиномонтажа ходовую? Пищит птенец. Где же он? Поднимаю глаза и вижу под навесом крыльца ласточкино гнездо. А вот, выпал, лежит на боку в вазоне с петунией. Я знаю, что птенцов нельзя трогать. Разрываю сигаретную пачку и картонкой осторожно переворачиваю его. В это время со стоянки в кафе направляется ещё одна группа людей. Водитель, важный, как патриарх в день тезоименитства, поравнявшись со мной, подозрительно следит за моими действиями. Это же наш шкодовоз, 78-й регион, ноздря в ноздрю идём. Нет, крыло не вывихнуто, просто ослаб, надо ему вынести молока или крошек.

Мы обедаем, причём Себастьян, как всегда, отказывается от первого и съедает сэндвич. А я беру солянку. Чем дальше на юг, тем она колоритнее. Освежающее послевкусие от ломтика лимона в горячем бульоне, и хорошо раскусить оливку – ещё до того, как она попадает на зуб, успеваешь провести языком по её гладкой, как у драже, поверхности и вообразить, что мы в критской таверне, а не в кафе «Ветерок». Нет чёрного хлеба – подойдёт серый или пампушки. Сын не отрываясь смотрит в телефон, а я продолжаю свой монолог.

Ты прав, Себастьянчик, говорю я ему, у тебя чудесное время жизни: всё делается само. Кухонные мешки с мусором собираются у входной двери на выкидыш, туалетная бумага необъяснимым образом сменяется на держателе, сам собой рассасывается засор в ванной, а орхидеи буйно расцветают без ухода. От стресса. Что ты там нового увидел, Себастьян, в своём телефоне?

– Смотрю, через Краснодар нам ехать или сворачивать в Кореновске.

Я с трудом сдерживаю улыбку одобрения. Да, он вовсе не инфантильный. Он молчит, потому что память его поколения ещё больше обременена, чем наша, – поддержал бы меня Кафка, да, тот автор, который говорил, что не нужно выходить из дома.

В Японии таких людей называют «хикикомори».

Их память обременена даже настоящим, ужас которого нависает над ними и который мы не догоняем. Это не знакомый нам криминальный ужас, не террористический, которым охвачены оба наши поколения, а глобальный информационный, от которого не спасёшься за самыми толстыми стенами.

Когда мне утром не надо спешить на работу, я слышу сквозь сон, как он собирается: хлопает сосновая дверь его комнаты (мне никак не удаётся её подогнать, летом она отсыревает, а зимой рассыхается), жужжит микроволновка, гремят ролики раздвижной двери ванной, вот шорох в коридоре – он возится со шнурками и пшикает моим Armani. Я хочу позвать его и сказать ему что-нибудь хорошее и одновременно чуть авторитетное и порываюсь это сделать, приподнимаю голову, но что я ему скажу? «Ты куда – в институт или в министерство?» Это глупо. Да, у него практика в министерстве, и я этому не способствовал. Оденься потеплее? Звучит как оскорбление. Или сказать ему просто: привет, удачного дня! Предложить денег. Ведь он давно не просил. А расходы нужны. Это в наше время негде было потратить. Все заведения наперечёт – кафе «Сказ» на Больших Каменщиках, «Бисквит» на Арбате и «Оладьи» на Герцена, сейчас Большая Никитская. Мне нечего ему сказать. Голова падает на подушку, я погружаюсь в воспоминание о сне, в котором моя бывшая сотрудница М. с улыбкой стояла передо мной, голая в охваченном огнём лесу, но я стремился не к ней, а к своей машине, оставленной в просеке, боясь, чтобы она не сгорела, потому что в жизни М. меня особенно не волновала, поскольку её в свою очередь не волновал ни Достоевский, ни друиды, ни хикикомори... Хлопает дверь, Себастьян сбегает по лестнице, и последним утренним аккордом хлопает дверь подъезда.

Прихвати хлеба, Себастьян, там голодный птенец, и погнали помолясь.