…я проснулся с больной головой. Проклов, уже, можно сказать, в дорожном костюме, на моих глазах из пластиковой бутылки допил воду, которой было на донышке, и сказал: сдай мою постель, тебе всё равно свою относить. Встретимся на вокзале.

Я встал и подошёл к окну. В городском воздухе висел рассеянный белый свет. Это случается от бризов. Пустую площадь перед гостиницей пересекала группа пигмеев в униформе – я присмотрелся: индонезийцев или индокитайцев, – не знаю, может, в гостинице был съезд какой-то организации. Я провожал взглядом их строй, мысленно включив «Болеро» Равеля, мне вспоминалась концовка сюрреалистического романа Бориса Виана: «А по улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника». Потом мне вдруг представилось, что наш анклав захвачен людьми с Востока. Как ужасны колебания, когда, как на трамплине, примериваешься у окна перед одиночным выходом в незнакомый город. Мой приятель – а я уже не мог называть его другом – подловил меня в момент моей слабости. С пересохшим горлом я спустился в цокольный этаж к кастелянше, оказавшейся, как и положено, полусонной, ворчливой, живущей в темноте старухой.

Предательство? Нет, предательство – из области интриг, рассуждал я. Если оно застало тебя врасплох, значит ты не предвидел его. А здесь неуважение, оно не поддаётся аналитике.

Дело в том, что, когда мы оказались в пустынных майских дюнах Куршской косы, на узком рукаве, протянутом в море в сторону Европы, я вообразил себя Верленом, а своего спутника с красивым глазом – юным аристократом Рембо. В нашей одиссее был налёт декаданса, плюс мы были постоянно пьяны. Мы маргиналы, Проклов, говорил я ему. Разночинцы, поправлял он. Вот эта книжность и довела его до службы в институте искусствоведения – он был автором предисловий и примечаний к научным изданиям. А я работал в типографии резальщиком бумаги в промзоне на окраине Москвы. Ещё в Зеленоградске, уютном, по-европейски чистом городке, в котором мы останавливались, я заметил, какие мы разные. У него был западный культурный код, у меня – уклон в азиатчину. Я кидал докуренную сигарету себе по ноги, он искал урну – и выглядел при этом озадаченным, потому что урны были не везде.

Конечно, я подозревал в нём высокомерие, но не ожидал, что оно заденет меня. Я осторожно задумывался о его безбрачии. Начиная со скандала в поезде на литовской границе, не буду подробно на этом останавливаться, мы двигались словно с постоянным расчётом на скандал, то есть в каком-то смысле к закату прошлого столетия, эпохе абсента. Разговаривали на языке сарказма. Когда таксист по дороге к дюнам (с одной стороны высокий, поросший мхом лес, с другой – барханы) резко переключил радио на песне про пару «простых и молодых ребят», мы оба переглянулись. В нашей среде это называлось интертекстуальностью.

И сбежали вниз, к пустынному, гладкому, как простыня, уходящему за горизонт пляжу. Холодное даже на взгляд, широкими пенистыми волнами расходилось море. С площадки одного бархана на нас благодарно смотрели две скучающие немолодые туристки. В прибрежном песке, разноцветном, как монпансье, каждый жёлтый мокрый полупрозрачный камень можно было принять за янтарь. Я не боюсь профанации, я заразил его янтарной лихорадкой, хотя мы оба видели, что камни, высыхая, превращались в прозаичную гальку. В путешествии всегда есть выбор: признать достигнутую точку вершиной мира или самым позабытым местом на земле. Я упал на песок. Чарующая индивидуальность песчинок захватила моё зрение.
Однажды в Херсонесе я стоял у дохристианской стены, разглядывая в упор фактуру камня, и услышал за спиной, как сказали какому-то ребёнку: смотри, дядю в угол поставили. С тех пор мои микрокосмические медитации связаны с чувством вины.

Туристки с бархана призвали нас открыть купальный сезон. Я хотел подойти к ним поближе, смех одной из них был моложе её возраста, но они стояли на укреплённой смотровой площадке, между нами были зыбучий песок. Вскоре они улетучились, как в мираже.

Проклов разделся и, до того как я успел его сфотографировать, первый бросился в воду. Обнажённая натура обычно ошеломляет нарушением ожидаемых пропорций и цвета. У Проклова было белое, с неотталкивающей растительностью и чуть заниженной линией бёдер тело, довольно крепкое, не скажешь, что кабинетный учёный. Я зашёл в воду вульгарно в трусах. Потом, в Полоцке, распечатав снимки, я показывал их аспиранткам на конференции во время выступления Проклова. Признаться, аспирантки трудно поддаются разврату. Моей ошибкой было то, что научную среду я квалифицировал как богему, рассчитывая на её широту взглядов. Но вообще богему надо искать в отдельном человеке, а не в среде. Солнце того дня приглушено малоконтрастной фотоплёнкой «Фуджи».

Набив карманы фальшивыми артефактами, в сумерки прибыли в Светлогорск, искали ночлег. В гостиницах не было мест, зашли в частный сектор и спрашивали угол. До сих пор помню обветренное лицо одного частника, его недоверчивый взгляд. Так, наверное, смотрят на гомосексуалистов. Тихи и печальны северные курорты, нам везде отказывали.

В этой гостинице, последней нашей надежде, Проклов, как всегда, назвал администратору свою учёную степень, в номере между нами вспыхнул новый конфликт в связи с тем, что он предостерёг меня курить в туалете – может развиться рак кишечника. Но разве культурные люди могут мирно договориться о правилах общежития? Смутно помню, как дверь туалета упала на него, потом я обратно навешивал её, чтобы с нас не содрали денег, потом бросал в Проклова всё что под руку придётся, пытаясь прервать его храп.

Почему-то именно случайные воспоминания, связанные с путешествиями, становятся навязчивыми, доказывая мудрую избирательность памяти. И именно в путешествиях обычно подхватываешь комплексы. Наверное, потому, что сравниваешь свою модель поведения с другими. После Куршской косы я навсегда лишён абсолютного удовольствия курить в туалете, а без урны в поле зрения больше не закуриваю.

Но это ещё не всё. Недавно я говорил ему: помнишь, Проклов, уже стемнело, мы забрели в храм, в котором горел свет, в нём уборщица мыла кафельные полы, и батюшка впустил нас, и было хорошо в этом пустом белом храме, а потом мы сбились с дороги и спросили девушку, которая повстречалась нам, что спросили-то, что мы искали?

– Мы искали знакомства и сканировали её формы.

Так вот, всё равно мы спросили адрес, который нам якобы был нужен, навигатора-то не было, а она сказала: а-а, это в сторону той улицы, где упал самолёт. Как она была мила, Проклов, как хорошо и подробно объясняла дорогу. Это редкость, что она нам обоим понравилась. Только было непонятно, про какой самолёт она говорит, да ещё с такой серьёзностью. Ни фига себе достопримечательность! Не ручаюсь за тебя, Проклов, но меня разбирал смех. Мы достаточно весело проводили время, выпивали даже с местными маляршами, и они приглашали нас на постой…

Прошло много лет, появился навигатор, а прежде интернет. Мне попалась статья про этот самолёт. Он рухнул на детский сад, когда дети вернулись с прогулки и садились обедать. Был сильный пожар, разрушен полностью второй этаж. Из всех находившихся в здании выжили лишь двое. Пилоты, как показали лабораторные исследования, были пьяны.

Мы ездили потом и на конференции, и на юбилей нашего профессора, и в Юрьев-Польский, да только время Верлена, Рембо, Виана и Равеля незаметно прошло. И моего увлечения алкоголем тоже.