Ну всё, прахом химчистка салона. Давай-ка закроем окна. И ведь только перед отъездом заварили трещину в глушителе…
Я один вижу какое-то сияние, Себастьян? Скрытый, приглушённый свет, как в тумане или свёрнутых зеркалах – утром, пока ты спал, я говорил про галерею зеркал. Помню, в Кудрино у свояченицы наблюдал за тобой – ты подобрался к трельяжу и, играя с боковыми створками, замер в зазеркалье. Внешний мир на несколько минут перестал существовать для тебя! Недавно в книге у Памука мне попалось описание этого эффекта, такое правдивое и подробное, что меня опрокинуло в детство. Дом на улице Революции, в тёмной части перегороженной комнаты – трельяж, в его зеркалах отражаются столетние часы и печка, облицованная чёрными и белыми плитками размером с игральную карту – в шахматном порядке, как на ромбовидном костюме Арлекина. Я хочу сказать, Себастьян, что стамбульский ребёнок ничем не отличается от русского. Есть примат детского любопытства над разными взрослыми менталитетами. Жить стоит хотя бы ради любопытства, говорят евреи. Куда, интересно, приведёт наш автопоезд?
Правда, кое-чего я не встретил в наблюдении Памука. Он перечислил все нюансы восприятия в галерее зеркал, – отчуждённость, новизна ракурсов, может быть, искажённая саморефлексия, – но не было самого главного, что поразило меня в своё время: этого света, захваченного холодными стёклами! Света, развёрнутого в шкале, выведенного из темноты и вновь на неё сходящего. Он возникал словно из ниоткуда – на самом деле зеркала ловили его из дальнего окна и множили, растрачивая в сонме копий. Уже в третьем тираже отражений с лица прогонялись тени, и лицо становилось киногеничным. Но если для меня этот свет, хоть и раздроблённый листьями растущей у окна вишни, был с нездешним голубым оттенком, то стамбулец увидел в нём зеленоватый морской отлив. Ещё бы – у него под окнами плескались воды Босфора.
Есть, между прочим, версия, что крымские татары – это отуреченные готы.
Я уже говорил: бывает, весь день преследует наваждение после утреннего бритья. Именно перед зеркалом нечаянно вспоминается сон. Необязательно сон – случайный образ, например из детства. Бывает же? Когда бреешься и не сосредоточен на своём отражении, а смотришь как бы сквозь амальгаму. И возникает озарение, Себастьян.
В моём далёком детстве – как будто отколовшемся и затонувшем в тёмных глубинах памяти, таком же далёком, как Крым для человека, который в нём никогда не был, – в кинотеатрах крутили (то есть по-настоящему крутили, на бобинах) фильм «Там, на неведомых дорожках…». Его показывали и по телевизору, и в городских кинотеатрах, и привозили в детские лагеря (да, кино ещё возили – в фургонах-«каблучках»). Не помню его содержания – во время титров там звучит как будто клавесин, – но там был жутковатый персонаж, леший, с изломанными жестами и в рубашке, похожей на смирительную. Но должен тебе сказать, что леший для меня не эта карикатура, Себастьян. Было такое: с ребятами в лагере заигрались в футбол, уже стемнело, трава стала росистой и скользкой, мы собрались на поле у ворот и разговорились о привидениях. И оно выбежало к нам из леса – существо вроде Слендермена, антропоморфное, полупрозрачное и светящееся. Кроме меня, его больше никто не увидел. Это была материализация страха или скорее вспышка бреда перед болезнью. Кстати, у нас за Воздвиженским, если проехать церковь и не повернуть под мост, под Ярославку, – деревня Лешково, такой языческий след в названии. Я вспоминаю этого лешего, с которым очутился нос к носу, эту мелодию из фильма, стилизованную под салонную музыку восемнадцатого века, и то, что в детстве хотел стать лесником. У меня не вышло, но я хотя бы попробовал – ведь я побывал не только сталкером, но и немного друидом. Я про сосну, на которой спасал свою идентичность, тебе уже рассказал.
Я ждал, когда ты вырастешь, чтобы показать тебе лес. И наступил тот день, когда мы торжественно в него вошли. Помнишь? Конечно, лес был загущенный, ветки хлестали по лицу – и не столько больно, сколько обидно, – но вот мы, пробравшись сквозь заросли орешника и бурелом, ступили на воздушный ковёр из кукушкина льна, в светлое пространство болота, увидели чаги на берёзах и мухоморы, чистенькие, яркие и изящные, словно из фаянса, попался нам коровий череп с рогами – помнишь, мы подвесили его на стволе дерева? – и вышли на лесное озеро… Тебе, ребёнку, было тяжело, при этом ты хоть и хмурился, но оставался спокойным. Этого мне, в общем, было достаточно, твоя стойкость и присутствие духа были проверены. Я спросил, нравится ли тебе здесь. «Да, – отвечал ты. – Только хочу спросить. Всего лишь вопрос: когда мы пойдём обратно?» Ты был весь в себе, и это у тебя осталось. Единственное, я ещё ни разу не видел тебя воодушевлённым.
Если начать движение с дач и двигаться по едва заметной тропе долго и самозабвенно, держа слева от себя на дальнем плане лай собак или визг циркулярной пилы, через какое-то время можно почувствовать, что не ты идёшь через лес, а лес через тебя. Собаки лают обложно, циркулярка визжит то слева, то справа, наконец, ты уже не можешь определить, с какой стороны идёт звук, он повсюду, даже сверху или снизу. Нет стихии, более изощрённой в подобных издевательствах. Лес выставляет тебя ничтожеством. Поэтому, если научиться выживать в лесу, спасёшься и в мегаполисе.
Когда в семье родился Кристиан, родители отправили меня в детский лагерь под Воскресенском. Там я заболел ветрянкой и попал в изолятор – в тёмную даже в разгар летнего дня комнату деревянного барака с крашеными полами и маленькими окнами. Встречая меня, двое или трое детей в одних майках приникли к застеклённой двери бокса, их худенькие тела были усеяны зелёными пятнами. Ну а дальше я долго лежал и смотрел в потолок. Не помню, чтобы ко мне подходили. Конечно, родителям о моей болезни сообщили, позвонили в Москву. Но к приезду отца я уже выздоровел.
Мы вышли с ним за территорию и направились по лесной тропинке, вдоль которой всегда у нас растёт – как же её называют? – выстреливающая бутонами недотрога, потом свернули и присели на поваленном дереве. Помню крайнюю рассеянность отца, на нём, кажется, была спецовка и потёртая кожаная кепка – густоту её запаха превосходили только прессованные пробковые крошки под пивными крышками – как кинестетик это говорю. Помню также, что сам был подавлен, при этом… Как тебе объяснить? Да, я выгорел. У ребёнка короткая память, а образы будущего или прошлого не настолько неотвязны, чтобы точить его в разлуке с родителями. Настоящее для ребёнка безальтернативно. Впрочем, что я такое говорю – оно для всех безальтернативно. Я отвык от отца, да и вообще от людей, голоса которых, проникая из внешнего мира в вечно тёмную палату сквозь деревянные стены, слышались мне как жужжание шмелей.
Чем же объяснить рассеянность отца – не знаю, надо спросить его. Чувством ли вины, что надо спешить на автобус, или что закинули меня сюда, или усталостью с дороги? Сомневаюсь, что он помнит. Многодетные отцы редко бывают сентиментальными.
Он достал из сумки фрукты и сладкое, а себе, предположим, развернул бутерброды. Мы молча жевали. Вдруг издали раздался мощный хруст веток – это стадо возвращалось с пастбища, оно шло прямо на нас. Я испугался, вскочил и попросил отца вооружиться палкой. Мне пришлось уговаривать его, он подтрунивал надо мной, наконец неохотно (я это отметил) подчинился, подобрал первую попавшуюся палку, недостаточно крепкую, на мой взгляд. Наверное, лучше было бы, чтобы отец взял меня на руки, но я не помню такого. Ломая лес, коровы прошли совсем рядом, грязные, равнодушные, лишь одна из них скосила жёлтый глаз в нашу сторону. Примерно таким взглядом меня удостоил тот частник из Светлогорска.
Кстати, знаешь, что Солт-Лейк-Сити – это всего лишь Солеозёрск?
Или мне вспоминается, как я ходил с отцом за грибами и брусникой в горы. Какая бушующая тишина стояла в лесу! У отца за спиной, вероятно, был выцветший рюкзак, с которым он ездил также на зимнюю рыбалку, после которой мать не пускала его к себе (из-за перегара?), и в руках эмалированное ведро, потому что грузди – грибы такие громоздкие, разлапистые. Он был в болотных сапогах и в неподобающем пиджаке, но тогда пиджак носили повседневно. В горах стоял сильный туман, и отец (рюкзак на его плечах висел грозовой тучей) показывал, что ничего не видно на расстоянии нескольких шагов. То есть натурально прибавлял шаг и тут же исчезал в пелене тумана. Сонный, я шёл вслед за ним, собирая лицом пробуждающую взвесь тумана. Потом я пробовал это испытать ещё раз – подставлял лицо под капельный увлажнитель воздуха. Мне и после тридцати хотелось снова оказаться с отцом в лесу.
И такой случай представился. Я подрядился провести электричество в доме, который строил для своей сожительницы Херманн – может, ты помнишь его, он был частым гостем в Кудрино. Это он в разгар нашего разудалого застолья куда-то исчезал, а я, выезжая на велосипеде, находил его, например, на лужайке перед домом Хинкисов, где пасётся гнедая. Стоит, обняв её за морду, и что-то шепчет ей на ухо. Помнишь, он как-то наступил на доску, которую прибило к берегу на пожарном пруду, и вернулся к столу весь в ряске? И вот я приехал в этот дом в Стройково, привёз туда провода в бухтах, металлические рукава, розетки и распаечные коробки и вызвал отца, чтобы он помог мне.
В тот день закончили работу, поужинали мамалыгой из котла в бытовке с молдаванами и собрались домой. Машина – у меня была Карина, но я ездил без прав – не завелась (близилось Крещение). Мы направились к станции. Прошли нашу деревню, и перед Ахтыркой, с пригорка из леса, где мы с тобой водрузили на дерево коровий череп, как из засады нам навстречу ринулась тройка, на санях ряженые – мужики с обындевевшими бородами, краснощёкие радостные бабы, озирающиеся, улюлюкающие, очумелые дети. А отец, смотря на лошадей, сказал: вот так по жизни – накинули хомут, и уже не свернуть. Лямку три, вперёд при.
Так или не так сказал, но в таком духе. Его слова прозвучали в момент, когда меня накрыло весельем гуляющих, пылью крещенского снега: как-то невпопад. Прозвенели бубенцы, скрылись за деревней сани, и что-то горько мне стало. Всякое отеческое изречение сохраняется как завет, даже если это слова человека, который уже в два раза моложе тебя настоящего. И хотя я не помню хоть сколько-нибудь серьёзного конфликта с отцом, хотя его воспитание было попустительским, в своих снах я часто жестоко ругаюсь с ним.
А сияние здесь в лесу, как в зеркалах, немного лунное. Вот и Грани, Себастьян.